Вообще, я строил себе карьеру в спорте, в частности в регби. Ну как строил. Просто играл, просто нравилось. Думал, так будет и впредь. К тому же моё тело «с рождения заточено под выносливость», если цитировать школьного тренера, а он нормальным мужиком был, причин не доверять ему у меня не было.
Однако «пока ещё не все мозги вышибли, нужно подавать документы в Эдинбургский университет», категорически рубил сплеча отец при каждом случае, когда речь заходила о моём грядущем и непременно юридическом, как у него, образовании.
Я грозился, что украду самолёт, улечу и на землю не вернусь.
А Роданфорд, надо признать, оказался красавцем во многом. Пять дней в неделю мы играем в регби, даже участвуем в состязаниях с другими университетами графства. Занятия по истории тоже интересны. Особенно практическая их часть, когда мы можем трогать руками древние артефакты, добытые британскими археологами и находящиеся в нашем распоряжении. Не думал, что я, оказывается, интересуюсь картами караванных путей, связывавших Харран с древней Ниневией, и что к концу первого семестра буду свободно различать исламские культурные слои городищ от римских, а также смогу назвать все признаки интрузивного погребения.
Напрягают разве что театральные постановки. Мы обязаны представить три пьесы за девять месяцев на местных ярмарочных фестивалях. Обязаны не мы, а на самом деле Кочински перед членами муниципального совета, в чьей казне университет особенно стал нуждаться после гитлеровских войн. Уже были поставлены рождественский «Макбет» и мартовские «Ромео с Джульеттой», аккурат ко Дню Содружества[21]; на конец мая мы репетируем «Сон в летнюю ночь», и ничего глупее наших кривляний под Шекспира представить себе нельзя.
За неделю до каждой премьеры министерская рука выписывает нам двух сестёр-близняшек из городского театра, чтобы те исполнили все женские роли. Профессиональные жрицы Мельпомены. Вы бы их видели. Тицианские Венеры. Одна любовь небесная, другая земная. Нас выстраивают, как на тюремную перекличку, строго по щели в сценическом настиле, и убедительно внушают всем остолопам НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ ПРИКАСАТЬСЯ К ГОСТЬЯМ.
А во имя искусства? спрашивает кто-то, за чем следует дружный хохот.
Мистер Поттегрю наш сценический постановщик, сорокалетний франт с коротко стриженным седым ёжиком и молодцеватой выправкой. Натерпелся он от нас, понятное дело, здорово. Мужик он неплохой, подставы никогда не делал, если кто прогуливал занятия. И он единственный, пожалуй, среди преподавателей, с кем можно себе позволить немного панибратства. Иногда мы запросто называем его Пот. Думаю, в таком случае он чувствует себя моложе. Однажды, на Рождество, он даже выпил с нами. И уж точно он единственный, кто в курсе, что наши благородные гостьи АПРОБИРОВАНЫ ЕЩЁ ДО ПРЕМЬЕРЫ «МАКБЕТА».
Кочински, переведя дух, резко открыл дверь.
Было что-то около восьми, а постель Адама уже была убрана, словно её, как и мою, не расстилали. На широком подоконнике у большого окна с тетрадью и карандашом в руках в контровом свете был виден его тёмный силуэт. Кончик карандаша энергично дёргался вверх и вниз, и Адам, казалось, был полностью поглощён этим действом.
Кочински хрипло кашлянул. Ничего не изменилось.
Я тихо ухмыльнулся, хотя и предвидел громы и молнии.
Мистер Карлсен! иронично вежливо начал Кочински. Не будете ли вы так любезны оторвать ваш чистопородный скандинавский зад от нашего низкопробного продуваемого подоконника и обратить ваше бесценное внимание на недостойнейшего из недостойных в этой жалчайшей обители!
Одну минуту, сказал Адам.
Он приподнял брови, вид у него был озабоченный.
Понимаете, у меня долго не выходил чертополох.
Адам показал рисунок.
Ваши британские растения на редкость упрямы.
Я обещаю поговорить с ними, сказал Кочински. Если откажутся быть проще, мы непременно их выкорчуем из Роданфорда и посадим другие. Надеюсь, вы меня понимаете?
