Адама глина, сказал высоким звенящим голосом.
Помахал рукой на прощание, крикнул:
Будь благословен, Пославший нас!
И пошел на север, в сгустившуюся тьму, где расстилалась земля обетования, суровая колыбель новой жизни, юдоль горечи, вечного узнавания.
Его еще видели все, когда он поскользнулся в луже и упал, перемазавшись в глине.
И слыхали в немоте ночи его смех и его голос, в котором дрожали слезы бесстрашия, упорства и одиночества:
Я Адам. Сотворенный из глины. Я Адам. Помните меня под этим именем. Я Адам
Адам Адам звучало в моих ушах, а я уже не спала.
Да я и раньше не спала. Блаженство было невыносимым, как мука, и сотрясающие меня токи с ревом и стоном оживляют ячейки моей древней памяти, заглушая, стирая все происходящее вокруг.
Повернулась на бок и увидела, что Алешка не спит. Он смотрел мне в лицо, положив свою горячую ладонь на мою спину. Прижал меня ближе к себе, и мы молча смотрели друг на друга и думали мы об одном и том же. Я уверена: он тоже вспоминает, как мы познакомились.
А я вдыхала его сильный горьковатый запах и смотрела, как мерцают блики уличного света в его глазах.
* * *
Я ехала на день рождения к подруге от метро «Войковская», почти час на автобусе до Бибирева. Зима. Конец декабря. Он вошел на остановке, рослый, красивый, без пальто и без шапки, и от его белокурой головы поднимался прозрачный парок. Он прижимал к себе три бутылки шампанского. И был уже слегка навеселе. Почему он без пальто? Он огляделся мельком в автобусе, увидел меня. Шагнул ближе, свалил на сиденье бутылки, как дрова, и сказал:
Девушка, у меня нет мелочи. Купите у меня за пятачок бутылку шампанского!
Я не делаю дешевых покупок, сухо сказала я ему и отвернулась к окну. Он мне понравился, он мне сразу очень понравился
Алешка приподнялся на локте и стал целовать меня в грудь, жесткие шершавые губы, волнующие, алчные, ползет от вас по коже шершавый холодок, сладко замирает в груди.
Он уселся рядом, сложив свои бутылки на колени.
Поеду без билета, сказал он весело. И если контролеры заберут меня в милицию, грех падет на вашу распрекрасную головку.
Я молча смотрела в окно, в круглую черную дырочку, протертую в наледи на стекле прорубь в черный бездонный мир, оттаянную любопытными теплыми пальцами. Громадный океан тьмы, слабо подсвеченный огнями уличных фонарей и встречных машин глубинных фосфоресцирующих жителей. Агатовый дымчатый кружок иллюминатор батискафа, проваливающегося в бездну. Я видела, как там, за тонкой холодной стенкой, взмахивают костистыми плавниками голых веток заледеневшие деревья-рыбы и упираются в мой зрачок стылые глаза светофоров, висят невесомые коробки затонувших домов.
Он мне очень нравился. И я боялась его. Я не хотела его тепла, мне боязно было смотреть, как курится белый парок над его головой, я так страшилась взглянуть в его светлые глаза оккупанта! Но он мне нравился. С ним было не так ужасно в душной капсуле батискафа, летящего в тартарары
Алешка думает о том же, он вспоминает вроде бы отдельно, но и вместе со мной. Я закапываюсь лицом в его грудь, а от рук его, быстрых, жарких, легко скользящих по моему животу, ногам и снова по груди, вливается в меня сухой жар, и каждая клеточка рвется к нему быть ближе. Господи, неужели когда-то его не было со мной?!
* * *
Он остановил бесцельный пролет батискафа, ткнув пальцем в мои чахлые гвоздики, запеленутые вспотевшим целлофанчиком:
У вас есть цветы, а у меня вино. У вас очевидная красота, а у меня общепризнанный талант. Давайте объединим наше богатство и станем счастливы, как первые люди.
Слушайте, талант, по-моему, вы просто волокита. Дайте пройти, сейчас будет моя остановка.
Какое совпадение! Моя тоже!
