А ты умеешь ли стрелять-то?
Спытай Она взяла винтовку, клацнула затвором.
Не трогай! сердито сказал Корнюха. Нельзя ей оставлять винтовку: мало одной беды, другая будет.
Что, боишься? Не бойся, меня батя обучал, а он первым стрелком в деревне был. Поезжай
Не поеду до ночи. Уж ночью-то они сюда не заявятся.
А ты буйный, с одобрением сказала Устя. Батька мой таким был.
Тут станешь буйным
Под вечер на заимку приехал Агапка. Он ничего еще не знал. И хоть бы спросил, как тут дела, что нового, нет, слез с коня и к Усте. Остренькое лицо, умильное, из кармана свисает конец винтарин[4], видно, подарок приготовил. А Устя, как при первой встрече с Корнюхой, со скукой отвернулась от Агапки, лицо ее стало гордое, недоступное. Агапка цепко, по-хозяйски ухватил ее за руку:
Пойдем, поговорить надо
Постой! Корнюха еле сдерживал гнев. Шмару свою потом в кусты потащишь.
Жар прихлынул к щекам Усти. Оттолкнув Агапку, она ушла в зимовье и заперла за собой дверь.
Что тебе? Агапка побледнел, кулачки свои стиснул.
Корнюха со злорадством подумал: «Ишь ты, ощетинился, как кобель, у которого из зубов кость вырвали».
Вы со своим батей что думаете, нет? Сегодня чуть было не выселили. До стрельбы дело дошло. Не сегодня завтра вытурят отсюда. Ну, чего помалкиваешь? Это тебе не с Устей обниматься
Так ничего и не сказав, Агапка сел на коня.
Ты куда?
Поеду скажу мужикам, что буряты наших убивают. Подниму своих. Намнут бурятам бока, отвадят на чужое добро зариться.
И первым попадешь в кутузку.
Не такой я дурак, чтобы попасть. Уськну и нет меня, мужики сделают сами.
«Ах ты, змееныш лукавый!» изумился Корнюха, показал Агапке кулак:
Это видел? Я те подниму мужиков!
Не твоего ума дело! Знай сверчок свой шесток! Агапка подобрал поводья, подбоченился, посмотрел в окно. И Корнюха, не оглядываясь, понял, что из зимовья за ними наблюдает Устя, а этот хорек еще нарочно на него покрикивает, силу свою кажет. Взбешенный, рванулся к Агапке, сдернул его с коня, приподнял и толкнул на кучу навоза. Агапка поднялся, отряхнул штаны, прерывистым голосом проговорил:
Ну, погоди Корнейка я тебе этого не забуду!
Вот и ладно, помни! А вздумаешь мужиков баламутить, я тебя в дерьмо головой!..
Агапка ускакал. Собрался ехать и Корнюха. Зашел в зимовье Устя смеется.
Плакать надо: он твой жених!
Под голову класть такого жениха, чтоб лихорадка не пристала!
Куда его собираешься класть, мне это неинтересно.
Прискакав в деревню, Корнюха направился прямо в сельсовет. Лазурька был там. Вместе со Стишкой Клохтуном они сидели за столом, что-то писали. Без околичностей, как было, рассказал им все Корнюха, только про Агапку словом не обмолвился, знал, забоится мужиков подбивать на драку с бурятами, а так что о нем говорить.
Концом обкусанной ручки Лазурька поскреб макушку.
Натворил делов! Понял теперь, к чему тебя привела твоя глупость?
Не глупость у него, не-ет, поправил Лазурьку Стишка Клохтун. Под правый уклон покатился. Под кулацкую дудочку плясать стал.
Обожди ты отмахнулся от него Лазурька.
Тут, Лазарь Изотыч, ждать нечего. Тут политикой и державным шовинизмом пахнет.
Не мешай, Стиха, разговору непонятными словами, попросил Корнюха. Кулаков ко мне не присобачивай. Так судить всякий, кто в работниках, пособником кулаков будет.
Лазурька собрал бумаги, глянул в окно.
Поздно Но ничего, поедем к Бато. Без него говорить об этом воду в ступе толочь. А когда вышли на улицу, он вдруг с яростью накинулся на Корнюху: Ты знаешь, кто ты есть? Дерьмо коровье, больше ничего!
Но-но, Лазарь
Хэ! Еще нокает! Хоть чуточку башка твоя варит? Все, кто против нас, спят и видят, когда мы с бурятами передеремся. Тогда нетрудно будет на нашу шею удавку надеть. Доходит до тебя? Опять и другое. Буряты коммуну свою с большим трудом сколотили, а ты бревном поперек дороги. За одно это я бы не знаю, что с тобой сделал!
