Где ты достал эту кепку? сказал Стрэдлейтер. Он имел в виду мою охотничью кепку. Только что увидел.
Я все равно уже выдохся, так что перестал дурачиться. Я снял кепку и осмотрел ее наверно девятнадцатый раз.
В Нью-Йорке достал сегодня утром. За бакс. Нравится?
Стрэдлейтер кивнул.
Четкая, сказал он. Но он просто подлизывался, потому что тут же сказал: Слушай. Ты напишешь за меня это сочинение? Мне надо знать.
Будет время, напишу. Не будет, не напишу, сказал я. Я подошел и снова присел на умывальник рядом с ним. С кем у тебя свиданка? спросил я его. С Фицджеральд?
Блин, нет! Я же говорил. С этой свиньей я завязал.
Да? Уступи ее мне, парень. Кроме шуток. Она в моем вкусе.
Забирай Она для тебя старовата.
И вдруг вообще без причины, не считая того, что я как бы дурачился мне захотелось соскочить с умывальника и схватить старика Стрэдлейтера полунельсоном. Это борцовский захват, если вы не знали, когда хватаешь другого за шею и душишь хоть до смерти, если хочешь. Так я и сделал. Наскочил на него как чертова пантера.
Брось это, Холден, бога в душу! сказал Стрэдлейтер. Ему не хотелось валять дурака. Он брился и все такое. Чего ты хочешь от меня чтобы я башку себе отрезал?
Но я его не отпустил. Я держал его хорошим таким полунельсоном.
Высвободись из моей мертвой хватки, сказал я.
Господи боже.
Он положил бритву и резко вскинул руки и как бы разорвал мою хватку. Он очень сильный парень. Я очень слабый парень.
Ну-ка, брось эту фигню, сказал он. Он принялся бриться по-новой. Он всегда брился по два раза, чтобы быть неотразимым. Своей захезанной старой бритвой.
С кем же ты пойдешь, если не с Фицджеральд? спросил я его. Я снова присел на ближайший умывальник. С этой крошкой Филлис Смит?
Нет. Я собирался, но все пошло наперекосяк. Теперь я иду с соседкой девушки Бада Тоу Эй, чуть не забыл. Она тебя знает.
Кто меня знает? спросил я.
Моя пассия.
Да? сказал я. Как ее звать?
Мне стало интересно.
Пытаюсь вспомнить Э-э. Джин Галлахер.
Ух, я чуть не сдох при этом.
Джейн Галлахер, сказал я. Я даже встал с умывальника, когда он это сказал. Я, блин, чуть не сдох. Ты, блин, прав я ее знаю. Она практически жила со мной в соседнем доме, позапрошлым летом. У нее был такой, блин, здоровый доберман-пинчер. Так я с ней и познакомился. Ее пес повадился к нам
Ты мне застишь свет, Холден, бога в душу, сказал Стрэдлейтер. Тебе обязательно здесь торчать?
Ух, до чего же я разволновался. Правда.
Где она? спросил я его. Я должен спуститься и поздороваться с ней или вроде того. Где она? Во Флигеле»?
Ага.
Как она меня вспомнила? Она теперь ходит в Брин-мор? Она говорила, что может туда поступить. Или, говорила, может, в Шипли поступит. Я думал, она пошла в Шипли. Как она меня вспомнила?
Я разволновался. Правда.
Я не знаю, бога в душу. Встань, а? Ты на моем полотенце, сказал Стрэдлейтер. Я сидел на его дурацком полотенце.
Джейн Галлахер, сказал я. Я никак не мог успокоиться. Пресвятые угодники.
Старик Стрэдлейтер накладывал на волосы Виталис. Мой Виталис.
Она танцовщица, сказал я. Балет и все такое. Она практиковалась часа два каждый день, прямо в самую жару и все такое. Она переживала, что у нее ноги испортятся станут толстыми и все такое. Я с ней все время в шашки играл.
Во что ты с ней все время играл?
В шашки.
Шашки, господи боже!
Ага. Она не двигала свои дамки. Что она делала, когда получала дамку, она ее не двигала. Просто оставляла в заднем ряду. Выстраивала их всех в ряд. И больше не трогала. Ей просто нравилось, как они смотрятся, когда стоят все в заднем ряду.
Стрэдлейтер ничего не сказал. Подобные вещи мало кого интересуют.
Ее мама входила в тот же гольф-клуб, что и мы, сказал я. Я как-то подносил ей клюшки, просто чтобы срубить капусты. Пару раз подносил клюшки ее маме. Она выбивала порядка ста семидесяти, на девяти лунках.
