г) запретить всякие разговоры и общение с прилетянкой;
д) использовать труд прилетянки только на работах, где не требуется высоких умственных способностей.
И вот Лала стала жить в долине уныния. Ей остригли волосы, порвали платье, приделали горб. Ей запретили смеяться, мыться и петь. Ее заставляли выполнять самую грязную и тяжелую работу. Десять долгих лет Лала провела с серыми унылыми людьми. Она несколько раз пыталась бежать. Но всякий раз ее настигали и жестоко избивали. От грязи и безысходности Лала тяжело заболела. И тогда она собрала последние силы и произнесла пламенную молитву:
Я обращаюсь к Тебе, Творец неба и земли! Ты учил меня петь и смеяться, различать голоса птиц и понимать язык животных. Спаси меня! Я погибаю. Мне некому дарить любовь. Мое сердце высохло, оно покрыто рубцами от злых слов, серых мыслей и ударов плетьми. У меня больше нет сил жить с этими людьми. Я не понимаю их ценностей. Они убивают детей, которые родились без горба. Они злы и завистливы, они боятся и ненавидят друг друга. Их отношения построены на системе доносов. Мне жаль этих людей, но они не хотят ничего менять. А я, я не в силах им помочь. Помоги мне, Господи! Дай мне перед смертью хоть одним глазком увидеть
мою долину, хотя бы во сне.
И вот, обессилевшая, омытая слезами, Лала засыпает. И снится ей, что кто-то большой и сильный поднимает ее с земли, ведет к водопаду. Лала стоит под струями чистой ледяной воды, но ей не холодно. Она чувствует, как с нее спадает грязная одежда, горб, старая кожа. Тело горит и наполняется силой. Лала выходит из воды, на ней ее прекрасное белое платье. Ее волосы удивительным образом отрасли и мягкой волной вьются за спиной. Лала оглядывается назад и видит у себя за спиной прекрасные белоснежные крылья. Незнакомец улыбается ей. У него тоже за спиной крылья. Он берет ее за руку и они, оттолкнувшись от земли, летят к облакам. Теплый легкий ветер ласкает лицо. Что-то щекочет в носу
Лала открывает глаза. Она лежит на траве. Травинка попала ей в нос. Лала смотрит вокруг. Она на цветочной поляне долины грез. На ней ее прекрасное белое платье с розовыми кружевами. По плечам струятся волосы. Лала трогает лицо, одежду, волосы. Не сон ли это? Нет не сон. Рядом в тени дуба лежит ее друг лев Ка, который охраняет ее сон. Ка встает, потягивается, позевает. Неужели это был сон? Всего лишь сон!? И она десять лет спала?
Лала треплет Ка за гриву. И они бегут к озеру. На песчаной отмели резвятся рыбки. Две лани пришли на водопой. Лала поднимает лицо к небу, покрытому редкими перистыми облаками и поет чистым звонким голосом:
Господь творяй, творяй чудеса!
Творяй чудеса! Творяй чудеса!
ЧАСТЬ II РАССКАЗЫ ТЁТКИ ДАРЬИ
Как тётка Дарья с председателем поссорилась
Много но свете народу всякого живёт. И смешливы, и сурьёзны. И таки, что ни-ни, ни подступись. Особливо среди начальников. Но про это я опосля обскажу.
А хочу я вам обсказать об одной бабе нашей деревенской. И вроде обычна баба, неприметна. Но пренепременно с ею всяки истории происходют. И не просто там мелочь кака-то, а ну я вам покажу.
И вот эта сама баба, а звать то её Дарья, ни при каких обстояниях присутствия духу не терят. А ешо и к магазину придёт, где бабы автолавку ждут, и ну про себя всяку побывалщину сказывать. Ну, бабы зубы скалют, Дарью поднаривают.
Хотел один раз наш председатель Дарью-то приструнить, охолонуть значит:
Что енто ты, Дарья, всяку околесицу несёшь? И на ся и под ся. Срамота да и токмо! И баб в сенокосну пору от работы отрывашь?
Так она ево так охолонула, что он опосля её за версту обходить зачал.
И говорит ему тодысь Дарья-то:
Ты, Пётр Фомич, свою сурьёзность-то оставь. От сурьёзности всяки хвори быват, особливо запоры. Вот ты щас на меня с сурьёзным-то видом взирашь, брови-то насупил. А промежду бровей у тебя вокурат жилка вздуласа. И видится мне, Пётр Фомич, как такой унылой и сурьёзной, вместо того, чтобы со своей Нюркой чай у самовара с блинами пить, сидишь ты в причинном месте, и жилка у тебя промеж бровей от натуги вздулася. Ох и вздулася! А всё от чего? От излишней твоей сурьёзности.