Не стал спорить Корнюха, начни ему перечить, еще хуже гайки затянет, сказал только со смирением:
Не понимаешь, что вся надежда на это поле, отберете, как жить буду? Нищета мне надоела.
Это-то я понимаю. Но не так надо, Корнюха, из нужды вылезать.
В улус приехали в потемках. Остановились у деревянной островерхой юрты. Дверь отворилась, уронив на землю квадрат неяркого света. Согнувшись, из юрты шагнул к ним человек, вгляделся.
Лазурька? Здорово, нухэр![5] Эй, Дарима, гости есть, чай варить давай! крикнул он в юрту. А это кто?
Корнюха. Сам виновник сказал Лазурька.
A-а, ты, Корнюха! Бато подал руку. Давно тебя не видел, шибко давно. Шагай на светло, глядеть буду, какой стал.
Такая встреча смутила Корнюху. Он почему-то думал, что Батоха станет сердиться, не захочет признать в нем старого товарища.
В тесной юрте посредине горел огонь, дым тянуло в дыру, проделанную в крыше. У огня сидела на корточках и поправляла дрова девушка, лицо которой показалось Корнюхе знакомым.
Разостлав на полу белый войлок, Бато усадил Корнюху и Лазаря у почетной стены, сел сам, достал из кармана кисет.
Ты немножко менялся, приглядываясь к Корнюхе, сказал Бато, затем кивнул в сторону Лазурьки. Он таким же остался.
Постарел я, что ли? спросил Корнюха.
Не, молодой, но что-то немножко другой стал. Как живешь?
Плохо живу, Батоха. Корнюха решил сам рассказать о случившемся. Рассказывая, понял: Батоха уже все знает.
Худо ты делал, Корнюха, вздохнул Бато. Твой хозяин, наш Дамдинка немножко жульничали.
Они жульничали, а я должен расплачиваться
Вперед наука будет, проговорил Лазурька. Для него, Батоха, и в самом деле в том клочке хлеба вся жизнь.
Другой сев нету?
Игнат сеял, но что там слезы сиротские, не хлеб. На пропитание едва хватит, сказал Корнюха. А у меня, хочешь верь, хочешь не верь, одна-разъединственная рубаха.
Девушка молча поставила посередь войлока столик на коротких ножках, подала масло, пресные лепешки и чашки с чаем. Сейчас Корнюха вспомнил, где видел ее. Это была та самая пастушка, с какой сидел тогда Федоска, Лучкин брат. Бато что-то сказал девушке, она ушла, и вскоре в юрту вошел Ринчин Доржиевич, следом за ним Жамбал. Оба ничем не выдали своего удивления, хотя, конечно, должны были удивиться, увидев его здесь.
Бато что-то долго говорил им по-бурятски. Жамбал ему сначала возражал, но потом согласно кивнул головой.
Ладно, сердиться не будем. Мы горячились, он горячился. Так ли, паря? по-русски сказал Ринчин Доржиевич и притронулся рукой к Корнюхиному колену. Корнюха понял, что разговор был о нем, что дурацкую выходку его буряты простили.
Не можете ли вы обойтись без заимки до осени, пока он хлеб свой уберет? спросил Лазурька. Если есть хоть маленькая возможность, дайте мужику урожай собрать.
Можно бы обождать Но мы хотели зимник там делать. Сарай строить, дом прибавлять. После уборки успевать не будем. Как делать? спросил Бато у Ринчина Доржиевича и Жамбала. Парню беда приносить тоже нельзя.
Нельзя, согласился Ринчин Доржиевич. А зимник делать не успеем.
Постойте, мужики, сказал Лазурька. А если, к примеру, мы вам поможем? Соберу мужиков десять и два дня поработаем. Их, братьев, трое, я четвертый, Лучка, Тараска да, человек десять насобираем.
Тогда ничего, тогда живи, Корнюха, заключил Бато и сразу повеселел.
Так разговор этот и кончился, потом пили чай и говорили уже о всякой всячине. Много интересного рассказал Жамбал о службе в армии, о том, чему там учат красноармейцев. Он был славный парень, этот Жамбал. Под конец Корнюха даже пригласил его в гости.
Когда возвращались домой, Лазурька спросил:
Теперь-то ты понял, какого берега держаться?
Кажись, понял.
Дай-то бог Простая наука, а нелегко нам дается.
