Если ребенку суждено стать аменокалем, если такова его участь, кровь не окажется помехой. А если нет, не поможет и чистота крови.
Вразуми ее! с мольбой подняв руки, обратился к марабуту аменокаль.
Мулай Хассан был учителем Серены. У него на глазах она превратилась из младенца в девочку, а затем в женщину. С тех пор как ее отец умер, марабут заменил ей отца. Своей близостью к ней и влиянием, оказываемым на нее, он не превосходил остальных туарегов племени. Серена являлась одной из лучших его учениц, схватывала знания на лету, а ее вопросы вскоре стали настолько серьезными, что он не всегда мог на них ответить. Она лучше марабута знала туарегские сказания и превосходила его в науках. Прекрасно зная характер Серены, он понимал всю бесполезность своих вразумлений. Она приняла решение, и ее не собьешь с выбранного пути. Это он знал по собственному опыту. Но, желая потрафить аменокалю, Мулай Хассан предпринял усердную попытку и с треском провалился. Серена была хозяйкой своей судьбы.
Я буду скучать по тебе, дитя, оставив дальнейшие попытки ее переубедить, сказал марабут, и его глаза влажно блеснули. Но обещай, что однажды привезешь сына сюда и познакомишь со своим народом. И с его двоюродным дедом тоже.
Глава 3
Марабут из Сахары отнесся к союзу Анри и Серены с куда бо́льшим спокойствием, нежели святой отец из Франции, монсеньор Мюрат, епископ Булонь-Бийанкура.
Когда не стало его отца, Мариус Мюрат был слишком мал и не понимал событий, приведших к этому. Его отец был небогатым торговцем. Достатком семья похвастаться не могла, да и просторным жилищем тоже. Однажды к ним явился посетитель надменный человек в цилиндре, шелковом плаще и черных сверкающих сапогах. Он приехал в закрытой коляске с кучером, запряженной двумя гнедыми лошадьми. Подобные экипажи нечасто заезжали в их quartier[10]. Мюрат с восхищением взирал на красивых лошадей и богатую коляску. Вскоре он услышал истеричный плач матери.
Незнакомец привез ужасное известие. Мюрат живо помнил, как вместе с матерью и сестрой забился в угол комнаты, а между посетителем и отцом возник спор. Подробности были туманными и касались вложенных денег, собственности и неудачного стечения обстоятельств. Его отец ввязался в рискованную сделку с землей и не только потерял вложенные деньги, но и лишился дома и всего имущества семьи. Это означало, что сюда явятся люди и заберут всю скудную меблировку: платяные шкафы, комоды, дубовый кухонный стол и резной кленовый умывальный столик, некогда принадлежавший бабушке Мюрата. Покраснев от стыда, мальчик смотрел, как отец рухнул на колени, умоляя пощадить, а незнакомец презрительно смеялся. Отец сжимал кулаки и кричал об обмане и мошенниках. Незнакомец резко оттолкнул рыдающего отца Мюрата, и тот упал на пол. Выражение на лице незнакомца Мариус запомнил на всю жизнь. То не был взгляд жалости или гнева. Незнакомец взирал на отца с самодовольным превосходством.
Вечером отец Мюрата ушел и долго отсутствовал. Домой он вернулся изрядно пьяным и с пистолетом за поясом. Отцовские глаза были налитыми кровью и неистовыми. Отец что-то говорил, выкрикивал ругательства, сменявшиеся хныканьем. Брызги отцовской слюны летели во все стороны, попадая и на Мюрата. Отцовский гнев нарастал, пока Мюрат, сестра и мать снова не забились в тот же угол. Все трое в ужасе смотрели, как отец размахивает пистолетом, и слушали пугающие слова. Отец говорил, что ему не остается ничего иного, как убить незнакомца, себя и их всех. Потом он разрыдался и глотнул рома из бутылки, после чего вытер свои глаза банкрота и поплелся на кухню. Дом сотрясся от громкого звука. Запахло порохом и кровью. Потянулись долгие минуты, тишину которых нарушало лишь испуганное сопение матери. Мальчик оказался первым, кому хватило смелости пойти на кухню и увидеть последнее деяние отца.