Стрэдлейтер едва слушал. Он расчесывал свои шикарные локоны.
Мне надо бы спуститься к ней и хотя бы поздороваться, сказал я.
Ну и спустился бы.
Сейчас, через минуту.
Он начал расчесывать волосы по новой. У него уходил где-то час, чтобы причесаться.
Ее мать с отцом были в разводе. Ее мать снова вышла за какого-то ханыгу, сказал я. Костлявого типа с волосатыми ногами. Я его помню. Все время ходил в шортах. Джейн говорила, он вроде как драматург или еще какой-то такой хрен, но все, что я видел, это как он все время бухал и слушал каждую чертову детективную передачу на радио. И носился по дому голым. При Джейн, и все такое.
Да ну? сказал Стрэдлейтер. Вот это его интересовало. О том, как ханыга носится голым по дому, при Джейн. Стрэдлейтер, как последняя скотина, был помешан на сексе.
У нее было паршивое детство. Я не шучу.
Но это Стрэдлейтера не интересовало. Его только про секс интересовало.
Джейн Галлахер. Господи, она не шла у меня из головы. Правда. Мне надо бы спуститься и поздороваться с ней, хотя бы.
Так и спустился бы, вместо того, чтобы повторять это, сказал Стрэдлейтер. Я подошел к окну, но сквозь него было не видно, до того запотело от жары в уборной.
Я сейчас не в настроении, сказал я. Так и было. Для таких вещей надо быть в настроении. Я думал, она пошла в Шипли. Поклясться мог бы, что в Шипли, Я немного походил по уборной. Больше делать было нечего. Ей понравился матч? спросил я.
Ага, наверно. Не знаю.
Она тебе не говорила, что мы с ней все время в шашки играли или еще что-нибудь?
Не знаю. Бога в душу, я с ней только познакомился, сказал Стрэдлейтер. Он закончил расчесывать свою роскошную, блин, шевелюру. И убирал все свои захезанные туалетные принадлежности.
Слушай. Передай ей привет от меня, хорошо?
Окей, сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он вряд ли сделает это. Ребята вроде Стрэдлейтера никогда не передают от тебя приветов.
Он вернулся в комнату, но я еще задержался в уборной, думая о старушке Джейн. Затем тоже вернулся в комнату.
Стрэдлейтер повязывал галстук перед зеркалом, когда я вошел. Он проводил перед зеркалом половину своей чертовой жизни. Я сел в свое кресло и как бы смотрел на него какое-то время.
Эй, сказал я. Не говори ей, что меня вытурили, хорошо?
Окей.
Вот уж чем Стрэдлейтер был хорош. Ему не приходилось объяснять любую фигню, как Экли. В основном, наверно, потому что ему было не слишком интересно. В этом все дело. Экли был другим. Экли во все, блин, влезал.
Он надел мой пиджак в гусиную лапку.
Господи, постарайся только не растянуть его ко всем чертям, сказал я. Я надевал его всего пару раз.
Не растяну. Где, блин, мои сигареты?
На твоем столе, он никогда не помнил, где что оставил. Под твоим шарфом.
Он положил их в карман куртки моей куртки.
Я вдруг повернул козырек охотничьей кепки вперед, для разнообразия. Я вдруг занервничал. Я довольно нервный.
Слушай, куда вы с ней поедете? спросил я его. Не знаешь еще?
Не знаю. В Нью-Йорк, если будет время. Она отпросилась только до девяти-тридцати, бога в душу.
Мне не понравилось, как он это сказал, поэтому я сказал:
Почему она так сделала, это наверно потому, что просто не знала, какой ты красавец и неотразимый сукин сын. А если б знала, то наверно отпросилась бы до девяти-тридцати утра.
Чертовски верно, сказал Стрэдлейтер. Его ничем не проймешь. С его-то самодовольством. Только кроме шуток. Напиши за меня это сочинение, сказал он. Он надел куртку, и был готов идти. Из кожи лезть не надо, просто сделай, нафиг, что-нибудь наглядное. Окей?
Я ему не ответил. Не хотелось отвечать. Я только сказал:
Спроси ее, она все так же держит все свои дамки в заднем ряду?
Окей, сказал Стрэдлейтер, но я знал, что он ее не спросит. Давай, не перестарайся, и он выкатился к чертям из комнаты.