Это он, конечно, врал. Ему надо было выкидываться в створчатый люк батискафа давным-давно, когда плавающие в черноте пятиэтажки Лихоборов висели на самой малой глубине
Алешенька, любимый мой, почему люди не придумывают названья для любовных игр? Я не понимаю, почему, написав миллионы стихов о любви, романтики, мечтатели и поэты постыдились дать имя блаженному слиянию, венцу и вершине любви, и осталось оно как название болезни имуществом и достоянием врачей, именующих его собачьим словом «коитус», и арсеналом хулиганья и дикарей, подобравших ему матерные прозвания и пакостные клички.
Алешка, как крепки твои руки, как горячи твои бедра на ногах моих, которые я распахиваю тебе навстречу, любимый мой! И сколько бы раз мы ни любили друг друга до этого, сердце снова замирает в миг, когда ты со стоном-вздохом-вскриком входишь в мое лоно, разжигая своим яростным факелом внутри все нарастающее пламя, гудящее, слепящее, счастливое.
Я иду с вами, сказал он на заснеженном кусочке бездны наш батискаф с хриплым урчанием уже мчался дальше вглубь, унося во мрак и прорву Бибирева красные хвостовые огни.
Я молча пошла по тротуару, надеясь и боясь, что ему надоест и он отстанет. Но он шел рядом, насвистывал, радостно смеялся, разговаривал, будто сам с собой:
А почему бы и нет? Где же еще в наше время знакомиться двум приличным людям? На работе все надоели. Всех знакомых уже знаешь. Знакомых знакомых тоже. В рестораны женщины ходят со своими мужчинами. На концертах я не бываю. В библиотеки не хожу. Нет, автобус все-таки самое подходящее место. И пожалуйста, не спорьте со мной, я это понял точно.
Я с вами не спорю. А знакомиться не хочу.
А почему? искренне удивился он. Почему, не зная обо мне ничего, вы заранее против меня? Подумайте сами, со сколькими дрянными людишками вы знакомитесь только потому, что какой-то третий, тоже малознакомый гусь говорит: «Познакомьтесь, это мой друг» или «Это наш новый сотрудник».
Я засмеялась и спросила:
Чего вы ко мне привязались? Зачем вам нужно это?
Он загородил дорогу, поставил на снег свои бутылки и серьезно сказал, прижимая руки к толстому свитеру:
Вы женщина из моего забытого сна. Я забыл вас, когда проснулся. А сейчас увидел в автобусе и сразу вспомнил. Конечно это вы! Вы мне приснились впервые очень давно, на рассвете, а потом еще снились много раз. И я снова забывал. Но я знаю ваш голос, ваши словечки, я помню ваш смех, я испугался сейчас, увидев сердитую морщинку на переносице это уже было!
Я не удержалась и сказала глупость:
Вы это всегда говорите, знакомясь в автобусе?
Он зажмурился, потом смущенно улыбнулся:
Не надо так. Вы разрушаете память сна моего
Я рассердилась идиотизм какой-то! Выпивший человек без пальто, зима, вечер, бездонная затопленность пустынного Бибирева.
Я ухожу! Мне надоело. И вы идите домой, вы простудитесь, сейчас очень холодно.
Может быть, кивнул он и пошел за мной.
Куда вы идете? спросила я через несколько шагов.
К вам домой.
Я иду не домой, я иду в гости!
Еще лучше. Вы сразу поймете, что я лучше всех ваших старых знакомых
Да, мой дорогой, ты был прав, ты лучше моих старых знакомых, лучше новых, лучше незнакомых. Для меня лучше.
А тогда, в Бибиреве, на улице, измученной зимой, стоял он без шапки, с бутылками в руках, и со смехом говорил, что незнакомых мужчин очень даже удобно приводить в гости. И шел со мной до дома, до подъезда, до самой двери, и, когда уже на лестничной клетке я пыталась прогнать его, страшась, что уйдет, он сказал мне:
Я замерз и никуда не пойду и нажал кнопку звонка.
Прислушиваясь к гомону за дверью, я механически спросила:
А где же ваше пальто?
Простучали в передней каблуки, с железным чавканьем заелозил замок, но он успел ответить:
У меня нет пальто. У меня была куртка. Как у папы Карло. Я поменял ее на шампанское.
Распахнулась дверь, в передней было полно людей, все они радостно, нетерпеливо заорали, и этот безумный сон продолжался никто не удивился, что я вошла в дом из зимы, с улицы, с раздетым незнакомцем, все кричали:
Быстрее, быстрее! Мы заждались! Садитесь
Алексей Епанчин
Очень приятно. А это вы пишете такие смешные рассказики в «Литературке»?
