Парамонов воинствующий разоблачитель подобного. Он лишь за собой оставляет право этим заниматься. Не приходит в голову, что сказать о Фрейде. Да его и без меня называют обманщиком довольно серьезные люди. Меня уже сейчас тяготит дистиллированный слог этих авторитетов. От подражания ему я никак не могу уйти. В разговорной речи я уже ушел в сторону стёба митьков, новых русских и Сектора Газа. Ну а что дальше? Родись я раньше, я, возможно, увлекся бы коммунизмом или христианством. Как позднее стал моден антикоммунизм и антихристианство. В принципе, Ленин из той же когорты. Он лишь стал отчетливо грязнее, соединив религию с практикой. Не только Парамонов, но и все упомянутые здесь авторитеты критиковали религии других, религиозное сознание как таковое, себе подобных, а подчас и себя самих. И все равно не выходили за рамки религиозности, рамки людей, живущих вдохновением.
Однако, когда я увлекаюсь делами, то замечаю, что остаюсь в них на поверхности, поскольку ищу в них лишь повод для вербальной мастурбации, даже не доходя до тусовки. Значит, мне суждено заниматься поиском новых самообманов. Ну и пусть. Кто следующий?
Борис Гарбузов
Procrastination
Написано видимо, немного позже подвального периода. Вероятно, уже после ухода от Наташи. Может, даже в начале года даунтаунского бачелора.
Из пособия по ТОЭФЛ (сокращенно по памяти): Procrastinators are those who put things off, but not because they are lazy. They just prefer to stay unrecognized, because they are afraid of real competition.
Из разговора с бывшим однокурсником Герасиным:
На той кафедре много аналитиков, и мне с ними не тягаться.
Так ты решил быть аналитиком среди программистов?
Из разговора с соседкой:
I hate North American culture.
So you are coming back or you are gonna stay here and rebel?
Из разговора с музыкальным мастером. Некоторые убивают годы на такую мастурбацию как клеить декоративную гитару из спичек. Да научись ты делать настоящую цены тебе не будет.
Итак, вот он диагноз. Я боюсь остаться в струе. Действительно не хочу с писательством или даже математикой осесть на дно? Просто трушу реального соперничества. Поэтому бадминтонист среди танцоров, танцор среди бадминтонистов, славянофил в эмиграции, прогрессист в домострое и целомудрен среди свингеров, писатель среди ремесленников, поучаю невинных пронырству и теряюсь в реальном бизнесе, машу кулаками в салны и не выхожу на ринг, пошел в математики после художественной школы, отремонтировал квартиру перед эмиграцией, защитился перед перестройкой. Но нельзя же разрушать! Лучше найти объединяющую основу. И, опять же, ничего более, кроме тезиса Фрейда о любом движении, как сексуальном развитии личности, в голову не приходит.
Борис Гарбузов, август 1998.
Булочки
Начну с цитаты однокурсницы Леры Мищенко, утрированно пересказывавшей мой конфуз в пирожковой. Подходит, мол, Боба к окошку с рублем и говорит: «Дайте мне десять ватрушек, десять пирожных » И, подумав, с широким жестом добавляет: «а на остальное булочек».
С тех пор булочка стала для меня символом тепла и жизни, прочно связавшись с годами студенчества. Сегодня сын попросил булочку, выставленную в витрину. В середине чопорная белая бабка отнеслась к заказу серьезно объяснила, что внутри и внимательно осведомилась, действительно ли это ему понравится. Я испытал наслаждение. Мне кажется, все бабки должны продавать и печь булочки. Вне зависимости от интеллекта, национальности и профессионального прошлого. А рядом должны быть внуки, которые эти изделия кушают. Одно без другого никак. Совсем непохожая бабка вспоминается мне в той же харьковской пирожковой. Толстая, с неаккуратной черной прядью из-под колпака, достающая из печи большой противень с пирожками. Я слышал, как она что-то промычала напарницам невнятно, но уверенно, на родном украинском. Что их объединяет? Пирожки что ли? А вот что. Они обе при деле. Деле, бабке подобающем. Рядом с ними незримо или зримо присутствуют внуки. Отсюда и тепло их пирожков.