Я просидел еще примерно полчаса после того, как он ушел. То есть, я просто сидел в кресле, ничего не делая. Я все думал о Джейн, и о том, что Стрэдлейтер с ней на свидании, и все такое. Я так разнервничался, что чуть умом не тронулся. Я вам уже говорил, какой Стрэдлейтер сукин сын по части секса.
Вдруг снова ввалился Экли, как обычно, через чертовы занавески. Впервые в моей дурацкой жизни я ему по-настоящему обрадовался. Он отвлек мои мысли от всякой фигни.
Он проторчал примерно до обеда, рассуждая обо всех ребятах в Пэнси, кого он люто ненавидел, и давя здоровый прыщ на подбородке. Он даже платком не пользовался. Я даже сомневаюсь, что у этого козла имелся платок, если уж по правде. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы он им пользовался.
5
Субботними вечерами нас в Пэнси всегда кормили одинаково. Это считалось большим делом, потому что давали стейк. Готов поставить тысячу баксов, что это делалось потому, что родители многих ребят приезжали в школу в воскресенье, и старик Термер вероятно смекнул, что каждая мать спросит, что ел вчера на обед ее ненаглядный сыночек, и он скажет: «Бифштекс.» Какое надувательство. Видели бы вы эти бифштексы. Такие твердые, сухие кусочки, которые и нож почти не брал. К ним всегда давали такое комковатое пюре, а на десерт Смуглую Бетти[7], которую никто не ел, кроме, может, мелких из младшей школы, не знавших ничего лучше, и типов, вроде Экли, которые все слопают.
Зато, когда мы вышли из столовой, было здорово. Снега нападало дюйма на три, и он все падал, как сумасшедший. Было офигеть, как красиво, и мы все стали кидать снежки и повсюду валять дурака. Очень по-детски, но все откровенно веселились.
У меня ни с кем не было свидания или чего-то такого, так что мы с этим моим другом, Мэлом Броссардом, из борцовской команды, решили сгонять автобусом в Эгерстаун и съесть по гамбургеру и, может, посмотреть дурацкую киношку. Ни мне, ни ему не хотелось сидеть на жопе до самой ночи. Я спросил Мэла, не будет ли он против, если с нами пойдет Экли. Почему я спросил, это потому, что Экли никогда ничем не занимался субботними вечерами, кроме как давил прыщи у себя в комнате или вроде того. Мэл сказал, что не против, но не без ума от этой идеи. Он недолюбливал Экли. Короче, мы разошлись по комнатам, привести себя в порядок и все такое, и пока я натягивал галоши и прочую фигню, я проорал старику Экли, не хочет ли он пойти в кино. Он нормально меня слышал через душевую занавеску, но ответил не сразу. Он из тех ребят, которые терпеть не могут отвечать сразу. Наконец, он показался через чертовы занавески, и спросил, стоя на пороге душевой, кто еще со мной идет. Всегда ему надо было знать, кто идет. Ей-богу, если бы такой тип выжил после кораблекрушения, и ты бы, блин, приплыл спасать его на лодке, ему бы надо было знать прежде, чем залезть, кто там на веслах. Я сказал ему, что идет Мэл Броссард. Он сказал:
Этот козел Ну, ладно. Погоди секунду.
Можно подумать, сделал большое одолжение.
У него ушло часов пять на сборы. Пока он этим занимался, я подошел к своему окну, открыл его и слепил снежок голыми руками. Снег отлично лепился. Только я ни во что его не бросил. Хотя собирался. В машину, припаркованную через улицу. Но передумал. Машина была до того хорошая, белая. Затем я замахнулся на гидрант, но он тоже был слишком хорошим и белым. В итоге, я так и не бросил. Просто закрыл окно и ходил по комнате со снежком, утрамбовывая его. Через какое-то время, когда мы с Броссардом и Экли сели в автобус, снежок еще был у меня. Водитель автобуса открыл двери и сказал, чтобы я выбросил снежок. Я сказал ему, что не собираюсь ни в кого бросаться, но он мне не поверил. Люди никогда тебе не верят.
Броссард и Экли уже видели картину, которую крутили, так что все, что мы сделали, это съели по паре гамбургеров и поиграли немного в пинбол, а потом поехали автобусом обратно в Пэнси. Мне до кино все равно не было дела. Считалось, что это комедия, с Кэри Грантом и прочей фигней. К тому же, я уже ходил в кино с Броссардом и Экли. Они оба гоготали как гиены над любой несмешной ерундой. Не велико удовольствие сидеть с ними в кино.