Ну, бабы в покат. Нюрка Рогушинска чуть не ноги задират. А Пётр Фомич от такого конфузу помидорой залилса. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Дарье кулаком грозит, а сказать ничё не можёт, токмо рот откроет, опять закроет Откроет, закроет Так молча и ушёл.
Но, сказывал дед Культя, что грозилса он Дарью-то без дров в зиму оставить.
Но Дарья она Дарья и есть. И долго на ё никто в деревне не серчат. Да и за что серчать-то. Собака лает, ветер несёт.
А хозяйка она завидна. И дом у ей справной, добротной, высокой. Да и сама она баба приветлива, последню рубаху скинет отдаст. А каку наливку делат! А пироги с малиной! Не мудрёно, что одиноки бабы, как скотину управют, к Дарье на самовар. А коли кто из заезжих сгодится, так на постой непременно к Дарье. Вот тодысь само оно. Може и Дарье-то одиноко, целой день, окромя скотины, не с кем словом перекинуться. А тут стока народу. И пойдёт у самовару-то само веселье. И про что токмо Дарья-то нам не сказывала. А мы-то слушам, рты раззяв. Поди в городах-то ентова отродясь не слыховали. Да и Дарья, ну чисто Райкин, всё так изображат, что ни оден актёр в самых высоких званиях не покажот. И хошь много годов с тех пор утекло, много чево запамятилоса. Но которы побывальщины Дарьины я до сих пор помню. И как она енто всё изображала ровно перед собою вижу. И по памяти рассказы енти вам топерь поведаю.
Как тётка Дарья помирать собиралась
Одно лето не заладилося. И льёт, и льёт, и хмурит, и хмурит. И в голбце вода, и на огородах мокрень, и на гувенниках трава полегла. Ни тебе по грибы, ни по ягоды. Тоска смертна. И взяла меня эта тоска заживо. Ни есть, ни пить. Пришла ко мне Нюрка Рогушинска за солью. А я ей сказываю:
Всё, Нюра, видно пора мне домой сбираться.
А она, этак невпопад, отвечат мне:
Чой-то? Куды эйто ты удумала? Аль к Зойке своей непутной? Ишь, изменщица.
Да не к Зойке я. Куды я им. Они и без меня кажной день грызуться. Помирать я собралася, Нюрушка. Тоска меня взяла. Чую, смертушка под окнами ходит.
Тут под окном Клавка Полувёртова мелькнула. Мне от печи Клавкину голову в чёрном платке видать. А Нюрка Рогушинска с девок пужлива. Её братья в детстве вывернутым тулупом напужали. Так она обмерла вся и на табурет осела, сама ровно смерть.
Ну, Клавка шумлива, да и в сенцах темно. Загремела вёдрами (коромысел зацепила). Так Нюрка стала креститься, да пришёптывать.
А тут Клавдя во всей красе, наше вам с кисточкой:
Даша, не бут ли у тя соли в заём?
И шо вас седни прорвало? Несолёны Человек, можно сказать, последни часы на свет Божий взират. А они тут со своею солью.
Ну, Клавка с Нюркою всколыхнулиса. Давай вокруг меня кружить, отговаривать это значит, чтобы не помирала я пока. Но я на энти их уговоры ни-ни, не пошла.
И стала я им наказы давать, во что меня обрядить, где положить, да ково на вынос позвать. Тут Нюрка Рогушинска мне и присоветовала на лавку со свечкой прилечь, вроде как примериться. Как оно, если я уже померла, а они по мне сокрушаютса. Ну, лежу этак я, справно лежу. Клавка причитат, как положено:
Ой, девонька наша, кровиночка! На ково нас оставила! С кем мы чайот у самовару пить будем? С кем по чернику-то пойдем? Кто самоварот нам раздуёт? Кто наливкой-то нас угостит?
А самовар-то у Дашки хорош. Самовар я себе заберу.
Ой, пошто нас покинула, подруженька ты наша ненагдядная! Безо времени-и-и!
А ты, Нюрка, подзор Дашкин себе забирай. Он ей никчему топеря. А Зойка её непутна всё одно всё спустит.
Ой, ой, пошто нас отстаила, осиротинила-а-а?
А половики домотканы мы Культе снесём. Он нам за то печку в бане переложит. Культя давно на мои половики зарится. Ну, у Дашки хошь они и не таки справны, как у меня, а Культе сгодятся.
