Но фотографируют их лишь в коридоре перед лаунж-холлом, с картонным кораблем-грезой на дальнем плане. Мистер Гилберн насмешливо рассказывал, что за три маленьких снимка они раскошеливаются, это его слово, на целых двадцать четыре доллара. Боже, вырвалось у него, новую песнь воспою Тебе! И он усмехнулся.
Я же подумал, что с помощью этих костей, быть может, удастся даже отсрочить смерть. Нужно только удерживать ее в поле зрения, постоянно нося их с собой. Но это ведь большой ящик и тяжелый. Тогда как мсье Байун, наоборот, опасался, что ими ее лишь привлечешь раньше срока. Поэтому он так испугался перед моим первым Бали, когда я, с одним кирпичиком-цветком в руке, шагнул к леерному ограждению. Тогда нас кто-то позвал, из-за дельфинов, правда, крикнув с солнечной палубы вниз. Никому не надоедает смотреть на них, с Сознанием или без. Внезапно мсье Байун подскочил ко мне. Я никогда не подумал бы, что он еще настолько проворен. Но он действительно прыгнул. Стоп! крикнул. Осторожно! И оторвал мою руку от леера.
Слава богу, сказал, вынув из моих пальцев игральную кость. И, как если бы крикнул еще раз, предостерег. Такое вы никогда не должны делать! Если вы по недосмотру ее уроните, умрет кто-то, для кого, возможно, все еще не зашло настолько далеко. После чего он рассказал мне легенду о Гуфе и что воробьи значатся в списке птиц, находящихся под угрозой вымирания. В большинстве городов уже не хватает мест, сказал он, пригодных для их гнездования. Кто же тогда будет приносить души новорожденным детям?
Возможно, так я после подумал, это тоже сюда относится. Не то, что он сказал про детей, а что в таком случае для кого-то все зайдет настолько далеко. Только тогда уже именно из-за меня. И я представил себе, как один из этих дельфинов подхватил бы такой кирпичик. Не позволив ему утонуть. Он осторожно доставил бы его, зажав между зубами, очень осторожно, в то место, к которому он действительно относится. Мы бы тогда, помимо прочего, узнали, кто это был тот, что умер. В случае чьей-то смерти слух об этом распространяется на борту быстро. За исключением, может быть, ситуации, когда больной умирает в госпитале, на самой нижней палубе, над машинным отделением. Где имеется еще и этот Оазис велнес-клуб «Оазис», с парикмахерской и косметическим кабинетом и сауной, позади плавательного бассейна. Для умерших на борту имеются холодильные камеры, четыре.
Но и мне тоже, босому и в халате, становилось все холоднее на передней части палубы, и особенно из-за возобновившегося ржания. Ветер ведь так высоко вздымал передние копыта. Лучше я опять пойду внутрь, подумал я. Но что-то меня удерживало.
Я взглянул вверх, на радар, как если бы они, молодые люди, и теперь сидели там наверху. Как когда было еще очень тепло и мы стояли напротив Маврикия. Один из них, представил я себе, во время экскурсии на берег раздобыл гашиш. Я тоже раньше охотно кумарил. А какое место подходит для этого больше, чем парящая высоко над морем площадка? Она в самом деле витала под сверкающим небом Юга, раскачиваясь туда и сюда. Весь Универсум, как одна-единственная волна, приподнимался в этой покойной колыбели. И вновь опускался; вверх и вниз, вверх и вниз. Я бы сам так охотно посидел с ними, в то время как косяк переходил бы по кругу из руки в руку. Я бы и не говорил ничего. Хотя бы уже потому, что с нами сидела бы Катерина Вершевская. Просто смотреть на нее. И прислушиваться к ним, этим молодым людям. Они, правда, переговаривались шепотом, ведь рядом кто-то нес «крысиную вахту».
Кроме того, наверняка по кругу пускали бутылку.
Я, однако, не только бросил курить, но и не пью больше. Хотя до Барселоны я еще пользовался своим all inclusive package[12], насколько это получалось. Но когда ты смотришь на город и знаешь, что отныне уже никогда не сойдешь на берег, тебе и напиваться больше не хочется. А в результате ты не можешь заснуть. И лишь ворочаешься на простыне.
