Ферапонт моргнул глазами так, словно их запорошило, придвинулся ближе к Игнату, спросил:
А сам как думаешь?
Игнат помолчал, сказал твердо:
Не от Бога это. От людей, от недомыслия.
Хм, от людей, говоришь Ферапонт был, кажется, в затруднении, поскреб ногтем в бороде. От людей Не с того конца веревку тянешь, сынок. И не ты один так. Многие теперь на жизнь смотрят с одного бока, одно на уме имеют утробу свою насытить. Все помыслы к тому сводят, всю силу рук и ума на то кладут. Но оглянись на дело рук человеческих, и ты узришь, как все обманчиво. Голос Ферапонта отвердел, загудел густо и ровно. Все, чего мы на этом свете добиваемся, чему радуемся, прах и тлен.
Игнат молча кивал. Он давно сам до этого додумался, ничего нового не открыл Ферапонт, но то, что уставщик мыслил сходно с ним, радовало, располагало к доверию.
Только душа человека нетленна, бессмертна. Заметь, только душа. Ферапонт поднял толстый, в рыжих волосинках палец, ткнул им, будто хотел вдавить свою мысль в наморщенный лоб Игната.
И о бессмертии души Игнат, конечно, знал без Ферапонта. Но верил ли? Сейчас, вслушиваясь в густой голос уставщика, он ощущал, как исчезает зыбкость мысли и все становится четким, определенным. Суть человека душа его. Тело одежда души. Обветшала одежда Господь освобождает от нее, и предстанешь ты перед судом голеньким, нечем прикрыть ни пустоту, ни язвы, ни пороки.
А Ферапонт увлекся, заговорил нараспев:
Твори дела, угодные Богу, снимай грехи постом и молитвой, и будет твоя душа чиста, аки у младенца
А какие дела угодны Богу? остановил его Игнат.
В Писании сказано: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего, ни осла его
Я так понимаю: делай людям добро и ты будешь чист перед Богом? Верно я понимаю?
Верно, сынок. Зло, причиненное другому, ущерб твоей душе.
Больше Игнат ни о чем спрашивать не стал, заторопился домой: боялся, не смутил бы вновь Ферапонт мысли каким неловким словом.
Дома зажег лампу, помыл стакан Бато и поставил вместе со всеми. Ни Ферапонт, ни другие старики, в вере твердые, не одобрили бы этого, но он теперь знал: делает правильно. Перед Всевышним каждый отвечает за свою душу сам, и никто не вправе возвышать себя над другими, мнить себя лучше и чище. Какая у него вера не твое, а богово дело. Твое дело, если хочешь жить в ладу с Богом и своей совестью, относиться к любому человеку так, как относятся к тебе твои близкие.
Но тут он вспомнил о споре с Корнюхой и вновь пожалел, что не сдержался тогда, ожесточил его своей руганью. Совсем отдалился Корнюха, приезжает с заимки редко, а приедет трех слов не скажет, повернется и был таков.
VII
Недели за две до пахоты Лазурька созвал сходку. В здание сельсовета, бывшую сборную, набилось полно мужиков, знали: не будет Лазурька в такое горячее время зря отрывать от дела. Игнат еле нашел, где сесть. Бывший председатель Совета Ерема Кузнецов подвинулся, освободил край скамейки.
Присаживайся. Чтобы боевой партизан стоял на ногах не позволю. Нам бы полагалось сидеть на первой скамейке, а?
И тут ладно.
Ничего не ладно. Сердце не выносит, когда нашего брата затирают.
«Выпивши он, что ли? Да нет, трезвый». Игнат с недоумением смотрел на Ерему. Сильно-то боевым партизаном он не был. В одном бою участвовал, а потом куда-то потерялся. Говорили ребята: захворал, понос подхватил А после войны сам Ерема твердил, где только мог: ранили его. Может, и ранили
У нас, товарищи, имеется всего один вопрос. Лазурька встал из-за стола, одернул солдатскую гимнастерку. Поскотину надо городить, мужики
Сдержанным шумом неодобрения ответили ему мужики. Ерема поднялся, громко сказал:
Тебе заняться нечем али как? Сел и добавил негромко: Покрасоваться захотелось перед народом созвал. Зачем таким власть доверяют?