Его лицо было красным. Он медленно, но верно закипал.
Адам повернул голову и поправил круглые старушечьи очки.
Конечно. Я считаю чертополох возмутительным. Его не стоит сажать так близко к прохожей части.
Хлопнув тетрадью о подоконник, Адам спрыгнул на пол. Вновь поправил очки. За девять лет я научился распознавать смысл этого жеста в разных случаях. Сейчас он говорил: «Надеюсь, ваше появление имеет смысл, в противном случае вы напрасно тратите моё время».
Мистер Дарт заходил к вам? спросил Кочински, напрягаясь.
Конечно, сэр. Он весьма точен в исполнении всех ваших указаний, сказал Адам.
Могу я узнать, что вас так отвлекло, что вы намеренно отказались от посещения нашего пустякового собрания? Неужели всему виной чертополох?
Адам удивился.
Сэр, вы в самом деле хотите это знать? спросил он.
Отчего вам кажется иначе? скрипнул зубами Кочински.
Адам пожал плечами.
Утомительно, должно быть, всё знать.
А вы считаете, я знаю всё?
Уверен, сэр, вы знаете абсолютно всё, что обязан знать руководитель такого масштабного учреждения, что уже немало. Поэтому не пойму, к чему вам информация о том, в каком направлении растёт сорная трава на север или на юг? Вы же не ботаник. Сэр
На лбу Милека Кочински выступили капли пота.
Кроме того, мистер Дарт сообщил мне причину собрания.
И вы нашли её недостойной вашего присутствия?
Наоборот, я считаю такие собрания весьма полезными. В прошлый раз, к примеру, когда пропал кот мистера Секвойи, мы узнали, что ваш сын, сэр, прекрасно готовит кошек. Вы сами сказали за обедом, что еда была прекрасна.
Кочински побелел. Я уже с интересом и любопытством наблюдал за поединком. Прежнего беспокойства как не бывало. Кочински слабак против моего Адама.
А семестром ранее, спокойно продолжал белобрысый, когда вы сослали нас чистить отхожие места за потасовку в лаборантской, ваш сын наглядно продемонстрировал непереносимость старинным гобеленом бензотриазола и курения в аудитории. Вы многое узнаёте о Тео на таких собраниях, сэр. Это замечательно. Там, откуда я родом, связь отца и сына не так сильна и по большому счёту заметна лишь по фамилии.
Милек Кочински отвернул голову, сосредоточив взгляд на стуле.
Поэтому я остался в своей комнате.
Поэтому? Кочински вытянул лицо.
Я решил, что сегодня побуду вашим спасательным кругом, тем более мне не терпелось подобраться к чертополоху более основательно.
Адам поправил очки.
В прошлый раз у вас уши горели, сэр, объяснил он. Мне стало вас жалко, вы словно хотели сквозь землю провалиться. Я в этот раз остался в комнате, чтобы в критической ситуации вы имели бы достойный повод, не теряя лица, исчезнуть с собрания куда-нибудь подальше от очередной выходки Тео. И как я понимаю, сэр ваши уши
Я машинально посмотрел на предательские уши проректора их будто бы в малиновое варенье окунули.
Кочински заметил мой взгляд, он растерялся, как школьник.
Вам же требовалась соломинка, сэр? говорил Адам куда-то в пол.
Затем он поднял голову с зачёсанными набок светлыми, как выжженная на солнце спельта[22], волосами, добавив:
По правде сказать, я завидую Тео. Если бы вы были моим отцом, я не посмел бы вас в чём-то обвинить. Если только не существует статьи закона о чрезмерности отцовской любви. Я не знаю. В этом у меня нет опыта.
Я закусил губу. Адам поразил меня. Он лгал, намекая, что отец его не любил. По крайней мере, я так понял. Мне всегда казалось, Адам злился на отца за то, что тот не взял его с собой в Сопротивление, что его, Адама, в десять лет не поймали и не убили фашисты.
Ещё мне показалось, что этим выпадом Адаму удалось переманить Милека на свою сторону. Теперь, по идее, они должны были сопереживать друг другу.