Тем не менее, похоже, я все-таки лег в постель, после того как мистер Гилберн проводил меня до двери каюты. Как если бы он получил такое задание от Татьяны. Это ведь она не желает, чтобы я по ночам, как она выражается, озорничал на палубах.
Но я, похоже, не мог заснуть и беспрестанно крутился. В каюте было так душно, припоминаю я, что весь корабль во мне встал на дыбы. Он не просто покачивался, нет, он взбунтовался. Он подбросил свой буг на метр над волнами и потом опять жестко об них хряснулся. Так, что каждая балка крякнула. Выдвижные ящики выкатились из комодов. Стакан для воды соскользнул с тумбочки и разбился. Так что я поднялся, чтобы собрать осколки. Иначе назавтра из-за них возникли бы неприятности.
Где же прогулочная трость, где мои очки? Сперва хотя бы зажечь свет. Мне приходилось быть дьявольски внимательным, чтобы не наступать на осколки и не загнать их в ступни. Но наклоняться мне тяжело. Нет, наружу! Мне нужен свет! Так что я каким-то образом, видимо, опять облачился в халат, прежде чем оказался стоящим совсем впереди у верхнего леера, под этим прямо-таки штормовым ветром. За спиной у меня длинная крытая одинокая надстройка, на ней радар, а сзади дымовая труба. Передо мной, двумя ярусами ниже, тускло освещенные немногими судовыми фонарями балконы трех сьютов класса люкс. Под ними еще палуба бака, сужающаяся до самого колокола подобно голове аллигатора. Медный, висит он непосредственно перед угловатым носовым ограждением. В полдень, пунктуально в двенадцать, в него ударяют. А перед каждой гаванью полируют его.
Именно с помощью такого колокола на кораблях прошедших времен, как выразился мсье Байун, отбивали склянки. Каждые полчаса удар; каждый полный час два удара; число ударов возрастает максимум до восьми, потому что на этом вахта заканчивается.
На палубу бака разрешается проходить только членам экипажа. Потому что здесь, между якорными лебедками и свернутыми в бухту тросами, а также удлиненными, тесно прилегающими друг к другу петлями носового шпринга, может быть действительно опасно. Среди всех этих канатов, и тросов, и швартовных кнехтов, и, между ними, стальной трубы, идущей снизу. Из нее торчит, наискось по отношению к палубе, стрела грузоподъемного крана.
Там мы бы просто мешали людям работать.
Под звездами, однако, мне подумалось, что, может, он отбивает удары чаще. Я имею в виду колокол. Только мы его не слышим, пока Сознание еще не вполне прозрачно. Если же оно стало таким, тогда он звучит и зовет нас. Ведь, хотя так сильно штормило, звездное небо было распознаваемо в своем целостном Всебытии. В своем Всеединстве, подумал я. Так что я спросил себя, откуда же, собственно, пришел этот ветер, если надо мной нигде нет облаков. Но тем не менее луны тоже не было видно.
Оно происходит. Потому что «маджонг» означает: воробьиная игра.
Иногда мне кажется, будто я охраняю последних воробьев. Они ведь вымирают. Хоть мне и трудно в это поверить. Достаточно пойти в какой-нибудь парк, где имеется кафе. И вокруг тебя их сразу соберется несколько сотен. Голубей, само собой, еще больше. Но уже из-за этого я буду следить за маджонгом. И лучше всего никому его не показывать.
Никогда прежде не был я настолько сосредоточенным. Такое, думаю я иногда, стало возможным только из-за страха. Маджонг, так сказать, один из резерватов для воробьев.
Тем хуже то, что произошло, когда я захотел вернуться в свою каюту.
Ведь из-за того, что я так сильно дрожал от холода, я заблудился в коридорах корабля. И еще из-за постоянно возникающих во мне образов, но также из-за тоскования. Я в самом деле что-то искал в этих коридорах: взгляды искал и голос, которых нигде не было. Так поздно ночью их и не могло быть. Но этот взгляд, который Катерина каждый раз обращает на скрипачку! Наискось и вверх от рояля. Когда они должны решить, какое произведение сыграют следующим.