Совсем иные бабки выходят из магазинов, заходя в пустынные апартаменты. Вы их отличите по внешности, походке, маршруту движения, взгляду. Это люди глубоко несчастные. У них внуков нет. Дай бог, если муж имеется. Пара благополучных старичков заговаривает с нами с сыном, когда мы едем на тренировку. Они хвастаются домами и каким-то круизом. Я улыбаюсь. Мы знаем, в чем суть.
Борис Гарбузов, сентябрь 1998.
Минута
Перевод на английский песни Вертинского «Минута». Первая версия сделана в Харькове. Может, во время визита из Канады или ранее. Ассистировал Николай Воронцов и Владимир Ильич Рублинецкий. Публиковалось в Лавке Языков у Макса Немцова.
Минута
Ну что ж, простимся, так и быть.
Минута на пути.
Я не хотел тебя любить,
Прости меня, прости.
Прости за то, что ты была
Любовницей, женой,
Что ты сожгла меня дотла,
Отнявши мой покой.
Что от разлук до новых встреч,
До самого конца
Высоко мы умели жечь
Прохладные сердца.
Как мне тебя благодарить?
Минута на пути.
Я не могу тебя забыть,
Прости меня, прости.
Стал я грустным,
Стал печальным.
Поутру,
Друг мой тайный,
Друг мой дальний,
Я умру.
Александр Вертинский
A minute
Its time to part, I say, Good bye.
One minutes left to leave.
I wouldnt love you, I dont lie,
Forgive me, please, forgive.
Forgive me that you were before
My lover and my wife,
For I could let you burn me or
You took my peaceful life.
For all the times we were apart,
Till very final day
We burnt each others frozen heart
In such a lofty way.
Receive my thanks and my regret.
One minutes left to leave.
Your name I wont ever forget.
Forgive me, please, forgive.
Ive become
So, melancholy.
Do not cry.
By the morning,
Sweetest morning,
I shall die.
Translated by Boris Garbuzov, 1995.
Отвергнутые вечностью
Отвергнутые вечностью,
Воспетые металлом,
Идем, не ведая о том,
А дале за горой
В земле сырой могильный строй.
Спинами обожженными
Доколе нам зиять?
А тем, кто отошел от нас,
Оставим вспоминать
В земле сырой могильный строй.
Борис Гарбузов. 1990.
* * *
Refused with an eternity,
Caroled with pure metal,
Ignoring that we go forth,
Behind the Gates of Dooms
Therere buried troops in resting tombs.
Our backs against the scorching sun
Wont ever shade and rest.
And those leaving us for good,
Let fulfill my request:
Remember troops in resting tombs.
Translated by author, 1995.
Юнкерам
Я не знаю, кому
И зачем это нужно,
Кто послал их на смерть
Не дрожащей рукой,
Только так бесполезно,
Так зло и ненужно
Опускали их в вечный покой.
Александр Вертинский.
To the Cadets
I dont know for what
And for whom it is needed,
Who dispatched them for death
With un-quivering arm,
But it was so useless,
So cruel and evil,
When they put them forever to calm.
Translated by Boris Garbuzov, 1995.
«К мысу радости, к скалам печали»
Написано в даунтаунском бачелоре. Ассистировал Майк Левин. В 1998 я пригласил привановскую публику к поэтическому соревнованию по переводу этой песни, но не получил участников. Публиковалось, кроме того, в Лавке Языков Макса Немцова. Там меня нашла Катерина Савостьянова, продвинувшая другие переводы. Со временем внесены небольшие коррективы. Оригинал записан с исполнения Гребенщикова.
* * *
К мысу радости, к скалам печали,
К островам ли сиреневых птиц.
Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц.