Незнакомец вернулся еще до отцовских похорон, сопровождаемый префектом полиции. Вместе с префектом пришли угрюмые усатые люди с винтовками и бумагами, на которых стояли восковые печати. Семье разрешили взять только одежду и больше ничего, приказав покинуть дом.
Тогда Мюрат ничего не понимал в происходящем. Но с годами, превратившись из ребенка в подростка, он начал извлекать уроки из событий прошлого и настоящего. Он извлекал их из воспоминаний об отце. Из шатаний по парижским трущобам, где крысы жили лучше кошек, а кошки лучше детей, где он жался к стенам домов, пропуская кареты знати и уворачиваясь от уличной грязи, летевшей из-под колес. Эти уроки он извлекал, таская тяжелые рулоны тканей и подметая полы на шляпной фабричонке, где работал по двадцать часов в день за тридцать су. Он извлекал их из своего циничного отрочества.
Лучше быть изгнанным, нежели побежденным.
Лучше носить черные сапоги власти, чем подыхать под ними.
Только глупцы не имеют денег и живут как собаки.
Мюрат не скорбел по отцу, ибо с детства не испытывал чувств, присущих другим. В нем всегда существовала некая пустота. Он удивлялся истошным крикам сверстников, когда у тех что-то ломалось или терялось либо когда одноклассники их обзывали. Мюрат и сам умел обзываться. Его тоже обзывали, но Мюрата это не задевало. Он был безразличен к смерти домашних животных. Не торопился заводить друзей. Вид у него был отталкивающим, а серые холодные глаза напоминали волчьи. Держался он отстраненно. Иногда у него появлялись друзья, но вскоре уходили, устав от его задумчивого, угрюмого характера и властности. Мюрат не сожалел. Он не нуждался ни в друзьях, ни в их одобрении и откровенности. Дружеская близость была для него банальностью и ничего не значила. Его устраивало общество самого себя, и он держался особняком.
Время усилило в нем решимость сделать так, чтобы никто и никогда не явился и не забрал его собственность. Он не будет жить так, как отец, безуспешно гоняясь за жалкими суммами и целиком подчиняясь правилам, установленным другими. «Я не повторю жизнь отца, твердил он себе. Я стану влиятельным и богатым». Он повторял эти слова, садясь за стол, когда живот урчал от голода, а на тарелке лежала скудная еда. Он твердил их, ложась спать и просыпаясь по утрам, а также когда мать заставляла его садиться рядом и слушать ее плач. Мюрат ненавидел ее за эти сопливые хныканья и слабость. Ему было ненавистно сидеть с ней и делать вид, будто он утешает ее. Он смотрел в пространство, пока мать не выплакивала все слезы и не засыпала.
Я не повторю жизнь отца. Я стану отцовским хозяином.
Мюрат отличался холодным практицизмом и склонностью к тщательному планированию всего, что делал. Он искал способы осуществления своих замыслов. Возможности были ничтожно малы. В большинстве сфер французской жизни заслуги значили меньше, нежели происхождение, а поскольку он не родился аристократом, все его достижения должны быть обусловлены собственными усилиями. Коммерция представлялась ему занятием непрактичным. Он был вполне умен для такого рода деятельности, но не имел капитала и презирал постоянную борьбу за крохи в жалкой преисподней этого мира, находящейся между нищетой и успехом. Так жил его отец. Карьера военного, возможно, даст ему власть, но не богатство, да и власть будет ограниченной, ибо с его происхождением ему не пробиться в высшие чины. И потом, он не желал рисковать жизнью для достижения своих целей. Ремесла? И здесь его ждала жизнь впроголодь. Профессии были немногим лучше, да и обучение им стоило ощутимых денег. Он не имел таланта к искусствам стезе, на которой опять-таки не приобретешь ни денег, ни власти. В убогой комнатенке, где они теперь жили, и на фабрике, водя метлой, Мюрат продолжал ломать голову над своим будущем. Он не делал поспешных шагов и выжидал.
И однажды, когда ему было семнадцать, на него снизошло.
Это было сродни озарению.