Баба тесто не сдобила, печь не затопила, а вы: пирог подавай. Тебе же, Еремей Саввич, Лазурька приподнялся на носках, чтобы увидеть Ерему, вовсе нечего высовываться. В твою бытность председателем поскотину на дрова растянули, колья одни остались. Сроду такого не было. А без поскотины нам никак нельзя. В прошлом году сколько потраву было? Так что раньше сроку заворковали, мужики, будем городить поскотину, как и в старину, всем миром.
Над головами мужиков поднялся Харитон Пискун, огладил реденькую бородку, тихим голосом укорил мужиков:
Как вам не надоест шуметь? Надо же поскотину городить? Надо. Об чем же разговор? Другое дело, не след по такому пустяку людей скликать. Из века заведено держать поскотину в порядке, так что нечего было митингу разводить, а сказать, кому сколько заборов поставить надобно, и все.
Лазурька слушал Харитона Малафеича с усмешкой.
Сколько же заборов ты раньше ставил? спросил он.
Разно бывало. Заборы делили на души, а душ в деревне числом бывает то больше, то меньше.
На души? Лазурька перестал усмехаться, потемнел лицом. То-то и оно, на души. За душой у тебя, может, нет и паршивой баранухи, а ты мантуль наравне с теми, у кого скота полон двор. Так было, но так не будет, Харитон Малафеич!
Кто за свою жизнь баранухой не обзавелся что о них говорить. А ты какую холеру придумал? с подозрением и беспокойством спросил Пискун.
Мужики, такое есть к вам предложение. Поскотина делается, чтобы уберечь посевы от потравы. Будет по справедливости, если тот, у кого скота больше, больше и заборов поставит.
Да ты что, Лазарь Изотыч? удивленно протянул Пискун. Никогда такого не бывало у нас. Для чего старину ломаешь?
Старина твоя давно поломата, теперь только обломки из-под ног убрать требуется.
Мужики молчали, шевелили губами, подсчитывали, кому будет от нового порядка выгода, кому убыток. Игнат тоже прикинул, похвалил Лазурьку: хорошо придумал. У них в семье три души, у Пискуна две. По-старому Пискуну городить пришлось бы меньше, хотя скота у него в несколько раз больше.
Высказывайтесь, мужики, нечего тут молчком сидеть, сказал Лазурька. Ну, кому слово дать?
Встал Лучка Богомазов, наморщил лоб, собираясь с мыслями, а за его спиной чей-то старческий голос проскрипел недовольно:
Пошто молодые вперед лезут?
Одно молодой, другое не хозяин, в зятьях околачивается, съехидничал кто-то и попал в точку.
Лучка от этих слов вздернул голову, как пришпоренный конь:
Захлопни зевальник! И сел, угрюмо потупив взгляд.
Дозвольте мне, люди добрые, степенно проговорил уставщик Ферапонт, поднялся над мужиками дремучая бородища во всю грудь, в руках палка, крючком согнутая.
Не дозволю! негромко, но так, чтобы все услышали, сказал Лазурька, вышел из-за стола. Ты зачем пришел сюда, пастырь? Лишен ты голоса, как служитель религии, потому иди с миром до дому, батюшка.
Это как же так? Ферапонт не ждал такого, осекся, тяжко повернулся в одну, в другую сторону. Дожили!
Иди, батюшка, иди, почти ласково выпроваживал его Лазурька, и эта ласковость была для Ферапонта хуже брани, хуже злого крика.
Вы-то что молчите, мужики? увядшим голосом спросил он, шагнул к дверям, пригрозил палкой. Ну-ну, молчите, дойдет черед и до вас.
И когда он выходил, из дверей на всех пахнуло холодом ночи. Мужики зашевелились, недовольно загудели.
Лазурька сосал потухшую папироску, цыгановатыми глазами настороженно всматривался в лица мужиков, даже не пытаясь утихомирить собрание. Игнат вздохнул. Негоже так вести себя с народом. Выгнал Ферапонта, не считаясь ни с возрастом, ни со званием его. Лишен голоса вон ведь что придумал. Недоброе это дело рот затыкать. Ума на это много не надо. Если правда у тебя, никакой чужой голос не помеха.
А шум все нарастал и нарастал, уж и покрикивать стали на Лазурьку.
Хватит! Лазурька выплюнул папироску. Хватит! Прошу не горланить. Всех кулацких крикунов и их подголосков вытурим отсюда, если будут мешать. Вашей власти теперь нету. Теперь бедняцкому классу первый голос.
Давай, председатель, я выскажусь. Мне-то можно высказаться? Петруха, по прозвищу Труба, узкоплечий, длинношеий мужичок, поднял руку.
