Я узнал его мгновенно, будто мы были сто лет знакомы, хотя, к счастью, я увидел его впервые. Бледное лицо, островытянутое, как козья сиська. Естественное благородное уродство сиськи было маленько попорчено толстыми роговыми очками.
Здравствуйте, Петр Семенович. Моя фамилия Красный, я с вами говорил по телефону. А это дядя Димы, известный советский писатель Алексей Епанчин
Очень приятно, читал я ваши юморески в «Литгазете» на шестнадцатой полосе. Приятно познакомиться.
Действительно очень приятно, просто неслыханно приятно познакомиться с таким известным писателем с шестнадцатой полосы! Да еще при таких возвышенных обстоятельствах!
Но он вовремя опомнился и сказал с горечью и гневом:
Жаль только по печальному поводу
А нахалюга Красный, не теряя ни мгновения, прямо тут же на лестнице бодренько воскликнул:
Ах, Петр Семенович, голубчик вы мой, разве все в жизни рассчитаешь повод печальный, а может быть, радостью на свадьбе обернется!
И козья сиська глубокомысленно изрекла:
Беды мучат, да уму учат!
Поволок нас Петр Семенович в комнату по длинному, изогнутому глаголем коридору, забитому картонными коробками, деревянными ящиками, жестяными банками, цинковыми корытами, тряпичными узлами, бумажными пакетами и ржавыми велосипедами. Господи, откуда у нищих столько барахла берется?
Мы в квартире наиболее жилищно обеспеченные все-таки две комнаты хоть и смежные обещают дать отдельную квартиру блекотал Петр Семенович, я слышал его будто через вату, оглохнув от ужаса предстоящего разговора.
Ввалились в апартаменты наиболее жилищно обеспеченного, и белобрысая ледащая девка с пятнами зеленки на ногах порскнула в соседнюю комнату, откуда сразу раздался щелчок и гудение телевизора. Наверное, чтобы соседи не подслушивали.
Я сидел за столом напротив Петра Семеновича и почти ничего не понимал из того, что он говорил. А он и не говорил даже, а плевался:
Ответственность народный суд родители отвечают дочерь на поругание девичья честь моральная травма, не считая физической моя дочерь
Он плевался длинными словечками, липкими, склеенными в скользкие струйки, они шквалом летели в меня:
Моральные устои наше общество тюрьма научит мы, интеллигенты нравственность наша мораль приличная девочка законы на страже моя дочерь
Я пытался сосредоточиться, вглядываясь в его рожу, и не мог. Меня почему-то очень отвлекало то, что он называл свою приличную девочку «дочерь», и наваждением билось острое желание попросить его назвать эту белобрысую говнизу «дщерь» я точно знаю, что такое бесцветное плоское существо надо называть «дщерь». Я не понимал, что мне говорит ее папка, потому что против воли все время думал про то, как ее насиловал Димка. Собственно, не насиловал не сомневаюсь ни секунды, он ее «прихватывал». В чьей-то освободившейся на вечерок квартирушке набились вшестером-ввосьмером, и до одури гоняли магнитофон, и под эти душераздирающие вопли пили гнусный портвейн, и не закусывали, а подглатывали таблетки димедрола, чтобы сильнее «шибануло». И плясали, и плясали, а эта сухая сучонка елозила своими грудишками по нему, а он уже таранил ее в живот свои ломом, и ей это было приятно, она все теснее притиралась к нему, и он глохнул от портвейна, димедрола, музыки и этой жалобной плоти, которую и в пригоршню не собрать, а потом они оба знали зачем нырнули в ванную, заперли дверь и долго слюняво мусолились, пока он, разрывая резинку на ее трусах, запустил потную трясущуюся ладонь во что-то лохматое, мокрое, горячее, и для такого сопляка это стало постижением благодати, и остановить его могла только мгновенная кастрация, но никак не ее вялые стоны «не надо, Димуля, не надо, ну не надо, я боюсь, я» а он уже там! Он уже урчит, поросенок, ухватившись за ее тощие ягодицы, и нет ему, гаду, никакого дела до того, что завтра за эту собачью случку надо будет: ему в тюрьму, Антону прочь с должности, а мне сидеть здесь и слушать этого смрадного типа
С какой стати?