Это называлось Церковью.
К ним заглянул в гости дядя. Он был человеком верующим, и мать Мюрата настояла, чтобы они вместе с дядей отправились к рождественской мессе. В церкви Мюрат не бывал с тех самых пор, как его крестили. Холодным, ветреным утром они пошли в собор Нотр-Дам. Парижские улицы были заполнены народом, но еще больше народа собралось возле церкви, где в воздухе ощущались энергия и возбуждение. В храме яблоку негде было упасть. Мюрата и его родных грубо толкали и пихали. Пришлось удовлетвориться местом за колонной, близ заднего ограждения нефа. Мюрат ничего не видел. Тогда, держась за колонну, он забрался на перила ограждения и оттуда увидел такое, отчего его дух воспарил к великолепному сводчатому потолку.
Службу вел сам архиепископ Парижа. Он стоял в алтаре, перед главным престолом. Собор был настолько большим, что Мюрату казалось, будто алтарь находится на расстоянии мили. Туда были благоговейно повернуты головы всех прихожан. Даже издали Мюрат мог видеть пышные облачения с блестящими поясами и ощущать величие этого человека. Архиепископа с обеих сторон окружали священники и служители. Его голос звенел над толпой молящихся, которые пели гимны, склоняли головы и взирали на человека, стоящего выше всех, на человека, чьи распростертые объятия обещали славу каждому, кто примет его истину. Служба проходила на латыни, и Мюрат, непривычный к этому языку, не понимал слов. Но в этих словах, летящих над головами притихших прихожан, чувствовалось всемогущество, присущее Слову Божьему. Голос прелата ударял в роскошные колонны собора и эхом разносился по нишам. Солнце, светившее сквозь великолепные витражи, озаряло золотую митру на голове архиепископа и его бело-пурпурные одеяния.
Мюрат смотрел на роскошные красные ковры у алтаря и драгоценные камни, сверкающие на стенках чаши, которую один из священников поднес к губам архиепископа. Мюрат смотрел на прихожан и видел, что даже бедняки в заплатанных лохмотьях опускали монеты на тарелки для пожертвований и эти тарелки были серебряными. Стоило архиепископу взмахнуть рукой, и толпа верующих послушно вставала. Люди пели, когда он пел, и молились, когда он молился. Все здесь было совершенным и божественным: архитектура собора, свет и пространство. Вся энергия, жизнь и поклонение устремлялись к архиепископу и алтарю позади него. Казалось, что каменные арки парят в вышине, а массивная, богато украшенная люстра свешивается прямо с небес. Пел хор, золотые колокола возвещали славу Божью и, по крайней мере для Мюрата, еще бо́льшую славу Его церкви и Его служителей.
В то рождественское утро Мюрат, быть может, впервые в жизни испытал что-то близкое к глубокому чувству. От этого состояния на его лице появилась улыбка. Мать не видела лица сына, а то бы ужаснулась, ибо его улыбка была такой же, как у незнакомца, много лет назад явившегося к ним в дом, улыбка самодовольного превосходства и холодной уверенности. Мюрат нашел свой жизненный путь, дорогу к власти, доступную даже людям незнатного происхождения. Нашел широко открытую дверь. Со времен революции 1789 года Церковь страдала от жестокой нехватки священников. Сказывались те страшные дни, когда одних священников высылали, а оставшихся казнили. Спустя несколько десятков лет Церковь все еще не могла оправиться от нанесенного удара. Вакансии открывали возможности, а низкий уровень соперничества сулил больше преимуществ. Мюрат наконец понял, куда направит свои стопы, и его решение не имело ничего общего с желанием служить Богу.