Вот тут-то меня и приподняло:
Чем это мои половики хужее твоих? И по какой такой причине вы тут моё добро, за столь годов нажитое, шуруете. Не видать вам мово подзору и мово самовару. Передумала я помирать-то. Вам назло. А от тебя, Клавдея, не ждала я такой обиды. Ишь, половики у меня не таки, как у неё!
Так и не стала я помирать в то лето. Да и распогодилось поутру. И грибы пошли. Белых в то лето хошь косой коси было. Когда уж тут помирать-то.
Как тетка Дарья вора ловила
Одну зиму повадился ко мне курей воровать чей-то пес. Уж я и клетушку запирала, и ворота санями припирала. Все едино обманет, окаянной, и куренка уташит. Сижу свечера, жду. Как заслышу на дворе шум я с лампой туды. Но токмо хвост и мелькнет. Я все на соседского Полкана грешила. Но Тарас Манькин мне одно толдычет, что ихней пес на цепи всю неделю. Ну, я думаю, не я буду, если вора не изловлю. И вешь уследила! И хошь на дворе потемки были, изловчилася я и ухватила эту псину за хвост, крепко ухватила. А он, этакий здороветня (отъелся на моих курях), через весь двор меня протащил и под ворота. И я, со всего-то размаху, в воротину, лбом «хрясь» Аж в глазах померкло. Тут я хвост-то из рук и выпустила.
Утром головушка моя распухла, ломота. На лбу шишка огромная, а под глазами круги синие. А ить скотину-то поить надо. Взяла я коромысел и по воду. А Манькин Тарас у свово дому снег кидат.
Что это ты, говорит, Даша, мне не кланяшься?
А я ему в ответ:
Тьфу на тя, кланяться! И на твово Полкашку вора! Глянь, что со мной сотворил твой пес разбойник! Убил! Убил! Начисто убил! Чуть не вусмерть! И последню курченку со двора снес!
Ну, Тарас Манькин божиться. Повел меня к ихнему дому.
Глянь, говорит, вишь, Полкан на цепи. И следу круг его нету. Снег свечера шел. Не мог я его с утра на цепь посадить.
Гляжу я на ихнего пса, и сумление меня берет. Уж больно хил. Не мог меня энтот пес через весь двор пропереть. Я женщина тельная, крепкая. (При этих словах тетка Дарья недвусмысленно погладила руками свои круглые бока.)
Пошли мы с Манькиным Ткрасом к моему дому. Я ему на следы кажу:
Смотри, смотри. Вот он со двора вышёл. Вот и кровь на снегу.
Присел Тарас на корточки, в затылке почесал, а потом и говорит мне ентаким загадошным голосом:
Эвона что Знаешь, Дарья? А ведь следы-то волчьи
У меня от энтих слов внутри все захолонуло. Особливо, как вспомню, что я энтово волка за хвост таскала, так до сих пор лоб чешется.
Как тетка Дарья со свадьбы шла
А то было дело почише. Уж, что я баба озорна, а и то струхнула.
Зима тогда тепла была. Подморозит, распустит, опять подберет, снова распустит. Пропивали мы Манькину племянницу. Уж я и плясала! А плясать я страсть как люблю. И гармонист, что огонь, так и зажигат, так и поднариват. Ну, время заполночь. Все путны гости разошлиса. И мне пора честь знать. Подалася я к дому. Иду, снежком прикусываю, да приплясываю. А гармонь в голове так и играт. Жар во мне да кураж. Я тулуп распахнула Хошь босиком по снегу-то итить.
Вышла я в поле. Гляжу, а впереди меня еще какой-то гуляльщик справляется. Да плохо энтак идет. Все больше на четвереньках. Ну, в голове у меня одна гармонь. Догоню, думаю, попутчика, пособлю ему приямо-то итить.
Тут луна вышла. Светло, что днем. Я пошибче пошла. И только хотела окликнуть:
Погодь мол, мил человек! Я те пособлю прямо-то итить, с Божьей помощью!
Как вдруг, будто кто мне по башке «хрясь». И умолкла гармонь-то. Словно очнулася я. Гляжу гдей-то я?
Поле Луна светит. Что-то впереди чернеет. И на снегу передо мною следы. Все пять пальчиков видать. Неровно это «что-то» гуляльщик со свадьбы справляется, токмо босый. Жарко ему, как и мне, вот он обувку-то и скинул. И тут это «что-то» стало во весь рост И вижу я, что не человек это вовсе, а медведь.
Вот уж тут я испужалась. Кажись, вжисть у меня такого страху не бывало. И до того мне враз холодно стало, что зубы застучали.
Как я назад бегла, не помню. Деревню на ноги подняла:
Шатун, мол, объявился!