Меня больно ударил под столом Красный, и я сообразил, что неожиданно заорал вслух.
Что «с какой стати»? насторожился Гнездилов, и сиська его сразу надулась, покраснела, напряглась сей миг ядовитое молоко брызнет.
Не обращайте внимания, Петр Семенович, подстраховал Красный. Алексей, как все писатели, задумчив и рассеян. Так вот, я хотел сказать, что, может быть, они любят друг друга, зачем эта гласность, они ведь могут пожениться
Что же вы, Лев Давыдович, совсем меня за идиота держите? обиженно засопел Гнездилов, толстые очки его вспотели. Мы же интеллигентные люди, чай, не в старой деревне живем, где надо было по дикости позор женитьбой прикрывать, нам от такой женитьбы один наклад. А стыда мы, слава богу, не боимся без стыда лица не износить, как говорят. Да и стыдиться нам нечего, это пусть такого выродка ваша семья стыдится. А моя дочерь экспертизой освидетельствована именно как приличная девушка
Наступила тишина за столом переговоров, только в соседней комнате горланил телевизор, гугниво и нагло, как пьяный.
Господи, как давно сегодня утром я был народившимся плодом А проныра Лева снова сделал бросок, уцепился тонкой лапкой:
Так если вы, Петр Семенович, возражаете против брака Галочки с Димой, то уж, сделайте одолжение, поясните свою точку зрения
А я не возражаю хотят, пусть женятся. Это их дело, нынешняя молодежь сегодня женится, завтра расходится. Но я, как родитель моей единственной дочери, ее воспитатель, обязан думать о ее будущем. А поскольку ее будущему в результате насилия нанесен огромный ущерб, то я ставлю вам условие: или вы компенсируете в какой-то приемлемой форме этот ущерб, или ваш пащенок пойдет в тюрьму Это мое слово окончательное, и если вы не хотите ужасных неприятностей
И по тому, как он визжал, вздрючивая свою нервную систему рептилии, я видел, что он опасается, как бы мы не ушли без возмещения ущерба.
И мы полны стремления договориться о форме и размерах возмещения, сладко буркотел Лев Красный.
Прислушиваясь к их сопению, возне и перепалке, я вспомнил, как у нас любили освещать в прессе любимый аттракцион загнивающего Запада: на потеху толстым буржуинам две голые бабы дерутся на ринге, залитом мазутом. Два противных мужика передо мной бились сейчас всерьез на ринге, залитом жидким дерьмом. К счастью, одетые!
Пять тысяч!
Две тысячи
Никогда! Пусть идет в тюрьму!
Две с половиной И женится.
На черта он нужен! Четыре восемьсот! Молодо-зелено, погулять велено.
Две семьсот. Это взнос за однокомнатный кооператив
Сами-то, небось, в трехкомнатной мучаетесь? Четыре шестьсот!
Вас в трехкомнатную не примут Две девятьсот.
А где же ее, однокомнатную, взять? Пятьсот рублей на взятку только!
Три ровно! И мы устроим кооператив.
Три с половиной! Ваш кооператив, и пусть женится, паскудник!
Хорошо, три с половиной, наш кооператив, но без женитьбы По рукам?
Что взято, то свято умиротворенно заключил Петр Семенович Гнездилов и замотал довольно своей козьей сиськой. Но деньги чтобы были сегодня у меня.
И похлопал конопатой ладонью по короткой жирной ляжке.
Красный водил «жигуль» так же, как носил свою нарядную одежду, аккуратно и бережно. От изнурительности этого черепашьего движения, кармазинного запаха Левкиных волосиков, духоты и пузырящегося еще в желудке страха тошнота стала невыносимой, и на Садовой я заорал ему «Стой!», выскочил из машины и нырнул в магазин с застенчивой вывеской «Вино». Время подходило к двенадцати, и за час торговли водкой очередь уже прилично рассосалась к прилавку, огражденному стальной звериной сеткой, стояло не больше человек тридцати. И несколько сразу повернулись ко мне:
Троить будешь?
Возьмем пополам?