XII
Пришло лето, сухое и жаркое. Поскучнела степь, выжженная солнцем; обмелела речка, и ленивая теплая вода еле двигалась в вязкой тине; прибрежные тальники увяли, тусклая зелень дышала зноем и затхлостью. Тихо, глухо, душно.
Все меньше нравилось Максе жить в степи, сонная тишина опостылела, все сильнее тянуло его в деревню, к людям. И когда Лучка, приехав на заимку, неловко улыбаясь и смущенно теребя кудрявую бородку, сказал, что тесть велел его рассчитать, потому что на заимке, мол, летом работы мало и на двоих Федоску и Татьянку, Максим даже обрадовался.
Вот и ладно! весело сказал он.
Солнце уже село. С гор потекли потоки свежего воздуха, горького от запаха трав, жара схлынула. Татьянка, босая, в старом распоясанном для прохлады сарафане, разжигала во дворе огонь, собираясь варить ужин. Она обернулась, с тревожным недоумением взглянула на Максю, и он сразу вспомнил, что где-то ходит-бродит живой, невредимый Стигнейка Сохатый, способный сотворить любую пакость, вспомнил и хмуро спросил:
Он что, твой дорогой тесть, боится поубытиться?
Как будто не знаешь моего тестя! Надоело мне с ним лаяться. Лучка сердито плюнул. Но ты не думай работу тебе в деревне подыскал.
Подыскал? Татьянка села у огня на корточки, обтянула колени сарафаном. Ты обо всем подумал, братка, все по-умному решил. А спросил нас с Федосом, хотим ли мы на твоего тестя спину ломать? Уйдет Максим, нас тут не удержишь.
Даже грибы стали на дыбы! пошутил Лучка.
Но Татьянка шутку брата не приняла.
Надо сам тут живи. И так страху натерпелись
Максим приложил палец к губам, укоризненно качнул головой, однако Татьянка, ничего не заметив, выпалила:
Лишит Сохатый жизни тогда спохватишься!
Сохатый? Как так Сохатый? Лучка круто повернулся к Максе, в глазах недоверие.
Сохатый Макся, стыдясь за скрытность, хотя и вынужденную, яростно потер ребром ладони переносицу. Был он у нас, Сохатый.
Давно?
Давненько.
И ты помалкивал? Скрывал от меня? Лучка горько усмехнулся. Не ждал от тебя этого, Максюха. Не ждал.
Суковатой палкой Лучка разворошил огонь, пламя опало, и густые тени залегли в его глазницах, от этого лицо стал казаться изможденным, постаревшим.
Нечего обижаться. Сам понимаешь, зверя на тропе сторожить надо молча.
Понимаю, как не понимать, тихо, хмуро думая о чем-то другом, сказал Лучка.
До ужина он сидел у огня молча, разгребал палкой угли, шевелил бровями и угрюмо смотрел себе под ноги. Макся тоже молчал, чувствуя себя виноватым перед ним. И когда, поужинав, они остались у огня вдвоем, сказал Лучке:
О Сохатом смолчал зря. Каюсь. Но я просто не думал, что это тебе в обиду.
Ты легко судишь в обиду! Если хочешь знать, клубочек тут запутан такой, что и концов не найдешь. Намедни, к примеру, зазывает меня в гости Харитон Пискун. Ласковый, обходительный. Водки на столе залейся. О жизни разговор ведем. Умен мужик, ох умен! Втолковывает мне: скоро новой власти крышка. Не прямо говорит, но все понятно.
Уж не он ли свернет? не удержался от усмешки Макся.
А ты не посмеивайся. У них расчет есть. Знаешь, как в последнее время мужику стало тошно жить. Чуть подокрепло хозяйство бух тебе твердое задание. Выполнил разорился, не выполнил суд. Что делать?
Если ты власти нашей опора не разорят и судить не будут. Но
Кабы так! перебил Лучка. А то ведь все по полочкам разложено, все определено без тебя. Сегодня ты бедняк, потому что хозяйство захудалое. Завтра заимел на три овцы больше того, что было, середняк. А если еще и коня, корову присоединил кулак. Читаю недавно в газете вопросы и ответы. Спрашивает кто-то: «Куда отнести дочь кулака, если она вышла замуж за бедняка?» Ему дают такой ответ: «Раз мужик бедняк, и она беднячка». Еще вопрос: «Куда отнести беднячку, если она стала бабой кулака?» Ответ: «Мужик кулак, и она кулачка». Понял, как все тоненько распределено? А ты мне про опору твердишь. Суди по тем вопросам обо мне. Живу в доме кулака кто я? Кулак. Получил это клеймо, и власть, за которую моей кровью плачено, старается заехать мне по сопатке, да так норовит заехать, чтобы кровью закашлялся. Как мне быть?