Мужики медведя у пасеки завалили. В деревню на санях привезли. Ох, и велик был! Ох и страшён!
А я-то. Ну и дурна баба!
Как тетка Дарья малину собирала
Кажно лето, как приспевала пора малине, сбиралиса к Дарье товарки ейныя на пироги с малиною. Ну, Дарьины пироги справные. И печь ейная с секретом. К Дарье на ейную печь поглядеть даже мастера из самого Нижнего приезжали. Печь ейную всю, как она есть зафотографировали. Обмерили и описали.
За пирогами, да за чаем Дарья-то и разохотилась:
А вы пирог-то с малиной ешьте, ешьте! Ее нынче у болота страсть. Эта малина у меня особа, памятна. У меня по энтой малине долго памятка будет. Во на щеке след. Что? Хорош? А это все дурь моя. В лесу живу, а ума не наживу.
Брала я эту малину на гарях перед топью. Крупна малина, сладка. И травы круг не много. Вдруг, слышу, шипит ктой-то. Ну, думаю, не иначе змейку потревожила. Они, быват, в самой куст малиновой заберутся. Тоже, поди, ягодку сосут.
Ан, нет, не похоже на змейку-то. Огляделася Фу-ты, ну-ты! Медвежонок! Высунул язычок и шипит на меня, ровно змейка. И этакой ладной, да малюхотной. Ну игрушка плюшева. Я медвежонка в полушалок завернула, к себе прижала, словно робеночка. А он робеет. Сердечко-то тук-тук, ровно у зайца. А я начала его тискать, да приговаривать:
Эвона, красотенок мой лопоухонькой! Пойдешь ко мне жить?
А этот «красотенок» как жвахнет меня лапой по щеке, будто пчелка сжалила. Я по щеке рукой провела. Гляжу кровь. И тут мне будто кто со стороны-то и говорит:
А ведь медведица-то рядом ходит!
Сняла я тут быстренько с медвежонка свой полушалок, посадила его на пенек. А сама деру! Бегу, да ругаю себя:
У, стара холера! Надумала с кем в игрушки играть, в дочки матери!
А щеку меня научили куриным пометом смазать. Говорят, быстрее заживет. Но я так и не мазала. А, ну их. И так заживет. Где мне помету-то етого взять? Нету курей-то у мя. Хотела обзавестися, да видно не к рукам.
Как тетка Дарья хотела кур завести
Купила я как-то с десяток цыплят в Сокольском. Специально ездила. Привезла посадила в решето. А они квелые энтаки примерзли в дороге-то. Растопила я печь, а цыпленков в решете и поставила на шесток. Пусть погреются чуток. Огонь не жарок. А сама приняла для сугреву, поди тоже иззябла, и прилегла на минутку. Ноги-то гудют. Но видно с лекарством-то передозировочка вышла, я и уснула с дороги-то. Вскочила, а печь-то уж прогорает. Цыпленки мои спеклиса. Кверху лапками в решете лежат и этак припахивает паленым-то.
Эх, и разозлиласа я. Всех цыпленков по одному в печь и покидала. Кидаю, да приговариваю:
Первый цыпленок по-шел, второй цыпленок по-шел. Третий по-шел
А потом села и завыла. И цыплят жалко и себя непутную.
А и то не часто я слезу пускаю, не перед кем мне нюни-то распускать. Вот, разве что третьего дня я четверть самогону грохнула. Вот поревела. И ведь первача. Чиста слеза.
У меня одно лекарство от всех болезней самогон. Хошь внутрь, хоть растирать. Дохтора-то где они? Да и кому старуха-то нужна?
Уж мне как жалко было. И как из рук выскользнула? У, холера стара! (Бабка Дарья сделала вид, что бьет себя кулаком по лбу.) Села я тодысь на порог и завыла, ровно по покойничку.
А потом тятю вспомнила, как он мне говаривал: «Нет худа без добра!» И утешилася.
Нет зверя страшнее кошки
А тятя у меня весёлой был, особливо, как выпимши. Други робятишки, если отец выпьет, домой глаз не кажут. А то их матки ихни на Троицу в годовой праздник по чуланам расховают, чтоб не попали под горячу отцовску руку.
Ну мой тятя не таков. На коленки меня усадит, всё выспросит. Сахару даст. А то примется к потолку кидать. А я хохочу и не робею.
Но была у мово тяти чудинка одна. Непременно с праздника он приведёт в дом гостя человека пришлого. И ну его пытать. Как де в их стороне простому человеку живётся, что произрастат, кака живность в лесах, рыба в прудах. И пренепременно он гостя за стол усадит, своё почтение окажет, да всё по-простому, по-деревенскому.