Але, у меня стакан есть
Слышь, друг, дай семь копеек, на четверочку не хватает
Страшная мордатая баба-торгашка с жестяным белым перманентом жутко крикнула из-за прилавка:
Ну-ка, не орать, алкаши! Щас всех отседа вышвырну! Прекращу продажу.
И все притихли, забуркотели негромко, забубнили на низких, и зрелище это было почище любой цирковой дрессуры от одного окрика уселись на задние тридцать черных, трясущихся, распухших, разбойного вида мужиков. И правильно сделали, потому что там, за стальной сеткой, в бесчисленных ящиках стоит себе в зеленых бутылочках сладостный нектар, единственное лекарство, одна радость, дающая и веселье, и компанию из двух других забулдыг, и свободу, и счастье. Водочка наша нефтяная, из опилок выжатая, ты же наша жизнь! Пока ты льешься в наши сожженные тобой кишки весь мир в тебе, и мир во мне.
И над всем этим счастьем хозяйкой вздымается мордатая торгашка. Захочет опустит сетку над прилавком, краник кислородной подушки перекроет. Напляшешься тут перед ней, как висельник на веревке, наунижаешься вдоволь, пока эта сука краснорожая смилостивится. А чего поделаешь? Все тут ей должны и обязаны один пять копеек, другой бутылку не вернул, третий до одиннадцати бутылку выпросил, а четвертый после семи. И не вякни вся милиция окрестная у нее в подсобке отоваривается. И четвертинки всегда в дефиците, так если она хорошо относится сама по полбутылки разольет и с маленькой наценочкой отдаст. Нет, не денешься никуда в соседний-то магазин бежать глупо, там ведь тоже в очереди снова час стоять, и другая мордатая грозная торгашка, да и за всяким другим прилавком в сотнях тысяч лавок со стыдливой надписью «Вино», которого сроду там и бутылки не было, а только нефтяная да древесная водка и кошмарные спиртовые опивки с краской под названием «портвейн» везде стоят эти страшные бабы.
Об этом я подумал как-то мельком, подтираясь поближе к прилавку, и очередь не слишком на меня заводилась потому как не знали еще, с кем я троить или половинить стану. Только вяло сопротивлялись, сдвигаясь тяжелыми плечами, и шел от них невыносимый дух перегара, табачища, немытого пота, подсохшей вчерашней блевотины. Кабы старик Перельман автор «Занимательной арифметики» ходил в водочные магазины так же часто, как я, наверняка построил бы он красивый арифметический этюд: «Если всех людей, которые каждый день стоят за водкой во всех питейных заведениях, выстроить в одну шеренгу, то получилась бы очередь от Земли до Луны»
Торгашка привела очередь к порядку и стала снова отпускать бутылки. Но тут же все застопорилось: из толпы выскочила на середину тесного магазина полупьяная девка с огромным переливчатым фингалом, похожим на елочную игрушку, и стала плясать. И громко петь при этом:
Очередь довольно захохотала, заерзала радостно, а торговка Клашка подняла свою бычью голову и сказала мрачно, полным ртом:
Параститутка. Вон отседова! А вы, пьянюги паскудные, пока не вышвырнете ее банан сосите, а не водку
И грохнула сетку вниз. И звериная тоска заполнила магазин.
Фроська, сука, че натворила?
Фроська, голубушка, иди себе, не даст она тебе все равно
Достукаешься, Фроська, посадит она тебя
Фрося, брысь на улицу, мы тебе сольем
Фроська Фросинька Фросюка Фрося
И поволокли ее, упирающуюся и матерящуюся, из магазина. И обратно к сетке:
Кланя!.. Клаша!.. Клавочка!.. Клавдия Егоровна!..
А я-то уже перед сеточкой! Я-то своих собратьев соплеменных хорошо знаю никто под злым оком Клавдии Егоровны не посмеет стоять столбом, когда есть команда вышвырнуть Фроську взашей! Нельзя не обозначить активного участия в выдворении нечестивки из храма людской радости, когда верховная жрица Клашка уже опустила большой палец долу. И пока проводилась карательная экспедиция, я уже пророс сквозь сетку четырьмя рублями и парольным кличем: «Без сдачи!»
