Оказывается, что похлопывание по плечу и устное одобрение моих текстов совсем не означает готовности дать рекомендацию.
Писатели, поэты сложные, не предсказуемые личности. Много в них, в их поступках, зависит от случайностей, от неожиданности их душевных переживаний. Ведь даже лирического героя их произведений не всегда можно идентифицировать, отождествить с личностью автора. Вот и здесь, по-видимому, получилось так. Лирический герой возвышенных, добрых помыслов этих людей это немного другой персонаж, чем находящаяся в сложных реалиях нашего существования особая личность. По всем канонам литературы нет здесь никакого противоречия. Ну, не совпал лирический герой моих знакомых с тем, кем являются они в жизни».
«Как-то обидно я написал об этом!» подумал Афанасьев и, понимая, что глубокий сарказм, засевший внутри него, не совпадает с лёгкой иронией, с которой хотел он писать этот текст, начал дополнять письмо не столь горькими тирадами, стараясь ко всему не слишком перегружать образами по замыслу деловое своё письмо. Да к тому же Афанасьев не адресовал своё послание каким-то отдельным личностям. Конечно, были люди, которым он мог бы сказать что-то подобное, но как настоящий крупный писатель он выходил на обобщение и сюжет некой простой истории мог бы и должен оказаться типичным случаем в литературном анализе. Ставя такую цель перед собой, наш герой продолжил ироническим тоном:
«Как прототип героя своих произведений, я попытаюсь не упрекать их в этом, ведь в целом они достойные, уважаемые люди. Как говорил Катулл: сердце должно быть чистым у поэта, а стихи его могут быть иными. Хочется добавить: и поступки могут быть иными. Что на этом заострять внимание? Всё равно некоторые произведения этих авторов я не перестану считать сильными, настоящими. И собственное сердце, преодолев ропот сознания, постараюсь держать в чистоте».
«Да, с рекомендациями у меня не сложилось», писал далее Афанасьев, понимая, что какой-то адресат у его заявления всё-таки должен быть. Хотя бы и виртуальный, некий председатель. Такой всевидящий, всё знающий, всё оценивающий Решала. Похожий на Горького с элементами божественного начала, который исправляет все несправедливости мира. А Союз писателей можно представить как мальтийский орден такая закрытая тайная организация, строго контролирующая всю продукцию пишущей братии. И если члены этого ордена подписали кровью лояльность во всём, то нечлены творят, что хотят, и за ними, за их деятельностью, должен быть налажен контроль, если уж следовать негласным законам уважающих себя тайных организаций. Можно даже развить эту мысль и представить, как вступающие в орден писателей кандидаты тайно собираются ночью в двенадцать часов в освещённом факелами жреческом капище и на черепе с перекрещенными костями клянутся быть верными ордену, выполнять устав и хранить тайну влияния словом на сознания масс. В их уставе был бы пункт о переделывании мира, и с помощью произведений они умели бы воздействовать на умы людей так, что те выполняли волю этого ордена беспрекословно. В этом случае советские инженеры душ нервно ломали бы пальцы, глядя на такую могучую организацию. Можно представить, как в эту систему принятий в писатели мог подавать заявление Афанасьев. Но, слава Богу, Союз в котором хотел состоять наш герой, был самым обычным. И даже, как бы потерявшим своё высокое значение для творческой среды. Но всё ещё сохраняющий, как казалось нашему герою, свои влияния. Он даже стал, может быть, лучше, в смысле творческих свобод для писателей.
Иначе Афанасьев не думал бы о вступлении в Союз.
«Что касается напечатанных книг, изданных произведений, здесь тоже от благополучия далеко, продолжал писать в заявлении Пётр Ильич. Есть мои тексты, доступные для чтения, и не только в электронном виде. Но это, говоря образно, привычным для народа штампом, только видимая малая часть айсберга, а масса, глыбы творчества скрыты в глубине вод невостребованности».
Пётр Ильич, как большинство не умеющих продвигать свои произведения, мало знал механизмы достижения известности, востребованности, и поэтому смотрел на всё на это с точки зрения обыденного провинциального сочинителя, не набившего руку на так называемом профессиональном способе подачи произведений. В них, может быть, и мало души, зато с формальной точки зрения они сделаны как надо (кому надо?). А Афанасьев думал, что если произведения талантливы, они сами пробьют себе дорогу. В наше время это просто большая глупость. Но эту свою боль, ошибку, что ли, своей не признанности он и излагал в заявлении.
