И те и другие стараются выпихнуть из очереди командировочных провинциалов. Те отбиваются: «Вас бы к нам переселить! Узнали бы про жизнь счастливую!»
Старухи кричат молодым, старающимся занять очереди одновременно и за колбасой, и за маслом, и в кассу: «Что же вы, заразы, все ловчите, везде наперед поспеваете! А нам тут хоть до ночи стой!»
А те отвечают им с пеной у рта: «Карги проклятущие! Пенсионерки, мать вашу! Что же вы днем, пока мы на работе, по магазинам не ходите? Что вас нечистая сила вечером волокет, когда нам взять что-нибудь надо?»
Сивый от старости дед тычется в очередь, как потерянный щенок, он занял место и отошел посидеть на ящике, да забыл, за кем занял, и теперь старается в склизкой от пота, жарко дышащей змее найти свой сустав. А змея молчит. Молчит каменно, ни одной трещинки не найти в этой стене, и он скулит, уже утратив надежду: «Доченьки, родненькие, я же тут стоял, вот за бабой в зеленом, за мной еще стояла девчонка с мальцом. Где же они?»
«Нечего уходить было! Так все на шармака полезть могут мы здесь занимали!»
А тут татарка впустила не то родственницу, не то подругу, и о дедке попросту забыли, его печаль щепкой унесла волна вспыхнувшей ярости: «Ах вы, жулье соленое! Татарва противная! Спекулянты! Гадюки! Ворье! Вам бы только русского человека нажарить! Кит манан кая барасам! Сволочи!»
Татарки зло хохочут, остро скалят золотые зубы: «Ваша все пьяницы! Дураки! Рука убери! Отрежу!»
Татарок боятся, поэтому сразу набрасываются на унылого мужчину в галстуке, шляпе, в очках, вежливо просящего продавца нарезать колбасу: «Нарезать ему! А сам руки отсохнут? Машка, ты ему отрежь его Шляпу надел, теллигент хренов! Дай ему по окулярам!..»
Человек растерянно моргает: «Товарищи, я вас не понимаю! Я вас не понимаю, товарищи»
В упоении очередь ревет: «Гусь свинье не товарищ»
Люди навсегда поссорились в очередях.
Нет, они не хуже других американцев, немцев или французов. Но они бедные.
История нашей жизни это драма непреодолимой бедности
И размышлять обо всем этом по дороге из магазина домой мне легко, потому что я богата умудрилась купить не только кусок мяса, крупы и овощей, но и сорвала кило молочных сосисок при мне выкинули.
Ты чего улыбаешься? спросил меня Эйнгольц. Он сидел на скамейке у ворот моего дома. Приглашаешь в гости, а сама
Не сердись. Я поцеловала его в пухлую щеку. Задержалась, зато вот, сосисок достала. Пока от магазина шла, человек десять спросили «где сосисочки брали?»
Я нарезала мясо ровными кубиками и сказала Эйнгольцу:
Мы с тобой сегодня будем есть настоящее еврейское жаркое! С подливкой, с коричневой картошкой!
Эйнгольц развеселился:
Это прекрасно! А то у меня завтра пост начинается четыре недели без мяса.
Шурик, а ты строго соблюдаешь посты? удивилась я.
Конечно! Мне, как сознательному христианину, негоже ловчить и давать себе поблажки. Да это и не тяжело, Ула. Если в охотку делать не трудно совсем
Ровными длинными спиралями скручивается кожура и падает в мойку. Неужели он действительно верит в распятого Мессию? Или это маска? Очень сложная, двойная маска, обращенная в первую очередь вовнутрь. Ах, каких только масок не напридумывало наше время! А может быть действительно верит? Но почему в Христа? Разве может еврей поверить, будто Мессия, посланец нашего Бога, уже приходил?
Шурик, ведь ты же еврей, сказала я почти жалобно.