Говори, Петруха.
Все вы знаете, кто я такой. Я, можно сказать, самый наипервейший бедняк. Дома у меня, окромя пяти ребятишек и семи куриц, ничего нету. Всю жизнь в мельниках у Прокопа живу.
Да знаем, говори по делу!
Нашел чем хвастаться!
Сбитый с толку криками, Петруха замолчал.
Говори, говори, приободрил его Лазурька.
Так я что хочу сказать? Советская власть нас всех уравняла. Теперь что Прокоп, что я одинаковы, я вроде даже чуть выше, потому как бедняку честь. И ты не дело говоришь, председатель. Не принижай бедняков, дели на душу, как раньше делили.
Очумел! Звонкий женский голос, такой неожиданный здесь, заставил Игната вздрогнуть. Это Епистимея, баба Петрухи Трубы, как-то затесалась сюда и сейчас, возмущенная речью мужа, вскочила, ударила его по спине кулаком. Садись, постылый! Садись и не лезь на народ с худым умом.
Мужики смеялись: кто громко, весело, кто слегка похохатывал, прикрывая рот рукой. Со всех сторон на бедного Петруху посыпались язвительные шуточки:
С кем теперь сравнялся Петруха с бабами!
Бей его шибчее, будет умнее!
После этого веселый гул так и не угас до конца собрания. Закончилось оно быстро. Никто больше не решился отстаивать старый порядок дележа работы.
Домой Игнат возвращался вместе с Харитоном Пискуном. Старик всю дорогу вздыхал, качал головой:
Никакой жизни не стало, Игнаша. Задавили нашу вольность, слова тебе не дают сказать.
Ты зря спорил, осторожно возразил Игнат. Лазурька, он правильно измыслил.
А разве я говорил, что неправильно? Тут, думаешь, дело в поскотине? Пусть загорожу я десять двадцать лишних заборов у меня не убудет. Тут, Игнаша, другое. Лазурька старые порядки изничтожает. Сегодня городьбу не так поделил, завтра землю обрежет, послезавтра в закром с мешком полезет. Видно же, куда гнет. Еремка, тот был лучше, со стариками совет держал и власти хорошо, и нам неплохо. А этот ничего не понимает. Вы с ним навроде друзья. Поговори, втолкуй ему, что нельзя так. Надо жить тихо-мирно, как деды наши жили.
Что я ему скажу? Ничего в таких делах не понимаю.
Пойдем ко мне, чайку попьем, поговорим.
Спасибо. Но мне некогда. Дела дома есть.
Не терпящих отлагательства дел у него нет. Думал, что пришла, может, Настя. Но ее не было. В избе который уже день не прибиралось, грязно, прямо как у Пискунов, а Настюха глаз не кажет. Что-то она реже и реже стала приходить. Как-то зашел к Изоту поздно вечером спросить, возьмется ли Настя починить рубахи.
Так она у вас, сказал Изот. Стемнело ушла.
Потом он спросил у Насти, где она была в тот вечер. Девка покраснела, сказала что-то непонятное, а переспрашивать Игнат не стал. У него вдруг защемило сердце. Уйдет от них Настя. Бегает, видно, на вечерки. Парней молодых в деревне много. Что он перед ними? Угрюмый мужчина, ни песню спеть, ни слова веселого сказать.
В одиночестве поужинав, Игнат лег спать. Не спалось. С тоскливой неохотой думал о своей скособоченной жизни. Годы немалые, к тридцати подкатывают, половину своего века, должно, уже прожил, а ничего доброго в жизни не видел, только муки, страдания людские. И все время ждешь: вот-вот направится жизнь, посветлеет, уплывет все худое, как мусор по полой воде
Лежать без сна, думать о передуманном надоело, сел на приступку крыльца. Темень стояла непроглядная. С неба почти неслышно моросил мелкий дождик. В деревне дверь не проскрипит, собака не тявкнет. Поздно, видать. Может, утро скоро.
Игнат зевнул, поежился, встал, собираясь идти в избу. На улице приглушенно застучали копыта лошадей. По звуку можно было определить, что ехали, приближаясь, два всадника. Напротив ворот они остановились, перебросились двумя-тремя словами, и вдруг хлестко, лопнувшим обручем, ударил выстрел, за ним другой, третий. Зазвенели стекла, завыли собаки. Игнат метнулся на забор, повис на нем, закричал:
Вы что делаете, варначье?!