«Я, продолжал Афанасьев, начавший писать в восьмидесятые годы прошлого столетия, помню свои переживания и сетования по поводу того, что многих авторов не печатали тогда. А ведь авторы были достойные, просто необходимые не только читателю, но многим начинающим писателям, ищущим примеры творчества. А на книжных полках лежала масса прямо-таки штампованной нового того времени литературы, мало интересовавшей кого-либо. Потом напечатали достойных и не очень, и совсем уж Всем воздали почести, заплатили денег. И, кажется, даже денег переплатили, а сегодня их не хватает новым авторам, ведь как теперь объяснить, что сегодняшние литераторы сплошь и рядом оплачивают свои произведения сами, тем самым свой труд не во что не ставя. Но средств, как правило, у самых талантливых не хватает, иначе чем объяснить, что на полках стоят, как и раньше, горы штампованной литературы, плохо читаемой или совсем не читаемой, и не только из-за цены. Я могу утверждать это не просто голословно, но и как получивший соответствующее образование, не формально изучавший предмет и могущий разобраться в написанном. Да, многие произведения совсем другие по тематике, чем издаваемые ранее, в иную эпоху, но по бездарности, по нищете замыслов, по художественной несостоятельности не уступающие тем, прежним. Но ходят важно напыщенные тузы, напечатавшиеся в позолоченных, посеребрённых сборниках, прикидываясь любимцами муз Они, видится мне, создали огромные мыльные пузыри бесполезных текстов, которые лопнут при первом же дуновении вечности».
Пётр Ильич снова поймал себя на слишком образном написании. Ведь, в сущности, он пытается упражняться в деловом письме с элементами художественной прозы. Но слишком поэтичный его язык с метафорами и эпитетами нарушал канву задуманного. Он поставил знак вопроса перед только что написанным, с целью потом переработать, и продолжил:
«Но откуда у них деньги на издание самих себя? Неужели всё дело в рекламе произведений, и их книги покупают, как горячие пирожки? Такой вывод маловероятен. Скажете: спонсоры. Может быть Но всё-таки есть в этом мистическое предположение. Сколько написали классики прошлого-настоящего постоянно востребованного! Их труд уже не оплачивается (в смысле, за создание произведений никто уже ничего не получает). Но средства от вырученного всё равно куда-то идут. Не эти ли проходимцы от литературы присвоили их себе, мистическим образом получив материальное наследие? И пользуются собственной персоне в угоду, когда настоящие наследники и продолжатели дела великих творцов не могут показать своими произведениями новых подходов, иных пониманий, не затасканных направлений, словом, всё то, что так или иначе всегда двигало литературу, позволяло ей быть среди самых необходимых деяний для человечества. Мы и подобные нам настоящие наследники богатств, созданных предыдущими поколениями писателей. И в духовном смысле это не вызывает сомнения, только подобные нам по-настоящему могут распорядиться оставленным наследием мыслей, образов, дел, а не те, эксплуатирующие чужое, как черви, вгрызшиеся в яблоко.
Мы духовные, истинные наследники, но и материальное наследие тоже должно принадлежать нам, хотя бы исходя из того, что для создания, для демонстрации нового, нам необходимы и материальные эквиваленты. И даже не о богатстве физическом должен здесь размышлять автор»
Пётр Ильич упарился, составляя последние фразы. Даже пот выступил у него на лбу. И он оторвался от писания, сходил в туалет, вытер выступившие капли полотенцем.
Он всё никак не мог дойти до конкретного главного высказывания своего о том, что его должны как бы принять без всяких условий и ссылок на уставы, на правила, но он отвлекался и отвлекался на посторонние темы.
Конечно, много чего из выражаемого этим литературным персонажем, мягко сказать, вызывает недоумение. Но со своей непосредственностью провинциального автора он излагал без всякого сдерживания приходящие мысли обо всём его понимании литературы и окололитературных сфер, даже, может быть, и не подозревая, какие тайные бои ведут литераторы, приближенные к денежным потокам, и как не легко им в этой борьбе, ведущейся за существование самих себя. Но не об этом сейчас речь. А о том, мог ли вообще находиться в здравом уме пишущий обо всём этом автор? Но, впрочем, каждый талантливый писатель имеет свой сдвиг в сторону ненормальности и за это его упрекать не стоит.
Пётр Ильич хотел написать ещё целый пласт идей о высшем назначении писателя, но одумался: во-первых, все эти заявления о значительности литературного труда в свете сегодняшнего опошления всего и вся выглядят карикатурно; во-вторых, вспомнил Афанасьев, что он пишет заявление, а не лауреатскую речь по поводу получения Нобелевской премии.
«Грустно, что всё из того малого, что удалось напечатать, писал наш герой, издано мной за свой счёт. А что делать? Ведь хочется быть прочитанным, услышанным, получающим мнения. Это ведь только гении могут творить, не получая отзывов и другой поддержки, делая всё только по велению своего сердца. А другим всё труднее с каждым годом удерживать высокую планку гениальности. И всё чаще, как простому таланту, требуются поощрения, похлопывания по плечу, восхищения окружения.
Гению, по большому счёту, не нужны ни союзы, ни похвалы. Он самодостаточен. Он творит так, как считает нужным, незыблем в своих убеждениях. А мне, как обычному талантишке, которого всегда преследуют сомнения по поводу своего творчества, необходимо получать жирные куски поощрений. Порой так хочется шоколада положительных отзывов, сладких пирожков публикаций, включения своей личности в приятное застолье писательского союза.