В общагу мы вернулись где-то без четверти девять. Старик Броссард заядлый картежник и стал искать по всей общаге, с кем бы сыграть в бридж. Старик Экли завалился ко мне в комнату, просто для разнообразия. Только вместо того, чтобы сидеть на подлокотнике кресла Стрэдлейтера, он разлегся на моей кровати, лицом в подушку и все такое. И принялся бубнить таким монотонным голосом и ковырять все свои прыщи. Я наверно тысячу раз намекнул ему, но он не собирался уходить. Знай себе, бубнит этим жутко монотонным голосом, как он якобы имел половую связь с одной крошкой прошлым летом. Он уже раз сто мне об этом рассказывал. И каждый раз по-разному. То он вставил ей в бьюике своего кузена, то он вставил ей под каким-то променадом. Разумеется, все это было брехней. Он же вопиющий девственник. Сомневаюсь, что он хотя бы трогал кого-то. Короче, мне, в итоге, пришлось прямым текстом сказать ему, что мне нужно писать сочинение для Стрэдлейтера, и чтобы он к чертям выметался, а то я не сосредоточусь. В итоге, он вымелся, но далеко не сразу, как обычно. Когда он ушел, я надел пижаму и халат, и старую охотничью кепку, и принялся за это сочинение.
Да только мне никак не думалось ни о комнате, ни о доме, ни о чем таком, что бы можно было описать, как Стрэдлейтер сказал, что ему надо. Вообще, идея описывать комнаты или дома не внушает мне безумной радости. Поэтому я что сделал, я написал о перчатке ловца моего брата Элли. Это очень наглядный предмет. Правда. У брата Элли была такая бейсбольная перчатка полевого игрока на левую руку. Он был левшой. А что в ней такого наглядного, это то, что по всем пальцам и на кармашке и повсюду он исписал ее стихами. Зелеными чернилами. Он написал их, чтобы можно было что-то почитать, пока он стоял на поле, и никто не махал битой. Он уже умер. Заболел лейкемией и умер, когда мы жили в Мэне, 18 июля 1946 года[8]. Он бы вам понравился. Он был на два года моложе меня, но раз в пятьдесят умнее. Он был зверски умным. Его учителя вечно писали письма моей маме, как они довольны, что у них в классе такой мальчик, как Элли. И они не просто фуфло толкали. Они это всерьез. Но он не просто был самым умным в семье. Он был еще самым хорошим, во многом. Никогда ни на кого не злился. Считается, что рыжие запросто злятся, но только не Элли, хотя у него были очень рыжие волосы. Сейчас расскажу, до чего рыжие у него были волосы. Я начал играть в гольф, когда мне было всего десять. Помню как-то летом, когда мне было лет двенадцать, я отрабатываю удар и все такое, и нутром чую, что стоит мне внезапно обернуться, и я увижу Элли. Я так и сделал, и правда, он сидел на велике за забором там был такой забор, шедший вокруг поля и он сидел там, ярдах в ста пятидесяти позади меня, глядя, как я отрабатываю удар. Вот до чего рыжие у него были волосы. Боже, хорошим он был пацаном. Он так хохотал над какими-то своими мыслями за обеденным столом, что чуть со стула не падал. Мне было всего тринадцать, и мне хотели назначить психоанализ и все такое, потому что я перебил все окна в гараже. Я на предков не в обиде. Правда. Я спал в гараже в ту ночь, когда умер Элли, и перебил кулаком все чертовы окна, просто по приколу. Я даже пытался перебить все окна в фургоне, который был у нас тем летом, но я к тому времени уже сломал руку и все такое, и не смог. Очень по-дурацки, признаю, но я вообще едва соображал, что делаю, и вы не знали Элли. У меня до сих пор иногда рука побаливает, когда дождь и все такое, и я больше не могу толком сжать кулак то есть, чтобы крепкий, но в остальном мне почти неважно. То есть, я же все равно не собираюсь быть к чертям хирургом или скрипачом или кем-нибудь еще.
Короче, об этом я и написал сочинение Стрэдлейтеру. О старой бейсбольной перчатке Элли. Она была у меня с собой, в чемодане, так что я достал ее и переписал с нее стихи. Все, что от меня требовалось, это заменить имя Элли, чтобы никто не догадался, что это мой брат, а не Стрэдлейтера. Не скажу, что я был без ума от этой идеи, но я не смог найти ничего более наглядного. К тому же, мне как бы понравилось писать об этом. Мне понадобилось около часа, потому что пришлось писать на паршивой машинке Стрэдлейтера, которая все время заедала. А почему я не мог сделать это на своей, потому что одолжил ее одному парню в конце коридора.