Эйнгольц усмехнулся:
Во-первых, только наполовину. Мой отец русский. А кроме того, человеческая сущность Страстотерпца была еврейской. Но я убежден, что евреи, не признав Иисуса своим избавителем, проскочили свой поворот к истине, как заблудившийся человек в лабиринте теряет дорогу к спасению
Я вывалила поджарившееся мясо из сковородки в чугунок пускай томится, а сама уселась напротив Эйнгольца, не спеша закурила.
Несколько раз Шурик делал мне предложение легко, без нажима, почти шутя, и я, смертельно боясь потерять его лучшего, единственного своего друга, изо всех сил мягко, просто ласково, с веселым добрым смешком, полунамеками отклоняла их. Шурик прекрасный человек, но я себе не могу представить его мужем. Это было бы ужасно. Мы дружно и спокойно прожили бы с ним какое-то время чуть меньше, чуть дольше, отшелушились бы и отпали пустяки и всплыло бы неизбежно главное, для меня совершенно невыносимое. Отсутствие внутреннего слуха, глухота души, неведение нашей богоизбранности, беспамятство и необязанность служения нашему Обету.
Он не знает, он не помнит, откуда мы пришли. И зачем.
А Алешка?
Я оправдываю себя тем, что и он не станет моим мужем.
Но он ведь и не мог знать того, что было заложено в генетическую память предков Шурика! И еще одно может быть, я это придумала, но я верю, что Алешкина душа способна к возрождению. Боже, как я верю, что он может стать гораздо больше себя.
Ула, а во что ты веришь? смотрел на меня в упор Эйнгольц.
Во что я верю? медленно переспросила я.
Дорогой мой Шурик, безвинный мешумед, еще один кусочек тверди, сползший в окружающий нас океан. Ты, наверное, со мной не согласишься, мне не убедить тебя. Ты ведь все знаешь, ты все читал, обо всем передумал, а про Завет не мог вспомнить. В чужом тебе мире ты нашел ответ в христианстве, но и этот протест был конформистским.
Меня заставил так думать Эйнгольц, его приятели-евреи, принявшие христианство. В долгих разговорах они доказывают мне, что этика христианства и христианская евхаристия выше иудаистской.
Я с ним не спорю. Я думаю, человек не может прийти к вере через дискуссию. Искренняя вера озарение, это саморазвивающийся талант, это культура постижения истины и смысла твоей жизни.
И я говорю без надежды, что он поймет меня:
Я верю в бессмертие праведных душ. Я верю в будущий рай.
А в ад? спрашивает с легкой усмешкой Эйнгольц.
А в ад я не верю. Ада нет. Ад это смерть, конечность существования, отказ в бессмертии. Ад это забвение.
А кто решит твою судьбу? Кто оценит праведность?
Наши судьбы решаются каждый день. Нашим Богом, высшим разумом, приславшим нас сюда. Умершие праведники попадают в рай. Праведность это мудрость и доброта, они не могут здесь исчезнуть с нашей плотью. Они нужны там
Но здесь они еще нужней?
Как знать! Бог посылает новых
Шурик медленно проговорил:
У апостола Павла сказано: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Наклонила я голову:
Ты говоришь. Я верую.
А как ты вернешься к себе? с участием спросил Шурик.
Не знаю. Этого никто не знает из живущих. Может быть, это вроде телепортации.
Эйнгольц развел руками:
Ну-ну-ну, Ула! Это уже разговор не из теологии, а из научной фантастики
Почему? Если бы Александру Вольта показали цветной телевизор, он бы сошел с ума. А мы смотрим футбол из Аргентины ничего?
Естественный технический прогресс!
Нет, мне не кажется этот процесс естественным. Ты никогда не задумывался над очень странной вещью: люди высадились на Луну, а про себя не знают ничего! Что такое наше мышление? Что такое память? Что наши сны? Что такое наша биология вообще? Ничего не известно
Когда Адам вкусил с древа познания, Господь изгнал его из Эдема, и тайна древа жизни сохранилась навсегда
13. Алешка. Семейный обед
Я вошел в подъезд отчего дома на Садово-Триумфальной, кошмарного сооружения с портиками, лепниной, немыслимыми эркерами, висящими с крыши колоннами, облицованного гранитом, регулярно рушащимися фризами один из шедевров расцвета сталинского архитектурного стиля «вампир». После войны этот дом, один из самых больших в Москве, имел собственное имя «дом МГБ на Маяковской».