В мутном стеклышке иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Солнце тропиков, пальмы экватора,
Голубые полярные льды.
Все равно, где бы мы ни причалили,
К островам ли сиреневых птиц,
К мысу радости, к скалам печали,
Не поднять нам усталых ресниц.
Александр Вертинский.
* * *
To the cape of joy, to the rocks of sorrow,
To the islands of lavender light,
All the same where we finally shore,
We cant raise our weary sight.
In the blurred glass of illuminator
Golden gardens will slowly pass,
Sun of tropics, palms of equator,
Azure mountains of polar ice..
All the same where we finally shore,
To the islands of lavender light,
To the cape of joy, to the rocks of sorrow,
We cant raise our weary sight.
Translated by Boris Garbuzov, 1998.
Гребенщиков против Лимонова
Текст частично вдохновлен находящимся тогда рядом Шепардом, Виктором Чабановским, показавший мне материалы «Лимонов против Жириновского.
Возвращаюсь к тем же темам и лицам, да простят меня последние, деятели разных жанров, может никогда не интересовавшиеся друг другом. Я к тому же толком не знаю их биографий. Это только художественные символы, которым я поневоле подражаю. Гребенщиков носит в рюкзаке сына, укладывает спать в кроватку и спрашивает: «Почитать книжечку или не стоит»? Как приятно здесь осознавать свое сходство! Лимонов, в отличие от него, стареет с отчаянием, завидуя застреленному Леннону. Здесь моя поддержка тезиса зеленой травки, продолжения жизни в детях. Поинт Лимонова в эксгибиционизме, в крике перед смертью. Часто и мне кажется, что кроме этого ничего в творчестве не может быть. Оба из отряда непокорных, не желающих быть записанными в господа писатели. Но Лимонов не укладывается в рамки педераста, желающего выделиться любой ценой. На его фоне Гребенщиков тот же узник эстетической фразы. Его бунт не так индивидуален лишь оппозиция богемного ленинградского рок-клуба, хоть он и выше всего этого сборища хвастунов-наркоманов. С другой стороны, эта приверженность родному болоту мне симпатична в плане не раз уже выражаемого мною уважения к людям, продолжающим добиваться успеха на родине в противоположность моей или лимоновской эмиграционно-велферной эскападе. Да и не бунт это вовсе. И правильно. «Я человек, отвечал он еще в 1980 в Харькове на вопрос о связи с «Трубным Зовом», и поэтому не побегу не туда и не буду призывать не к тому». Хотя это могло быть в достаточной мере лишь делом случая, что Лимонова занесло в эмиграцию, из которой он до конца не вылазит по сей день, он строит свое. Я на одиночестве и сформировался как одиночка. Берусь утверждать, что его нынешняя ассоциация с русскими фашистами так же временна, своей среды он определенно не сложил. Противоречие полной свободы мысли, на съедение которой он не жалеет отдать и самого себя, с навязчивыми ранними символическими призывами к вандализму в дорогих магазинах, нашедших дальнейшее воплощение в революционных рубриках «Лимонки», не будет примирено никогда. В конце концов, мне трудно представить Гребенщикова, говорящего о собирании отбросов и физическом одиночестве. Чья в том сила и чья слабость?
Борис Гарбузов, 11 декабря 1998 года, Ванкувер.
Моя смерть
Текст навеян цитируемой в конце песней Сектора Газа. Написано в даунтаунском бечелоре.