Навстречу ему из тьмы колюче вспыхнул выстрел, и пуля взвыла высоко над головой. Всадники ускакали, стук копыт замер в ночи. Собачий лай покатился от двора к двору по всей деревне.
Игнат спрыгнул с забора, перебежал через улицу, остановился под окнами Изотовой избы. Тихо было в избе, наружу не доносилось ни звука. Может, и не в Лазурьку стреляли? Может, баловал кто? Осторожно постучал в ставень. В избе что-то шебаркнуло, но никто не откликнулся.
Лазарь, а Лазарь, это я, Игнат. Открой. Они убежали.
Ты, Игнат? Сейчас.
В избе засветился огонь. Загремев болтом, открылся ставень, распахнулось окно. С лампой в одной и наганом в другой руке, у окна стоял бледный, всклоченный Лазурька. Из-за спины выглядывал старик Изот. Он держал в руках старую берданку.
Лезь сюда. Окно надо закрыть. Не вернулись бы, сказал старик.
Не вернутся. Лазурька поставил лампу на стол, смел с подоконника осколки стекла. Пакостливы, как кошки; трусливы, как зайцы. Сколько их было, не приметил?
Не, темно. По слуху понять двое. Игнат остался стоять на улице. Мелкие брызги дождя оседали на лице, на шерсти старенького зипуна. Никого не задело?
Нет. Лазурька высунулся из окна, вгляделся в тьму. Сволочи! Я еще посчитаюсь с вами!
На том свете посчитаешься! сердито сказал Изот и, опираясь на берданку, пошел к кровати. Ухайдакают они тебя, парень, помяни мое слово.
Уедем отсюда! Из-за печки вышла Клавка, Лазурькина баба, она зябко куталась в платок, вздрагивала.
Лазурька закурил, нервно попыхивая папиросой, сказал:
Сто раз было говорено никуда не поеду!
Из-за перегородки выглянула Настя, кивнула Игнату:
Она правильно говорит: уезжайте. Убьют тебя, братка.
Не твоего ума дело, Настюха, помалкивай.
Игнат поднял воротник зипуна, прикрывая шею от дождя.
И верно, уехал бы ты, Лазарь, обождал, когда затихнет. Потом возвернешься.
Ну уж нет! Это мой дом, моя земля, никуда меня никто не выживет отсюдова! Так-то, Игнат. За то ли мы воевали, чтобы в родном доме от всякой падали житья не было?
И это правильно С другой стороны, тебе надо помягче, полегче с народом Зачем ты вечером Ферапонта посрамил? Старик он, уважительность к летам его быть должна, опять же, если в Бога верует кому какой вред?
Ты ничего не видишь, Игнат. Куриная у тебя слепота. В молитве усердствуешь, шишек на лбу набил и ждешь, когда Господь ниспошлет благодать. Не дождешься, божий угодник.
Мои молитвы не задевай
Смотреть, как ты расквасился? Как забыл кровь братьев-товарищей?
Братка! предостерегающе сказала Настя. На ком попало зло не срывай.
Молчи! За косу оттаскаю! Лазурька лег животом на подоконник, наклонил голову к Игнату. Думаешь, по мне они огонь ведут, по Лазурьке? На черта я им сдался. Дело наше они обстреливают. А у тебя порох отсырел.
Ты чего добиваешься, Лазарь, непонятно мне.
Жизни другой для людей. И кто поперек этой жизни станет не помилую! Не только Ферапонту, самому Господу бороду повыдергаю.
Экий ты, Лазарь, невоздержанный и озлобленный. Крови пролил народ и так достаточно. Иззяблись люди, умаялись, себя потеряли многие. Мир, теплое слово более всего им нужны сейчас, а ты вновь войну навязываешь.
Я навязываю? А ты спроси, сколько раз вот так, стрельбой в окна, нас с постели поднимали Война не кончилась еще, и рано ты винтовку на стену повесил. Ты не сердись на меня, Игнат. Сам понимаешь, тяжело мне. Приходи завтра утром в Совет.
В Совет, кроме Игната, пришли еще человек пятнадцать, все бывшие партизаны.
Вот что, мужики. Стрельбу по ночам, воровство надо кончать! решительно сказал Лазурька. Небольшая нам цена будет, мужики, если допустим, чтобы селом правил Стигнейка Сохатый. Каждую ночь будем караулить все ходы-выходы из деревни.
Надо бы милицию пригласить. Они за это деньги получают, сказал Тараска Акинфеев.