Между тем я не хотел воспользоваться ни одним из лифтов. Потому что они тесные, как тюрьмы. Туда бы ее голос не проник. Кроме того, там встроены камеры наблюдения. И меня, не имеющего на себе ничего, кроме купального халата, наверняка засекли бы. Почему я не мог спросить о ней и на ресепшене, где всегда кто-то несет ночное дежурство. Уж ресепшен я бы точно нашел. Напротив каждого внутреннего трапа, чтобы пассажир мог сориентироваться, на стене висит схема нашего корабля в вертикальном разрезе.
Так или иначе, но я не помнил номера своей каюты. Признаться в этом было бы мучительно. И потом еще опять эти неправильные слова! Ведь и другие ночные дежурные русские, и они нашим языком по-настоящему не владеют, как и украинки. Так что я решил обойти ресепшен стороной. Но это означало, что мне пришлось спуститься еще глубже в недра корабля. Я ведь спускался сверху. Да и моя каюта находится ярусом ниже. Это я все-таки еще помнил.
Какую-то из палуб я обошел всю целиком. Я обошел обе ее стороны, по правому и по левому борту, по ужасающе бесконечному коридору, от начала и до самого конца. Потом развернулся и побрел обратно, от конца к началу. Перед каждой дверью я останавливался. Пятьдесят, шестьдесят дверей, выходящих в сторону моря, примерно тридцать во внутреннюю часть корабля. Это мне нужно бы проверить потом. Но сперва я должен отыскать план палуб, на котором каюты отмечены своими номерами.
Главное, я не решался попробовать, подходит ли ключ. Я, бога ради, не хотел разбудить кого бы то ни было, кто мог бы принять меня, к примеру, за взломщика. Назавтра он бы пожаловался Татьяне. Что я нарушил его ночной покой.
Она ведь уже из-за осколков будет со мной ругаться, достаточно сильно. Стакану-то теперь каюк.
Поэтому я даже не доставал свой ключ из кармана. Я думал, достану тогда, когда буду совершенно уверен, и пробовать ничего не придется. И все-таки я ощупывал себя, сперва слева, потом справа прихватил ли я его вообще. С этим возникла проблема. То есть при мне ключа не было. Или я его потерял, когда штормовой ветер едва не сорвал с меня купальный халат. В тот момент его просто выдуло из кармана, такое вполне представимо. Ведь, кроме ветра, ничего нельзя было расслышать, а уж ключ и подавно. Он в лучшем случае звякает, когда обнаруживает свое присутствие. В лучшем случае это короткий звон. И при таком ветре его попросту не услышишь. Если же нет, то, значит, моя каюта теперь доступна для каждого. А там ведь хранится доставшийся мне от мсье Байуна маджонг со всеми его воробьями. За которыми я должен следить! Чтобы не умер кто-то, чей черед еще не пришел.
И тут меня привела в полное замешательство мысль, что я никогда в жизни не был надежным. А теперь, когда я хочу стать таким, я этого уже не могу. На меня никогда никто не мог положиться. Это нависало надо мной, как злой рок. И дело тут вовсе не в моем равнодушии. А в том, что я был невнимательным. И ведь я принял его на себя, это обязательство. Оно оставалось со мной со времени Ниццы как наследие, для которого, как теперь оказалось, я слишком слаб. Тогда ночью. Я всего лишь не мог заснуть. А теперь я одинок, как Свен, когда он был еще маленьким, я же слишком занятым своими делами, чтобы поиграть с ним. Я ведь всегда находил это обременительным, когда он приставал ко мне. Когда цеплялся за меня к примеру, за ногу и не отпускал, потому что чего-то от меня хотел. Или когда он пытался покататься верхом на подъеме моей стопы. Неужели я не могу в этом доме хоть раз насладиться покоем? И вот теперь все это вернулось ко мне.
Так что я остановился перед «Велнес-Оазисом». В такое время, само собой, он был закрыт. Во всяком случае, как мне казалось, я спустился на одну палубу ниже. Но я, конечно, не имел намерения посетить сауну. Мне она противопоказана хотя бы из-за сердца. Иначе я бы еще и теперь курил. Однако поскольку мне нравится ходить босиком, от педикюра я бы не отказался. Будь у них открыто, я бы об этом спросил. Но напротив была еще одна дверь, с табличкой Staff only[13]. Теперь я уже не видел другого выхода, да и дверь эта открылась легко.
10°59´ ю. ш. / 12°13´ з. д
Все это было для меня, если подвести итог, несказанно мучительно. Хотя я обладаю Сознанием плачевно, и только. Оно меня в тот момент покинуло. Так сильно лягнула Кобыла.