К Харитону Пискуну припаряйся, едко посоветовал Макся.
Кто знает, может быть, и доведется. Лучка поднял на Максю тоскующие глаза. Между молотом и наковальней такие, как я, Максим. Подал заявление на раздел с тестем. А все равно на душе покоя нет.
От реки пахнуло теплой сыростью. Блин луны, обкусанный с одной стороны, тихо скользил над землей, и степь в неверном свете белела, как сплошной солончак. Макся подавил вздох, язвительно подумал о самом себе, как о постороннем: «Партейный!» Думалось, что в новой жизни всем будет просторно, каждый займет в ней место, им самим облюбованное. Почему же этого не получается? Почему Лучка, вместо того чтобы выращивать всякие диковинки, до которых большой охотник, ломает голову над тем, кто он есть кулак или не кулак, с кем ему по дороге, с Пискуном или старыми друзьями? И почему так вышло, что старые друзья его вроде бы отшивают? Плохо это. Если и дальше так будет, все рассыплется, будто ком сухой глины под колесом, и каждый станет жить сам по себе, наедине глотая горечь неулаженности, как Лука, или будет, как Корнюха, из сил выбиваясь, рваться к достатку.
Утром, заседлывая коня, Лучка сказал Максе:
С тестем я договорюсь. Живи тут.
Жить тут, пожалуй, не буду. Крепко мне подумать надо, Лука; Татьянку оставлять опасно, а так что делать тут?
Женился бы ты, а? Лучка вскочил в седло, подобрал поводья, чуть помедлив, тронул лошадь, поскакал по пыльной степной дороге.
Макся стоял у плетня, ломал сухие прутья, задумчиво смотрел ему вслед. Пожалуй, самое лучшее забрать Татьянку с собой, поселиться в отцовом домишке. Худо, что свадьбу справлять сейчас не время, да и не на что. Осудят его люди: до свадьбы в дом невесту привел и не дождался, когда старшие братья женятся. Ему-то это все равно, но что скажет Татьянка? Ни разу с ней по-хорошему, по-серьезному не говорил о будущей жизни.
Подозвав ее, Макся долго молчал, не зная, как, с чего подступиться к этому разговору, ничего не мог придумать и сказал первое, что в голову взбрело:
Давай бросим к черту эту заимку! В деревне будем жить, в нашем доме.
Почему это?
Почему, почему Неужели непонятно? Женюсь я на тебе.
Татьянка спрятала руки под передник, потупилась, ее щеки, уши огнем вспыхнули, сразу стало видно, что она совсем еще девчонка. Макся повеселел от ее смущения и робости.
Ну так что, Таня?
Как хочешь, почти шепотом сказала она. Я за тобой как нитка за иголкой
На другой день рано утром Макся поехал в Тайшиху к Лазарю Изотычу. Солнце только что взошло. На сырой траве гроздьями висела светлая роса, от земли поднимался белый пар, неслышно сползал в лощины и пенился там, выплескивая прозрачные хлопья. На сопках пунцовела доцветающая степная сарана, пламенели прозрачные желтые маки, бронзой отсвечивали колючие ветки золотарника. Все краски были чистые, сочные, утренний воздух свежее лесного родника. Максим ехал шагом, смотрел на сопки, обдумывал предстоящий разговор с председателем Совета.
Его он застал дома. Поставив ногу на ступеньку крыльца, Лазурька начищал юфтевые ичиги холщовой тряпкой.
Стигнейка? спросил он, едва ответив на приветствие Максима.
Нет, давно не навещал.
А я уже было подумал Меня тоже давно не трогают. Запасные стекла лежат без пользы. Лазурька шутил, но как-то рассеянно, привычно, так же привычно спросил о новостях.
У совы, сидящей в дупле, сорока о новостях не спрашивает, вздохнул Максим. Как живется здесь?
Ничего живется. Большое дело замыслили. Осенью, самое позднее весной, зачнем колхоз сколачивать.
Это хорошо. Это многим будет по душе, сказал Максим. А кое-кому совсем наоборот.
Что-то приутихли они, те, кому все наоборот. Лазурька тщательно зачищал сажей, разведенной на молоке, рыжее пятно на голенище ичига. Вижу, зеленые от злости, до горла ею налиты, а молчат.
Не молчат они, Лазарь Изотыч, говорят где надо. Власти нашей конец предрекают.