Нет, не то это. Прочитав только что о смерти от рака сорокачетырехлетнего слесаря Толика, я понял, что это Лимонов против Гребенщикова. Мне тоже захотелось умереть в микромире коммунальной квартиры. И не страшно. Страшно лишь умереть на канадской пенсии. Мне сейчас, в 34 года. Однако, умерла ведь в Америке от того же рака в 38 лет моя бывшая тренерша по бадминтону изящная Людмила Коссэ. Но рядом были полуинтернациональные остатки бывшего спортивного мира, шустрый бадминтонист, муж Владимир Ройзман и эксцентричный ребёнок Женя. О ней продолжали говорить в Харькове. А рядом со мной в этом чистом бэчелоре сейчас спит выращенный мной одиннадцатилетний сын Вадик. Значит, не страшно. Не страшно не стать звездой, отклониться от прямой дороги. Не страшно не писать, а программировать. Не страшно вернуться на сто долларов в квартиру родителей. Еще немного страшно быть раздавленным обстоятельствами, страшно не иметь возможности приехать на смерть близкого родственника и вообще считать себя ущемленным и проигравшим, если ждешь быстрой победы. А не надо ждать. Страх ведь по Фрейду не инстинкт самозащиты, а противоположное ему, вытесненное подсознательное, сковывающее самозащиту.
«Кто подошел ко мне так резко и так незаметно?
Это моя смерть.
Кто ложится на меня и давит мне на грудь?
Это моя смерть.
Кто носит черный галстук и черные перчатки?
Это моя смерть.
Кто подверг меня беспамятству и ничегоневиденью?
Это моя смерть».
Страх смерти это страх жизни. Ну вот и пришла разгадка. И не страшно.
Борис Гарбузов, 12 декабря 1998 года, Ванкувер.
Две половины Лимонова
В продолжение двум предыдущим заметкам «Лимонов против Гребенщикова» и «Моя смерть». В конце приводится привановская дискуссия по заметке.
Если писать о себе часто нелегко, то можно воспользоваться людьми посмелее, любезно предоставившими себя для препарирования. Как я уже упомянул в заметке «Гребенщиков против Лимонова», первая половина это свободомыслие, а вторая фашизм. Хочется развить тему. К первой половине отнесем также стремление быть в неудачниках, переглядывание с бомжами, поиск уродливых девушек. В них больше родного и всевозможной прелести. Среди них уютнее. Но мысль как бы увенчивается стремлением к организации партии неудачников. Это уже организованная оборона. Здесь происходит смыкание со второй половиной, противостоящей первой. Раздражение бомжами-бамами-клошарами, засоряющими эстетическое пространство трудового парижского писателя, восхищение становлением Муссолини, любование уверенными движениями солдат, ругань большой глотки в пролетарской кепочке
А что же объединяющего в этих противоположностях? Первое, что приходит в голову, это бегство от рутины, «регюляр емплоймент», в чем он также смакует свою общность с Муссолини. Мы помним, что и Ленин тяготился даже адвокатской практикой. Какое уж может быть приятие работы на конфетной фабрике? Да никто из лидеров и художников не склонен быть в рутинных исполнителях. Уход от этого признак подъема общественного положения, а агрессия необходимый атрибут сексуальности, социально-греховный эксперимент. Это дзен-буддисты предлагали медитацию в подметании улиц. Однако, невозможно достаточно долго следовать какому-либо принципу, например, требовать этичности от эстетики, красоты, провозглашать равенство, каждый день поедая животных. Красота предполагает неравенство, возвышение над средним. И, с другой стороны, следуя эгоистической теории, придется применить ее и к любимому собеседнику. А что самое неприятное ее быстро применят к тебе, если ты не в силе. Есть ли принципиальное отличие открыто агрессивных теорий типа фашизма и коммунизма идее демократии, произведшей столь печальную картину деформированного общества, рассеявшую по тому же Ванкуверу ужасающую армию обездоленных, имея олигархию юристов на противоположном конце?
Возвращаясь к Лимонову как к писателю, замечу достаточную общность этого единения отрешенно-иллюзорного и агрессивного начал. Выдающийся художник, а именно таковым я открыто признаю Лимонова, обычно умеренно опален. Он не может развиться, будучи уничтоженным после первой же публикации, и в то же время не может быть полностью удовлетворенным, защищенным, деловым. Таким он и запечатлелся в моем понимании в мнимом движении от созерцательного неудачника к укрепленному агрессору.
25 декабря 1998 года, Ванкувер.
Об украинизме