Так хорошо я в минуты пессимизма понимаю бездарных: они, как гении, не сомневаются в себе и всяческие поощрения просто выбивают для своей персоны Им бы не писать стишки и рассказики, а идти работать в сферу снабжения. Но как много среди членов таких авторов»
Пётр Ильич вынужден был оторваться от писания и сходить на кухню, налить чай в горле стало пересыхать. И, сделав несколько глотков, он продолжил:
«Особенно остро я ощутил свою незначительность и не значимость в одном из своих выступлений перед публикой в библиотеке. Читательница спросила меня: «А вы не член Союза?» И непричастность к союзам сразу в её глазах личность мою как писателя отодвинула куда-то на задворки второстепенности. Забавный смешной случай, но оставляющий глубокий след, похожий на гусеницы танка, проехавшегося по цветущему краю судьбы. В такие минуты я понимаю навешивающих на себя регалии и медали. Даже председательство в каком-нибудь садовом обществе высоко поднимает таких людей в глазах малосведущей публики, а такова она в большинстве своём, заурядная личность оказывается на вершине собственной значительности. И для публики это важные знаки положения в иерархии бытования. Да и самим авторам кажется, что они из себя что-то представляют, когда напыщенно разглаживают свои медали за участие в Куликовской битве. Только при чём здесь литература?
А чтобы привлечь пристальное внимание слушателей к говорящему, требуются, кажется, на самом деле переодевание в генеральско-литературные мундиры, навешивание блестящих регалий и прочей не относящейся к творчеству белиберды. И всё это, думается мне, говорит о том, что нет настоящего читателя, способного самостоятельно понять творческие поиски авторов. И значит, Читателя надо готовить, писать его, как книгу. Но не находятся такие возможности, нужна какая-то другая аура общества, чтобы увлечь людей, предложить им вникнуть в детали творчества немного глубже школьной программы. Самое страшное, что такое непонимание нередко демонстрируют люди профессионально причастные к просвещению других в сфере литературы: это библиотекари, учителя, псевдоучёные. Они, как фарисеи сегодняшнего дня, не приемлют и изгоняют новое учение, посылаемое небесами».
Афанасьев увлекался, затрагивал всё больше тем, напрочь забывая о том, что он задумывал изначально: писать что-то наподобие заявления в Союз. Да, он считал себя немного модернистом, и постоянный поиск новых форм был ощутим в его произведениях. Наблатыкаться на чём-то одном и постоянно потом использовать это противно было его натуре. Эксперимент был присущ его творчеству, а это далеко не всегда доходило до привыкшей к традиционному изложению публики. Отсюда и недовольство слушателем.
Темы всё приходили и приходили, и никак не мог наш герой пройти мимо них. Это, может быть, было одним из недостатков всего его писания: слишком много он нагромождал деталей и историй в своих произведениях, что порой, перелезть через весь хаос его размышлений было невозможно.
Не будет дальше автор этих строк предоставлять слово Петру Ильичу. Может быть, когда-нибудь он сам обнародует свои опусы. Но в то время, о котором сейчас говорится, Афанасьев широко размахнулся, текст ему давался всё легче и легче, как будто разгоняясь в забеге, он всё больше и больше ускорялся Он писал и писал. И вот уж объём достигал небольшого романа или солидной повести. Такие вещи пишутся годами, а тут он за несколько часов создал из обычного заявления целый трактат. Казалось, Афанасьев только прикоснётся к клавишам компьютера, а целый абзац уже написан, мысль только шевельнётся в глубине сознания а мощный поток рассуждений готов принять форму письма. Про некоторых таких плодовитых писателей говорят, что им слова диктует нечистый, ведь обычному человеку не по силам столько создать. Но Петру Ильичу это давалось впервые столь свободное создание текста, и, чувствуя новое в своём творческом труде, может быть, поэтому он и не стал себя удерживать в первоначально заданной теме. Писал обо всём, что приходило в голову. А светлое его чело озаряли, как казалось ему, незаурядные мысли. Он развивал глубинные темы, осмысляемые великими литераторами прошлого. Но до такой степени он проникал в суть исследуемого, что великие, будь они живы, восхищённо покачивали бы головами. Если Пётр Ильич касался нравственных проблем целого народа, то Лев Толстой со своей «Крейцеровой сонатой» стоял бы перед его текстом, как студент, просящий совета по написанию реферата. А когда Афанасьев писал об окаянных днях своего времени, Бунин с одноимёнными своими днями выглядел бы, как неудачник-журналист. И несвоевременные мысли Горького были бы настолько несвоевременны по сравнению с мыслями нашего автора, описывающего происходящие текущие события, что Алексей Пешков, как новичок в литературе, прочтя Петра Ильича, никому не решился бы показать своё произведение.