Случается.
Ой, как здорово! Девочки, помните, мы еще хохотали
Я вас сейчас не так рассмешу!
Ула, ну что ты копаешься как замороженная
Значит, вас зовут Ула
Где вас посадить, Ула?
Слушай, Улка, а что же ты не говорила, что с ним знакома?
Я с ним не знакома.
Ха-ха-ха ты всегда что-нибудь сказанешь.
Эйнгольц, подвинься на диване.
Ой, какое шампанское холодное, просто прелесть.
Ула, я же вам говорил вы женщина из моего утреннего сна
Не беги так, время! Остановись! Продли мою невесомость и тяжесть чресел моих, полных тобой, Алеша.
Если бы так было всегда!
И кажется, не может быть счастья острее и светлее, и все-таки наслаждение становится все больше.
И сильнее.
И подъем еще вершится, и туманное полузабытье, полное страсти и движения, воздымает меня все выше.
Не верится, будто такая радость может еще расти, и хочется рухнуть в беспамятство опустошенности.
Быстрее,
любимый,
быстрее!
Как быстро пролетел тот вечер! Действительно он был лучше моих старых знакомых. Как он веселился, шутил, произносил пышные грузинские тосты, рассказывал анекдоты с веселым легким матерком, вызывая восторг целомудренной интеллигентной компании.
А на меня не смотрел, не говорил со мной, просто не замечал, будто знакомство со мной ему понадобилось только для того, чтобы проникнуть в эту недостижимую для него компанию рядовых служащих, маленьких научных работников. Я начала тихо ненавидеть его. Пока он не подошел ко мне и строго не сказал:
Собирайтесь, мы идем.
Куда? удивилась я.
Домой. Я честно отработал номер.
Самое удивительное, что я безропотно встала и начала собираться. Господи, какое счастье, что я не стала с ним спорить, препираться, не послала его ко всем чертям!
Ветер вспурживал по земле низкие белые гребешки снега, ой, как было холодно! А он шел рядом, без пальто, без шапки, засунув ладони под мышки. Мелькнул зеленый фонарик такси. Я помахала рукой.
Он спросил со смехом:
А у вас деньги-то есть? У меня ни копья!
Садитесь, подкидыш, черт вас подери! сердито сказала я. Где вы живете?
Это не имеет значения мы едем к вам. Спать.
Он говорил не нахально, а несокрушимо твердо. И в его раздетости, в безденежье не было жалости, а звучало в его голосе уверенная радостная раскованность человека, доплывшего до берега с затонувшего корабля. Чего стесняться и о чем жалеть, коли под ногами снова твердь земная? И пока подтормаживало рядом с нами такси, я сказала ему, старательно скрывая необъяснимую внутреннюю дрожь:
Я не собираюсь с вами спать.
А он очень крепко прижал меня к себе:
И не надо. Пока не надо. Счастье не в тех женщинах, с кем хочешь спать, а в тех, с кем хочешь просыпаться. Их на земле единицы. И мне повезло я встретил вас в автобусе
Любимый мой,
мы
наверху!
О-о, я больше не могу! Не могу! какая боль, какая радость! Судорога наслаждений,
пик восторженной муки,
вот оно, счастье соития!
Ты весь
во мне,
я чувствую тебя под сердцем.
Не вздохнуть,
не шелохнуться,
все отнялось.
И трепет плоти
последняя конвульсия,
как смерть зерна
перед зачатьем нового плода.
И дыхание твое хрип, и тело твое бьется в моих объятиях, словно улетающая птица. И стон твой на пытке любви как песня.
Я до сих пор не могу понять, что произошло со мной в тот вечер почему не прогнала его, не высадила где-то в центре из такси. Я привезла его домой, замерзшего, пьяного, счастливого, загнала в горячую ванну, а потом показала диванчик на кухне:
Здесь вы будете спать. А он молча мотал головой нет, не буду.
И не стал. А спал со мной, и нам было прекрасно. Как сейчас. Как всегда, когда мы вместе.
Только под утро я задремала, а проснувшись, увидела, что его нет.
Его рядом со мной не было. И стало мне обидно и тревожно. Приподнялась на локте на его подушке лежал исписанный неряшливым торопливым почерком лист. Я поднесла его к глазам, в неверном свете зимнего утра было не разобрать.