Глава 4
Откровение Кочински
Кочински, наконец, присел. Вид у него был поражённый, как у гроссмейстера, проигравшего партию сопляку. Он расстегнул пуговицу на твидовом пиджаке, упёрся рукой в колено. Глубоко вздохнул, словно расправляя своё помятое проректорское достоинство.
Слеп тот, кто отказывается видеть, сэр, вдруг резко поменял тон Адам.
Кочински поглядел на меня исподлобья.
Монстр, говорил я тебе, Гарфилд. Сущий монстр.
Я перевёл взгляд на Адама. Чего он добивался, непонятно. Однако же и я не находил иной причины, кроме всепрощающей и, пожалуй, болезненной какой-то любви, по которой Тео сходили с рук его идиотские выходки. А Кочински постоянно искал других виноватых.
Проректор, не глядя в мою сторону, сказал:
Выйдите, мистер Гарфилд. Пора напомнить нашему иностранному гостю правила поведения студентов в Роданфорде.
Я перекинул взгляд на Адама. Тот стоял непоколебимо, как утёс Прекестулен[23]. Выйдя, я прикрыл за собой дверь, оставив маленькую щель. Чёрта с два я бы пропустил такую сцену! Наконец-то погляжу, как Адаму вправят мозги.
Кочински тяжело вздохнул.
Вы говорите, вам отца недоставало, сказал он вдруг усталым голосом, как будто его отпустило сильное напряжение. А Тео не помнит матери, ему и двух не было, когда она умерла. Воспитывал этого засранца я один. Всё прощал. Всё разрешал. Я считал это своим долгом восполнить недостающее. Полная свобода взамен ушедшей матери. Моя мать тоже умерла, ещё при родах, а отец мне с пелёнок позволял дышать только по составленному им расписанию. Оказавшись уже во взрослой жизни, я знал, что буду любить своих детей и плевать на викторианские методы воспитания.
Хотя в Тео я старался воспитывать дисциплину, но слишком любил, чтобы быть строгим. Нянек сменилось море. Они тоже подливали масла уступчивые, слабовольные шотландки. Он ломал их, а я позволял им любить его слишком сильно. И это всё равно моя вина. Каковы сады, таковы плоды. Теофил так мой отец его назвал до сих пор верит, что любить его обязаны все вокруг. От привычек мы нечасто в жизни отказываемся.
При всём уважении, сэр, добровольно ваш сын от своих заблуждений не отречётся, сказал Адам.
А вам бы непременно хотелось устроить ему итонскую порку[24] в духе Чарли Коллингвуда[25] на общем суде, да, мистер Карлсен?
Адам поправил очки.
Нет. Его позабавит такое внимание к его королевской заднице. А право божьего помазанника гласит, что только монарх может устраивать порку собственному сыну. Увы, мистер Кочински, во всём действительно виноваты только вы. И исправить положение ваша личная обязанность.
Милек Кочински лишь едва кивал, глядя в одну точку. Не понимаю как, но Адам свернул проректора в бараний рог.
Да, тут, как вы, англичане, говорите, висит нож. Может, если вы найдёте путь к его сердцу, то сможете что-то починить или восполнить какой-то фрагмент
Адам принялся неспешно расхаживать взад-вперёд, словно разыскивая этот самый фрагмент у нас в комнате, походя на важного гуся.
Вдруг он спросил:
Тео крещён?
В ответе Кочински послышалась тяжёлая печаль:
Нет. Я не крестил Тео назло отцу
Адам значительно кивнул.
Знаете, баптисты не признают крещения младенцев, потому что их конфессия подразумевает добровольное крещение, а младенцы лишены права голоса. Протестанты ждут, когда человек вырастет, и только тогда предлагают ему присоединиться к их вере. Может, для Тео такой час настал?
Вы предлагаете мне крестить Теофила? спросил Кочински.
От удивления Адам остановился как вкопанный.
Это была бы сущая глупость, сэр! Я имел в виду другое. Придумайте ему занятие, дело, куда он сможет выливаться без остатка. Ведь именно этим баптисты промышляют. И к позорному столбу Тео некогда будет ходить. Когда мне было семь, мой отец знал: чтобы занять меня, нужен учебник по биологии или взрослый детектив. Вы тоже должны знать вашего сына, сэр.