Ни в одной футбольной команде не менялся так состав игроков, как обновлялись жильцы нашего дома. Они въезжали сюда на трофейных «опелях» и «мерседесах», солдаты тащили за ними караваны трофейного добра, жены успевали посоревноваться шубами, раскатывали на персональных зимах и зисах, шумно пили, дрались, пока однажды ночью довольно скоро ответственного квартиросъемщика не увозили навсегда в неприметной «победе». Оставшиеся семьи выселяли совсем, иногда их просторные квартиры превращали в коммуналки, подселяя к ним родственников бывших хозяев жизни.
Их сажали поодиночке, иногда этажами, порой целыми подъездами это зависело от подъема или спада очередной волны репрессий. Никто в доме не сомневался в их виновности, хотя я убежден, что ни одного из них не арестовали за действительно совершенные ими бесчисленные преступления, просто машина насилия время от времени требовала для собственной надежности смазки кровью. Они уже давно были не людьми, а деталями этого громадного механизма насилия и истязаний, у которого было пугающе-бессмысленное название ОРГАНЫ, и высшая цель вселение неиссякающего, неизбывного, неистребимого, всеобъемлющего ужаса в душу каждого отдельного человека. И чтобы эта машина не знала ни при каких обстоятельствах осечек, сбоев и неполадок, чтобы она стала абсолютной ее детали своевременно и досрочно заменялись другими.
Смертию жизнь поправ.
Особенно крепко сажали из этого дома в сорок девятом, пятьдесят первом, пятьдесят третьем. По ночам во всем доме не светилось ни одного окошка, хотя не спали нигде, сторожко прислушиваясь к шуму затормозившего во дворе автомобиля, стуку парадных дверей, гудению лифтов.
Я помнил, как отец регулярно вырезал маникюрными ножницами странички из своей телефонной книжки. Ночью, когда я бежал пописать, я видел мать в бигуди и толстом капоте, неподвижно замершую в передней. Теперь уж я и не помню дожидалась ли она отца с работы или ждала страшных гостей.
Однажды это я хорошо запомнил, когда арестовали полковника Рюмина, нашего соседа и организатора дела врачей-убийц, отец приехал с работы утром, с бледным жеваным лицом и бодряцким голосом сказал матери:
Да не тревожься ты! Нам нечего бояться у меня совесть чиста
А мать в ответ заплакала.
Штука в том, что у всех, кого забирали из нашего дома, совесть была чиста. Потому что совесть давно стала понятием чисто разговорным и была твердо и навсегда заменена словом «долг».
А первая заповедь долга забыть о совести, чести и милосердии.
Существовала только беззаветная преданность величайшему вождю всех народов Иосифу Виссарионовичу Сталину за это выдавалась индульгенция авансом на совершение любых злодеяний. И видит Бог за это с них никогда не требовали ответа.
В отчаянии и душевной тоске, при совершенно чистой совести они с ужасом слушали обвинения в каких-то мифических, никогда ими не совершенных предательствах, нигде не существовавших заговорах и пособничестве никем не завербованным шпионам. Их обвиняли вчерашние коллеги, с такой же чистой совестью, с беззаветной преданностью выполнявшие служебный долг по профилактическому обслуживанию и ремонту великой машины устрашения, ни на миг не задумываясь о том, что вскоре бесовское сооружение потребует их собственной жизни, ибо, обменяв совесть на долг, они объявили дьявола своим Богом и включились в неостановимый цикл индустрии человекоубийства, признающей единственную энергию тепло живой человеческой крови.
Смертию жизнь поправ. A-а! Все пустое! Не о чем говорить
После пятьдесят третьего никого в нашем доме не арестовали, словно хотели еще раз подчеркнуть, напомнить, затвердить отсюда забрали только людей с чистой совестью, таковы уж прихоти культа личности пострадали только свои!
