Размышляя таким веселым образом, я прокладывал свой нелюдимый путь сквозь щелканье затворов, хохот и крики многоязычной публики. Для законченной картины подобных прогулок мне не хватало одного лишь слова, которое я бы цедил сквозь зубы (но так, чтобы было, конечно, слышно), наталкиваясь на очередную парочку, забравшуюся сюда в свой медовый месяц. Печально сознавать, но я так и не нашел итальянского варианта нашего весьма любезного русского слова, выражающего крайнюю степень гостеприимства:
«Понаехали».
Пальто эмигранта
Путь мой лежал в совершенно особое место. Особое не столько по отношению к остальным местам города, сколько по своему значению для русского человека, русского эмигранта. Нужно заметить, что Милан, по моим понятиям, не стал для белой эмиграции той безрадостной пристанью, воды которой покрыли обломки их последних надежд. Такая честь выпала другим городам: Константинополю, Парижу, НьюЙорку, Берлину, Лондону Здесь же до нашего слуха едва ли донесется то эхо, которое нетнет да пробьется сквозь городской шум Латинского квартала или авеню де Гобелен7.
Это эхо искореженных судеб, эхо скитаний и поденной работы, эхо братских собраний и кружков, университетов, изданий, приходов, проникнутых единым стремлением сохранить родину в себе и в своих детях. И наконец, эхо несбывшейся надежды, однойединственной возвращения «в свободную Россию».
Славные донские казаки, бесстрашные вояки, опора и честь российского трона, когда-то освободившие под началом Суворова от революционеровфранцузов Италию, а спустя пятнадцать лет уже победоносно входившие в сам Париж могли ли они себе это вообразить? Вообразить, что их потомки, прямые наследники их боевой славы, растекутся по этому самому Парижу бледными тенями прошлого. Пристрелив с отходящего корабля еще у берегов Крыма своих преданных скакунов, бросившихся за своими хозяевами прямо в пучину, вынужденные снять свои мундиры, лампасы и эполеты, переодевшись в безликое штатское, они стали работать на чужой народ будто бы пришли с повинной после Бородина.
Сейчас едва ли остались в живых даже внуки белой эмиграции, говорившие на литературном русском с англофранцузским акцентом, никогда не видавшие, но, может быть, знавшие нашу страну лучше нас. Не берусь судить правнуков, но, думаю, многим из них проще считать себя кем угодно, только не русскими.
Не зная историй и судеб русских эмигрантов в Милане, я взял на себя смелость поднять их знамя в этом городе. Выглядело это примерно так. Закутавшись в любимое синее пальто, бесснежным, но промозглым январским вечером, одинокий как пустой трамвай, я направлялся в особое место. Пальто на мне было одним из двух, когда-то подаренных отцом нам с братом без всякого повода и, честно сказать, надобности. Такие неожиданные подарки были в то время не редкостью в те времена наш свечной заводик работал во все свои четыре трубы8. Это пальто и напоминало мне о былом блеске нашего рода. У брата оно было черное, у меня синее. Еще различимые буквы на бирке намекали на именитую фирму одну из тех, чьи витрины по сей день ослепляют и так давно ослепших туристов на Monte Napoleone. Элегантная простота его снаружи исключала даже намек на изрядно потрепанную подкладку внутри. Я даже думал, что годы, эти варвары, беспощадные ко всякой красоте, по отношению к моему пальто ведут себя весьма и весьма деликатно. Обычно они обрушиваются на наружность предметов, стремясь исказить ее, в то время как сердцевина остается ими нетронутой. Здесь же они в корне изменили свой подход. Из сезона в сезон, сквозь пальцы они поглядывали на него, беспечно надеваемое хозяином к приходу очередной, непонятно какой по счету осени.
Это пальто, когда бы я его ни надел, необъяснимым образом превращало меня из праздного студента, наслаждающегося своими бессрочными каникулами в Италии (разумеется, не считая учебы), в последнего подданного Российской империи гражданина несуществующей страны.
Миланские дворы
Как я уже говорил, путь мой лежал в особое для русского эмигранта место. Оно вряд ли указано в страшно популярных у туристов путеводителях (и чувствует себя при этом, надо сказать, превосходно) и поэтому находится несколько в стороне от постоянных маршрутов их миграций. Площадь эта именуется Piazza Belgioioso. Получила она такое название от палаццо с таким же названием, которое в свою очередь получило его от своего владельца с такой же фамилией. По сути, обычный порядок имянаследования для старого света.
Архитектор дворца Джузеппе Пьермарини, по совместительству стал автором и одного из самых матерых «places to visit», бессменного члена всех туристических гидов и брошюр оперы La Scala, построенной совсем недалеко. Замечательно то, что, если снести все архитектурные шедевры, понастроенные между двумя творениями Пьермарини оба здания окажутся едва ли не лицом к лицу. Теперь же, добираясь от одного к другому, иной турист, выпавший из своего традиционного маршрута, рискует заблудиться.
