Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.
Тут пошло не совсем по-ровному. У Сережи еще на ростовской земле начал расти большой непонятный фурункул на подбородке занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Однако вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.
На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда, мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.
Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было. Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то связном помышлял.
Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.
Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день не надо.
Садофьева заочно поселили с четверокурсником комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, не обрадовался и стал хлопотать все же об отдельном для себя помещении, в результате отдельное помещение досталось и Садофьеву.
Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»
Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.
Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.
Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахты. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже, поэтому некоторое время маялся на железе.
Семиэтажник на самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».
Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ, друзья наблюдали самые разные сцены: от ласк гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»
Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.
Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищеным картофелем, варили с лавровым листом и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно, присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем, посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял сомалийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре и грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному, приговаривая: «Кикози человек, брять!»
На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней.
Ровни дома не оказалось.
Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку. И расположилась за его столом со своим угощением.
Вознесенский все не шел.
Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла.
Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей.
Надо отдать должное автору «Гойи», застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы. Не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси. Каким-то образом эта история стала известна в институте и сделала Ольгу популярным человеком на некоторое время.
И, как оказалось, не зря.
Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту.
Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.
Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов, доставший всех своей шуточкой: «Несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли». И по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Так себе шуточка, но кое-кто хихикнул в аудитории.
Кстати, что писала Ольга Нода, так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».
Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.
В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели с очень важным видом и старшекурсники. Что они пишут сами, оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных и даже царственных фамилий, таких, как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись, каких высот достиг в своем мастерстве такой студент.
Конечно, у любого собрания есть неформальный лидер, и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно гений.
Хоть они работали в три памяти, Садофьев, Шардаков и Вартанов сумели запомнить не всех участников того семинара.
Запомнился Саша Логинов, зрелый уже мужик, лет двадцати восьми, чем-то походивший на состарившегося Шардакова, обветренный северными вихрями, писавший складно и как-то очень натурально, как будто шагнул на семинар прямо из природы.
И Юра Кабанков поразил, он предложил на всеобщее обозрение маленькую резную шкатулку: «Самый вкусный листок капустный украл мышонок, самые точные часы песочные украл лягушонок. Хотел я ее в ломбард заложить, чтоб не лукавить, а просто жить, да вот не вышло, а сказку вышлю, с первым голубем на ветер. P.S. Сказкам не верьте».
Сильное впечатление произвел самый молодой из выступавших молодой львовянин Илюша Кутик. Он уже сидел почти в обнимку с мэтром Лешей Парщиковым и добродушно улыбался. «Дай пережить мне эту осень, и для чего мне страшный дар, страдать за лист, который сносит, твоим дыханьем на бульвар».
Руководитель Александр Алексеевич дружелюбно и не ядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: «Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна». «Это прямо готовый музыкальный хит», сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать, было ли тогда уже в употреблении слово «хит». Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти.
Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о встрече с медведем, которая случилась в Амурской тайге, восторгам не было предела.
И что он? спросил Александр Алексеевич. Ну, медведь.
Медведь как медведь, пожал плечами Леша.
Стихотворение его больше всего понравилось Парщикову, хотя, например, Вартанов не советовал его читать на этой примерке.
Садофьев тоже не советовал. Хотя бы потому, что половина слов там была из Пушкина:
Александр Алексеевич так прямо ему и сказал, что отдельные слова и словосочетания просто гениальны.
Аудитория веселилась.
Шардаков после семинара мрачно закурил у окна. К нему подошел Парщиков вместе с юным корифеем Кутиком и похлопал его по плечу.
Дело Некрасова живет и процветает.
На лице Леши выразилось непонимание. Но Парщикова было не сбить.
Не читал? сочувственно спросил Леша Лешу.
Кого? Некрасова или Пушкина? ехидно присоединился к нему Кутик.
Не читал, с вызовов ответил Шардаков.
На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.
Роль Парщикова была отчасти просветительской в семинаре, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу Бродский, Флоренский и т. д. но только с теми, кого считал достойным. Он собирался на самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.
Он влюбился. Тяжело, мрачно и, как тогда казалось почти всем, без шансов.
Были тогда в Лите, помимо поэтов и прозаиков, еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы. Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии.
Болгарии, например.
И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.
Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе, других у нее, иностранки, просто не было, приставив подошву изящной туфельки к основанию забора, и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая пряди русого каре за изящное ушко.
Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко в сердце, настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее, даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.
Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она иностранка, красавица, второкурсница. А он? Конечно, Леша попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.
За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых в общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нет никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Скорее, мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятия, насколько можно было понять, непосредственно не планировалось. Леша просто не смел подойти к Алке.
Что мне делать?
Друзья молчали.
У нее есть кто-нибудь?
Элька Буртасова (курсовая сплетница) говорила, что у нее кто-то остался в Болгарии, сказал Вартанов. Но сведения непроверенные.
Легли спать, убежденные, что история эта, вернее всего, перерастет в длительное, мучительно-платоническое обожание. На самом деле, красавица и почти чудовище, какие тут могут быть варианты. Но ошиблись.
Уже на следующий день события стали развиваться стремительно. Дело в том, что у Лита была база отдыха в Подмосковье, по Савеловской дороге. Заведовал этим активом Владимир Кириллович, вечно ходивший по аудиториям с заунывными предложениями «пойти по грибы».
И как раз выпал невероятно красивый сентябрь. И Машкалова вместе с двумя своими товарками-болгарками решила вдруг проверить, что это такое русская природа. Записалась у Владимира Кирилловича. Это как-то стало известно Леше Шардакову, и он ухватился за эту возможность.
Заполнил свой коричневый рюкзак портвейном и явился на станцию электрички.
Всего собралось человек пятнадцать, во главе с осанистым, очкастым, речистым руководителем, который намекал, что в далеком прошлом был спортсменом хоть куда. У него карман был набит талонами на питание, таким образом он держал все дело в своих руках.
Ехали, ржали, Шардаков очень хотел и боялся поймать взгляд Машкаловой, предпочитал быть настороже, выглядывать возможных соперников в толпе соучеников. Кажется, никто не претендовал на эту роль. Что было очень странно. Алка сама, конечно, тоже не глядела в сторону здорового, но, несмотря на бразильские джинсы и красно-белый роскошный шарф, затрапезного парня.