«Любимая! Не просыпайся без меня, не вставай. Скоро буду».
Куда это его понесло спозаранку? Я облегченно засмеялась и снова погрузилась в дремоту.
Без пальто и без шапки. Придурок.
А еще говорил, что хочет просыпаться со мной! Впрочем, он проснулся, это я проспала
Алешка лежал, не шелохнувшись, почти не дыша, отстраненный, отрешенный, очень далекий, совсем чужой.
Ах, как далеко нас разбросало во время стремительного падения с вершины счастья. Алешенька, ты ведь знаешь тысячи слов, ты ведь держишь их все в голове, как фокусник диковины в кармане. Придумай слово имя любви. Она безымянна и от этого будто нема. Люди совестятся называть ее гадкими именами. И в ней самой появляется от этого гаденький тусклый налет.
Алеша, как хорошо, что ты настоящий мужчина, что ты знаешь сокровенную тайну любви, и от этого я чувствую, я знаю наверняка: тебе неведомо мерзкое слово «коитус», когда ты входишь ко мне. И ты не совокупляешься со мной, не гребешь меня, не трахаешь ты познаешь меня.
А тогда, утром, я проснулась вновь от трезвона дверного звонка, рвавшегося от злости и нетерпения. Накинула халат, выбежала в переднюю, распахнула дверь, огромный букет роз вплыл яростным взрывом света в сизый унылый сумрак, и на нем висел, как на летящем аэростате, Алешка.
Без пальто и без шапки. С сизым от холода лицом. Смеющийся, легкий, пролетел он на своем волшебном букете в комнату, бросил его на стол, и рассыпавшиеся розы завалили его, их было так много, что они падали на пол
Схватил меня в охапку, и озноб объял меня от холода его рук, от ледяного прикосновения его толстого свитера, и мы бросились на тахту как в воду.
Он любил меня, не успев раздеться, весь трясущийся от стужи и возбуждения, но и тогда он был мне сладостен, он познавал меня.
Где же ты взял такие цветы? шептала я растерянно.
Они росли на тротуаре около твоего дома. Я сорвал сто одну розу на каждый год нашей жизни с тобой
И началась моя странная жизнь с этим сумасшедшим, который менял пальто на шампанское, печатал в периодике нелепые как бы смешные рассказики, забившись в угол тахты, читал мне по ночам свою удивительную фантасмагорическую прозу, отнимал мою зарплату на выпивку и покупал у кавказских спекулянтов букеты из сто одной розы.
Алешка заснул. Он спал, уткнувшись лицом в подушку, судорожно вцепившись в мою руку, тихонько постанывая и всхлипывая.
11. Алешка. Зуб буфетчицы Дуськи
Проснувшись, я подолгу смотрю в неподвижное лицо Улы и гадаю спит или слушает себя? И томят меня нежность, удивление, отчаяние.
Я никогда не знаю останешься ли ты со мной до вечера.
Редеют сумерки, и в сгустившемся свете видно, что лицо твое стало беззащитно-детским, как у вифлеемских младенцев перед избиением. И тогда ревет во мне их голосами тоска тоска по нашим детям, которым не суждено родиться никогда ибо бессмысленно и жестоко плодить нищих алкоголиков и истеричек.
А ведь наверняка Ула мечтала иметь ребенка. Детей. Много.
Даже этого я ей не дал
Спи, моя любимая. Ты моя судьба. Ты мое всегдашнее ощущение зыбкости этой жизни, ты мое постоянное искушение и вечный укор. Ты моя единственная надежда на новую, иную жизнь.
Я неудобно лежал на одном боку, боясь разбудить Улу, слушал ее тихое дыхание, и в слабом свете занимающегося утра рассматривал ее лицо, и мое сердце сжималось от нежности и испуга. И меня все время раздражала ветка шиповника в стеклянной банке на столе. Толстые набухшие цветы, как треснутые помидоры.
Я высвободил потихоньку руку из-под шеи Улы, сполз с тахты, на цыпочках подошел к столу и вытащил ветку из банки. Уколол руку, холодные капли с нее падали на мой голый живот.
Высунулся из окна и кинул ветку вниз. Она падала почти отвесно, тяжело, и только отдельные лепестки с перезрелых цветов отрывались на лету и медленными красноватыми каплями кружились в воздухе.