На восемнадцатом году жизни он поступил в семинарию Сен-Мишель. Семинарская жизнь его не тяготила, он быстро приспособился к ее требованиям и стал усердно изучать ее условия и правила. Он прекрасно понимал, что нужно, чтобы стать священником. Он хладнокровно просчитал все ожидания церковной иерархии и самих прихожан и всячески старался каждым своим словом и действием производить надлежащее впечатление. Религиозные мысли редко посещали его ум, а когда такое случалось, в них было лишь механическое заучивание и ни капли убежденности. В Бога он вообще не верил, а когда молился, то просто заполнял пустоту такими же пустыми словами. Мюрат не ждал, что Бог ответит на его молитвы. Бог и не отвечал. Он никогда не искал Бога в том, что его окружало, не вопрошал, есть ли тут Бог. Мюрату это не было важно. Сан священника являлся для него разновидностью торговли, но не товарами, а человеческими душами. Веры в основополагающий принцип Бога ему требовалось не больше, чем биржевому торговцу веры в основополагающий принцип фондовой биржи. Главное убедиться, работает ли это. Если другие верили, он даровал им их веру. Если сам он не верил, но соблюдал все внешние условия, кто посмеет строго его судить? Он был умным хамелеоном, не испытывавшим неудобств морального свойства.
Исповедальня вот где его талант приспосабливаться достиг наибольшей высоты. Там он симулировал душевные муки и призывал к самым жестоким проявлениям раскаяния. Там он признавался в проступках, зная, что о них необходимо услышать его исповеднику по другую сторону ширмы. Мюрат признавал за собой некоторые грехи, а в тех случаях, когда грехи казались ему незначительными, он намеренно их преувеличивал и приукрашивал. Он стремился к реалистичному балансу. Признавался в жадности, но утаивал амбициозность. Говорил о пустоте внутри, умалчивая об отсутствии веры. Каялся, что гневается на человека, ставшего причиной самоубийства его отца, однако молчал о зависти, испытываемой к тому человеку. Он говорил все, что ожидали услышать от кающегося грешника его возраста, и знал, где остановиться. Одно дело определенная доля откровенности в служении своим целям, и совсем другое откровенность в служении правде без прикрас. Тут он не хотел заходить далеко. Он не рассказывал о женщинах, утехами которых продолжал пользоваться за пределами семинарии. И уж тем более он молчал об одном мужчине. Каждый понедельник после вечерней молитвы, когда семинария затихала и укладывалась спать, в комнатенку Мюрата тихо проскальзывал священник и оставался там до рассвета. Подобные признания были бы чрезмерными для исповедника за ширмой, и Мюрат держал их при себе.
Поведение Мюрата отличалось убедительностью. Преклоняя колени, он олицетворял собой чистое смирение. Во время молитвы в его голосе звенела убежденность. Требования своего ученичества он принимал всерьез, усердно изучая Священное Писание, историю Церкви и церковные обряды. Латынь давалась ему легко, как и проведение служб. Находился Мюрат перед обычным прихожанином, аристократом, епископом или королем, он всегда произносил нужные слова. Благодаря постоянным повторениям его блистательное искусство обмана стало восприниматься реальностью. Часы упражнений наполнили его голос Святым Духом, а жесты гневом Господним. В его жилах текла праведность. Мюрат играл этот спектакль настолько убедительно, что сам начал верить в него. Аудитория принимала все это за чистую монету, и отклик слушающих добавлял ему сил. Наконец он достиг такого успеха, что, если бы рядом с ним поставить человека, чья душа чиста и чья жизнь искренне направлена на благочестивые мысли и добрые дела, невозможно было бы сказать, кто из них истинно верующий, а кто притворщик.
После окончания семинарии Мюрата направили служить в епархию Булонь-Бийанкур, где были еще два священника. С ними он заключил выгодное, хотя и негласное соглашение. Те священники окормляли души прихожан, а Мюрата больше заботило содержимое кошельков паствы. Он куда успешнее собирал пожертвования за закрытыми дверями, нежели в церкви, одной рукой раздавая благословения, а другой принимая благодарности. Но и в церкви ему сопутствовал успех. Там, где другие священники проповедовали надежду и спасение, Мюрат убедился, что страх перед Божьим гневом и вечным проклятием, надлежащим образом поселенный в душах прихожан, является более надежным способом облегчить их кошельки. Он стучал кулаком по кафедре и неистово выпучивал глаза. Его голос, громкий, сладкозвучный, полный ярости Господней, ударял по неспокойной совести прихожан, словно золотой молот Бога. И франки текли в его сундуки.