Никого не забрали после Двадцатого съезда, никого не пригребли во время реабилитаций, ни о ком не вспомнили, когда выкинули кровавого Иоську из мавзолея. Давным-давно выданная индульгенция сохранила силу за действительные злодеяния спрашивать не с кого, не о чем и некому.
Всех увел унылый крысолов
Вспоминая об этом, я легче пережил страх поездки в лифте, тем более что мне почему-то не так страшно сорваться в утлой кабинке, когда она ползет вверх, а не стремительно проваливается в тесном стволе шахты к центру земли.
Захлопнув бронированную дверь лифта, огляделся на огромной лестничной клетке. Двери шести квартир. Господи, каких шесть романов пропадают в сумраке и тишине подъезда! Ведь вся литература, возникшая после того, как подох Иоська Кровавый, поведала только о жертвах этого мира кошмаров. Ни у кого не оказалось сил, знания или возможности написать о тех, кто этот мир построил и запустил в работу. А ведь они истязатели и мученики нерасторжимое двуединство нашей жизни, нельзя понять нашего существования, не зная лиц мучителей, радостно подрядившихся за харчи, хромовые сапоги и призрачную власть пролить море людской крови.
И я не могу. Тошнота подкатывается к горлу, выступает обморочная испарина и трясутся руки, когда я думаю об этом. Мне очень страшно, я хочу забыть то, что я знаю о них. Я хочу бежать сломя голову за дудочкой крысолова
Что ты растрезвонился как ошпаренный? заслоняя дверной проем квадратными плечищами, улыбался Гайдуков.
Задумался.
Поменьше думай, здоровее будешь! радостно загоготал жеребец, вталкивая меня за руку в прихожую.
Это по тебе заметно, искренне сказал я.
Ну тебя к черту, благодушно отмахнулся Гайдуков. Хочешь хороший анекдот? Вопрос на парткомиссии: «Что такое демократический централизм?» А он отвечает: «Когда на партсобрании все за!, а разойдясь по домам, все против!».
Я засмеялся, а Гайдуков уже волок меня в столовую «давай выпьем пока».
Андрей Гайдуков муж моей сестры Вилены, он появился много лет назад в нашем доме, еще угловатый, застенчивый, и поразил меня неожиданной сенсацией: «Вот ты, Алешка, все время читаешь, думаешь о чем-то. А я тебе как старший скажу, что это глупость». «Почему?» удивился я. «Потому что в жизни важно иметь хорошее здоровье и много денег. Все остальное чепуха!»
Гайдуков второсортный спортсмен, из тех, что лучше всего играют без соперников, где-то долго и сложно химичил, пока не вынырнул в Центральном бассейне. Директором. И тогда он выполнил свою жизненную программу, приложив к своему хорошему здоровью много денег. Как он их выцеживает из мутной воды бассейна, я не представляю, но денег у него всегда много, а пуще этих денег неслыханные связи, знакомства и блаты. Антон ходит к Гайдукову попариться в бане и говорит загадочно и многозначительно, что эта сауна для ловкого человека почище любого Эльдорадо
А где старики-то? спросил я.
Мамаша сейчас с кухни подгребет, пряженцы печет. А папаша пошел за папиросами он ведь у нас паренек старой закалки, сигареты не уважает. Ну, оцени, как хлеб-соль организовали?
Я посмотрел на стол зрелище было впечатляющее. Черной и красной смальтой застыли блюдца с икрой, серебрился в траве толстоспинный залом, крабы на круглом блюде рассыпались красно-белыми польскими флажками, пироги с загорелыми боками, помидоры, мясо
Селедка иваси? поинтересовался я, наливая еще рюмку.
И-ва-си!.. протянул презрительно Гайдуков. Лапоть ты! Это сосьвинская селедочка, раньше царям подавали
Вы, жулики, и есть цари нынешней жизни, заметил я без злости и быстро выпил. И сразу полегчало, тепло живое растеклось по всему телу. А тут и маманя выплыла в столовую, неся большой поднос с драченами желтыми, прозрачными, кружевными, из крупчатки белейшей, на яйцах, на свежей сметане, залитыми русским маслом.