По своем завершении оба здания были тотчас же признаны маститыми исследователями и будущими историками архитектуры шедеврами неоклассицизма. Но если La Scala, по непроверенным данным, получила у менее образованных современников ласковое прозвище «комод», то Палаццо Belgioioso удалось сохранить свое достоинство, избегнув подобных сравнений. Повторюсь, этим оно во многом обязано своему местоположению.
Но вернемся к Piazza Belgioioso. Несмотря на гордое название «площадь» по своим размерам напоминает скорее двор. Двор, но какой!
Сравнение с московским двором
Он мало имеет общего с московским двором конца 90-х у МКАДа, в котором посчастливилось вырасти многим из нас. С его спортивными коробками, засыпанными кварцевым песком, обильно покрывавшим наши ссадины после роликов или футбола, с его оранжевым светом фонарей в непроглядном мраке зимнего утра, с его леденящим душу и одновременно таким родным скрежетом лопат дворников по асфальту этим унылым лейтмотивом наших безрадостных подъемов в школу. Еще тогда, пребывая в нежных объятиях сна, готовясь титаническим усилием воли поднять веки и броситься в этот холодный и темный мир в направлении умывальника, я восхищался стоицизмом этих людей, поднимавшихся раньше нас (несчастных школьников) и с постоянством древнегреческих атлантов соскребывающих снег, твердый как камень, с тротуаров нашего двора. Еще тогда я решил, что каким бы я ни вырос человеком, такое служение своему народу мне не потянуть. Ни в физическом плане (утренние подъемы с самого рождения обозначены моим организмом как один из самых противоестественных актов, уступающих разве что самосожжению), ни еще более в моральном: из этого скрежета лопат по асфальту как будто и родилось мое чувство тоски и безрадостности. А как с подобными чувствами браться за работу известно разве что профсоюзным активистам.
Выходя на след фельдмаршала
Но мы отвлеклись. Речь шла о великолепной площадидворе, который мне посчастливилось открыть для себя. Тогда, в первый год своей иммиграции, я катил по залитой солнцем мостовой, в щегольских монках на босу ногу9, в завернутых брюках и льняной, небрежно выглаженной рубашке. Катил на любезно предоставленном мне городским муниципалитетом яркокрасном велосипеде (всего за каких-то 2 евро в час). Не заботясь о том, что происходит впереди, я по итальянской моде вертел головой по сторонам, когда мой взгляд неожиданно упал на табличку со следующими словами:
«In questo Palazzo nellanno 1799 il generale feldmaresciallo Aleksandr Suvorov grande condottiero russo fu ospite durante la campagna di Lombardia e Piemonte»10.
Помню, тогда я чуть не упал со своего велосипеда. Как? Александр Васильевич? Отец солдат и гроза турок? Потратив на перечитывание и перевод необычной таблички не более получаса, я доподлинно убедился, что это не кто иной, как наш родной генералиссимус. Оглянувшись вокруг, я хотел было крикнуть: «Эге-гей!! Пулядура, штыкмолодец! Ребята, наши в городе!!» и что-то еще в этом роде, но рассудив, решил промолчать кричать было некому. Мимо меня, застывшего под табличкой с радостноглупой физиономией, проехал на велосипеде миланский клеркмодник, что-то при этом насвистывая, критически покосился на мои незауженные в районе икр брюки (на это я никогда не решился) и просвистел дальше. Тут я задумался а знал ли он о Суворове? Ответ пришел незамедлительно. Конечно же, знал! Для этого и повесили табличку.
Примечания
1
И как тебе не стыдно, горестудент, унылый чужестранец! Пока другие веселятся, ты лежишь здесь, жалкий иммигрант, и теряешь даром мое драгоценное время!
2
Прим. автора.
3
«Кто звал меня?» Перевод с немецкого. В. Гете. Фауст.
4
Гвидо Мондзино возглавлял в 1973 году первую итальянскую экспедицию на Эверест.
5
Точное наименование вина нам неизвестно. Может, и Barbaresco.
6
Ну вот и первое (пусть и сомнительное в отношении фактов) употребление вина, едва ли осужденное автором, на родине которого вино постановили признать алкоголем. Как сказал один итальянец: «Мы осуждаем алкоголизм, но очень любим вино». Нам такая казуистика недоступна, поэтому смиренно принимаем страшный приговор под названием «18+».
7
Районы Парижа, известные тем, что привечали многих русских эмигрантов.
8
Семейное дело.
9
Если быть точным, на «invisible sock».
10
В этом дворце в 1799 году генералфельдмаршал Александр Суворов, великий русский полководец, гостил во время кампании в Ломбардии и Пьемонте.