Иногда мне кажется, что это не мой сын, а сын моего отца Кочински выглядел смущённым, даже растерянным, печальная складка пересекла его лоб.
В тот момент я подумал, что Тео необходимо влюбиться. И тут же мотнул головой, как бы поправляя чёлку, приходя в себя от курьёзной идеи. Почему-то я всегда так делаю, когда даю маху, пускай даже в мыслях. Дед, когда я от тоски на корабли выл, повторял, что мне надо влюбиться. А ещё он любил мне с улыбкой цитировать русского писателя Чехова: «Природа постановила, чтобы человек в известный период своей жизни любил. Настал этот период, ну и люби во все лопатки»
Милек Кочински, словно услышав мои мысли за дверью, сказал задумчиво:
Меня не воспитывали в любви, мистер Карлсен. К сожалению, я узнал о любви, только когда вырос и повстречал мать Тео. Тогда я дал себе слово, что мои дети не повторят мою судьбу. Всю жизнь я, можно сказать, нахожусь в одной поре. Не физически духовно.
«Эк тебя зацепило!» подумал я. Это ж до чего надо взрослого мужика, проректора университета, довести, чтоб он перед студентом душу вывернул. Хотя Адам не всякий студент.
Рос я примитивным, отсталым, я сейчас это вижу, спина Милека сгорбилась на стуле. Потому что, сколько себя помню, одним делом был занят корячился на своего отца. Он был тираном, пуще Джона Кита. В смысле, он жив ещё, но в прошлом году ему пришлось фактически покинуть пост главы Роданфорда. Хотя и пытается диктовать по-прежнему Слёг, и доктора не дают оптимистичных прогнозов. Ему пришлось уступить мне место. Эта традиция уходит корнями глубоко к моим прадедам. Сыновья продолжают дело рода Кочински.
Я просто прилип к двери. Голос Кочински стал глух, я с трудом разбирал слова.
Отца бесило от одной мысли, что я усядусь на его место. До сих пор мне, взрослому человеку, бывает боязно и стыдно. За личностную малоразвитость. За то, что позволял отцу себя подавлять. Хотя я пять раз был упомянут в рассылках[26] во время Первой мировой и по молодости считал сей факт неотъемлемым доказательством своей человеческой состоятельности.
Адам слушал молча. Он стоял вне поля моего зрения, и я не видел его реакции на откровения проректора.
Милек Кочински вдруг рассмеялся.
Вы двое думаете, что всё о мире знаете.
Он указал большим пальцем себе за спину, точнёхонько в меня, словно наверняка знал, что я тут стою и подслушиваю. Я чуть не сбежал, но потом затаил дыхание и крепче втиснулся в стену. Надо быть последним дураком, чтобы пропустить самое интересное.
Молодость Кто из нас знал тогда, чем обернётся жизнь для каждого? Я, Секвойя, Дарт, отец Лерри тоже так думали, как вы сегодня. Мы ведь все из одного взвода. Одни окопы рыли, одну кровь видели, вместе в атаку ходили. Но почему-то на их сознание война повлиять как-то смогла, закалила душу, а я остался рабом своего «палочника» отца.
Он замолчал. Послышался голос Адама:
Отец Лерри? Священник воевал вместе с вами?
Старик Лерри до войны был бедным и счастливым начинающим врачом. И заядлым бабником!
Отец Лерри? удивился Адам.
Крутил шашни направо и налево. Портил каждую в миле от него. Лесные оргии вашего соседа, мистер Карлсен, детский срам по сравнению с тем, что вытворял старый бес.
Я чуть было не взорвался и, зажав ладонью рот, подавил хохот.
А однажды, перед самой войной, он влюбился до беспамятства. Мы думали, всё повзрослел малыш. Однако не тогда его сломило по-настоящему, а двумя годами позже. Когда нас отправили на западный фронт. Мысленно мы уже сотни тысяч раз попрощались друг с другом, когда из-за баррикад высовывались. В один из таких моментов Лерри закрыл меня от осколка снаряда. Мы оба уцелели, только Лерри тогда ранило. Но даже побывав в полушаге от неминуемой смерти, я остался верным зомби своего отца.