Заворошились, закипели, задундели, вскрикнули, пронзительно заголосили разом:
Гад паскудина Кланя не давай Сукоед без очереди а мы не люди? потрох рваный не давай долбаный курвозина поганая Васька, держи без очереди сучара хитрожопый ж-и-и-и-д!.. жид!..
А Клавдия Егоровна, нежная душа, повела взором на них суровым, а мне тепло улыбнулась фунт золота в пасти показала и сказала доверительно:
Вот темнота-то, житья от них нет, пьянь проклятая, и гаркнула коротко: Молчать! Тихо!..
И все замолчали, задышали гневно, и успокоились, и стихли. И стоил их протест ровно тридцать восемь копеек сдачи, которые я оставил голубице Клаве. По копеечке на рыло. А она мне к бутылке еще дала соевый батончик закусить. И пока я шел к двери мимо очереди, они все бурчали обиженно, но вполне миролюбиво:
Ишь, шустрик нашелся тоже мне ловкач хрен с горы а мы что не люди?..
Я ответил последнему коротко:
Вы замечательные люди
Отверженная Фрося сидела на ящике неподалеку от дверей магазина. Грязными пальцами она ласкала свой бирюзовый синяк и тихонько подвывала. Эх, художнички-передвижнички, ни черта вы в жизни не смыслили. Вот с кого надо было писать «Неутешное горе». Я сорвал фольговую пробку, крутанул бутылку и сделал большой глоток.
Ослеп. Слезы выступили на глазах, я задохся, и водка раскаленным шаром стала прыгать вверх-вниз по пищеводу между гортанью и желудком, еще не решив то ли вылететь наружу, то ли сползти в теплую тьму брюха. Пока не просочилась все-таки вниз. Прижилась. И сразу стало легче дышать, и тяжесть в голове стала редеть, тоньшиться и исчезать. Откусил полбатончика, разжевал и сразу же махнул второй раз из бутылки.
И на душе полегчало, и мир стал лучше. И полбутылки еще оставалось. Подошел к Фросе, толкнул ее в плечо:
На, Фрося, выпей поставил на асфальт бутылку и сел к Левке в машину.
Что ты там делал? спросил он, притормаживая у Колхозной площади.
Я хотел ледяной кока-колы или оранжада, но эти странные люди почему-то назвали меня жидом. Черт побери, как обидно, что у нас есть еще отдельные несознательные люди, чуждые идеям интернационализма.
К счастью, их совсем мало, серьезно ответил Красный. Миллионов двести.
А куда ты дел остальные шестьдесят? поинтересовался я.
Они еще не слыхали про жидов. Но все впереди Культурный рост малых народов огромен.
Не сетуй, Лева. Вы платите незначительные проценты на прогоревший политический капитал ваших отцов и дедов.
А почему мы должны платить? спросил Лев. Почему именно мы?
Читай историю. Ваши деды и отцы все это придумали. И уговорили, конечно, не немца, и не англичанина, и не француза, а самого легковерного и ленивого мужика на свете русского, что, мол, можно построить рай на земле, где работать не надо, а жрать и пить от пуза
Этому вас на политзанятиях в Союзе писателей учат? поинтересовался Красный.
Нет, этому нигде у нас не учат. Это мне пришлось самому долго соображать, пока я не понял, что коммунизм это еврейская выдумка. Воображаемый рай для ленивых дураков.
Алеша, а ты не боишься со мной говорить о таких вещах? сказал безразличным голосом Красный, но я видел, как у него побелели ноздри.
Нет, не боюсь.
Почему?
Потому что ты еврей. Во-первых, тебе никто не захочет верить, понимаешь не за-хо-тят. Я советский ариец. А ты еврей. А во-вторых, благополучие всех Епанчиных это и твое благополучие. Антон это сук, на котором ты надеешься просидеть до пенсии
Что ж, все правильно, пожал он замшевыми плечиками.
Тут мы и подъехали к дому на улице Горького, на подъезде которого висела тяжелая парадная доска: «Главное управление по капитальному ремонту жилых домов Мосгорисполкома». Заперли машину и пошли к Антону.
4. Ула. Моя родословная
Еще ночь, но уже утро.