Правда, Патрик меня успокоил, по крайней мере поначалу. Доброжелательно пошутил: мол, такое может случиться с каждым. Что люди, и даже часто, споткнувшись о стальной комингс, падают. К этому, мол, здесь привыкли, это они уже знают. Он имел в виду корабельный госпиталь. Достаточно, чтобы корабль сильно накренился, когда человек этого не ждет.
Но меня главным образом преследует мысль о его Сознании. Что затронутыми могут быть и такие вот молодые люди. Хотя ему, конечно, уже пятьдесят, почти.
Так или иначе, но после позднего завтрака с мистером Гилберном я снова уединился. Я хочу в одиночестве подумать о происшедшем, освободившись от ночной паники. Четвергового цвета море мне поможет. Ведь сегодня ветрено, очень пасмурно. В этом, одиноко и разреженно, толика западной синевы.
От острова Вознесения Ascension[14] нас отделяет только один день. Ascension произносить это надо на английский манер. До вчерашнего дня я произносил по-испански. Потому мистер Гилберн сперва и не понял, о чем я. Под конец он расхохотался, усмотрев в этом нечто комичное. Уже после своей яичницы. С острова Вознесения, объяснил он мне, Англия вела Фолклендскую войну. Там делали промежуточную посадку боевые самолеты. Там же имеется и станция НАСА. Тут я сразу уразумел, почему здесь ночами такое небо. Тогда как утром все затянуто тучами, а потом неизменно льет дождь. Все это лишь для того, чтобы следующая ночь опять была ясной, как удобно обсерваториям. На Атлантике ведь нет настоящих гор, таких как Маунт-Паломар, например, чтобы строить на них обсерватории выше уровня облаков. Куда никаким дождям не добраться.
Я пробил оболочку немоты, когда уже не выдерживал собственного молчания. После моего второго Бали и когда наконец обогнул Австралию. После тумана Капштадта и одиноких китов, чьи зовы подобны взыскующим корабельным гудкам. После длительных рыданий моего визитера. Но поскольку я все-таки не хотел говорить, стюард в одном из двух галерейных бутиков купил для меня большую тетрадь. Прямо посреди Южной Атлантики.
Ведь когда ты говоришь, ты делаешь себя уязвимым. Лишаешься последнего средства самозащиты. Этого я ни в коем случае не мог допустить. Я должен охранять воробьев.
Правда, сперва я опасался, что ждать с этой тетрадью придется до следующей земли, а там обратиться с просьбой к кому-то из пассажиров. Но этот узкоплечий человек в белой форме оказался очень услужливым. Мне даже не пришлось говорить. Он сам пришел к такой мысли, когда немножко флиртовал с Татьяной перед моей каютой. Им не мешало, что дверь была открыта. С моим господином Ланмайстером дела обстоят так печально, сказала Татьяна. Никогда не знаешь, чего он хочет. И тут-то стюарду, будто он подслушал мои мысли, пришла в голову идея с тетрадью. Может, он сможет писать, сказал он. На что Татьяна ответила, что все это они уже пробовали, к примеру, с карточками. Но он, наверное, всегда их куда-то не туда перекладывает. Или же просто о них забывает.
Тогда я еще не знал, кто ты. Я это знаю только с позавчерашнего дня. И лишь теперь понял, что ты никогда не станешь эти тетради читать. Ты ведь родом из России; или из Украины. Поэтому ты как и те, на ресепшене, мои слова не поймешь.
Может, поэтому я так отчаялся прошлой ночью и поэтому искал тебя. Я хотел всё объяснить тебе глазами и руками. Мне было ужасно жаль, что на ваши концерты всегда приходит так мало слушателей. На самом деле, всего шесть каждый вечер. А ведь я причисляю к ним и мистера Гилберна. Так что я понадеялся, что ты не посмотришь в зал, когда раздадутся жидкие аплодисменты. Или ничего не увидишь, потому что, наверное, должна носить очки. Ты их из-за трогательного тщеславия не носишь. Хотя нуждаешься в них, чтобы читать ноты. Конечно, ты давно знаешь эти пьесы наизусть. И только из деликатности делаешь вид, будто играешь с листа. Это ведь так называется, с листа?