Я любила подолгу сидеть на кухне, на маленькой табуретке, прижавшись спиной к стене и внимательно наблюдать за тем, как ловко и быстро мама управляется с делами. Все мамины гости, и бабушка, и соседки, и подружки, кажется, разделяли мою страсть и, попивая ароматный чай вприкуску с ее нежнейшими эклерами или тающей во рту пахлавой, так же завороженно наблюдали за этой милой суетой.
Готовить мама умела и любила. На большую семью с учетом возможных гостей, коих всегда было предостаточно, готовить приходилось много. Пока на плите закипал наваристый борщ, томилась в кастрюльке гречка, а в сковороде тушился мясной гуляш, мама засыпала начищенный до блеска кухонный стол мукой, выкладывала на него уже готовое и отдохнувшее под белым льняным полотенцем тесто и миску со свежеприготовленным мясным фаршем. Будут пельмени. Пельмени мама делала не по праздникам и не по случаю, это было ее дежурным блюдом, которое хранилось в морозилке на всякий случай. Если не нашлось времени на готовку, если нежданные гости или если просто захотелось пельменей.
Пельмени у нас были всегда. Когда мама видела, что их запасы подходят к концу, она доставала свою деревянную скалку, и в течение часа в морозилку отправлялись очередные двести штук свежайших маминых пельменей. За разговорами, за шутками-прибаутками, а то и за пением романсов, мама проворно раскатывала тончайшее тесто, хрустальной рюмкой для водки вырезала маленькие кружочки, и со скоростью света деревянная разделочная доска покрывалась аппетитными пельмешками. Мамины пельмени обожали все, но каждый любил есть их на свой манер.
Папина порция пятнадцать пельменей с кусочком сливочного масла и щедрой порцией черного перца. Запах подтаявшего сливочного масла в сочетании с ароматом черного перца и свежесваренных пельменей был настолько приятным, что я не раз пробовала насыпать себе в тарелку перца, но почему-то мне не удавалось насладиться этим вкусом так, как это делал папа.
Мама предпочитала пельмени в бульоне и всегда ела из одной и той же маленькой белой пиалы с розовыми цветочками, всегда со щепоткой черного перца.
А я ела их со сметаной и с хреновой закуской. Хреновой не в смысле среднего качества, а в том смысле, что основным ее ингредиентом был тертый хрен. Самая вкусная хреновая закуска была у тети Розы, жившей этажом ниже. Каждый раз вернувшись от тети Розы с хреновой закуской и солеными помидорами, мама первым делом шла на кухню, ставила на плиту кастрюлю с водой, кидала в нее ароматный лавровый лист, горсточку душистого перца, щепотку соли и доставала из морозилки пельмени.
После сытного маминого обеда я шла в свою комнату. Это была самая маленькая комната в квартире, но я очень ее любила. Самая настоящая детская, со шведской стенкой, тяжелым полированным письменным столом, висящими прямо над ним стеллажами, и софой, застеленной толстым покрывалом цвета радуги. Основным сокровищем этой комнаты был высокий книжный шкаф, где хранилось огромное количество детских книг. Книги тогда были в дефиците, и мама покупала для меня буквально все, что встретит. «Пусть будут, есть же не просят», говорила мама и продолжала их скупать.
Я обожала стоять перед открытым шкафом, вдыхать запах книг, рассматривать все эти обложки и выбирать, что почитать. А потом забиралась на свою софу, чтобы читать-читать-читать, пока мама не хватится меня и не отправит гулять на улицу или не позовет ужинать.
Прямо по коридору был зал. В зале, как полагается, стояла импортная «стенка», купленная мамой в кредит и, конечно, «по знакомству», и мягкий уголок диван с двумя креслами. За стеклянными дверцами серванта, красовавшегося по центру «стенки», хранились мамины богатства: хрустальные фужеры, чайные и столовые сервизы на двенадцать персон. Понятное дело, тоже импортные. И тоже по знакомству. И почти наверняка в кредит. Один сервиз был «Мадонна», второй с жар-птицами, а третий просто с цветочками. Чего там только не было! И супницы, и соусницы, и какие-то графины, и еще куча предметов непонятного назначения, которые никогда не покидали пределов серванта. Покидали его исключительно тарелки и салатницы, и то раз в год, 31 декабря, примерно на неделю, а потом снова возвращались на свои места.
Здесь же располагался мамин тайник с драгоценностями золотыми колечками, серьгами и цепочками. Она складывала все это в одну из соусниц, которая тоже никогда не использовалась по прямому назначению. Здесь же, в похожей соуснице, но с другим рисунком, мама хранила мои сокровища заколки для волос. Конечно, для мамы они не представляли никакой ценности: просто держать их в недоступном для меня месте, чтобы я не растеряла все по квартире, ей казалось хорошей идеей. Казалось, до поры до времени, пока в один прекрасный день эта идея не обернулась трагедией вселенского масштаба.
Мне тогда было года четыре, и я была ужасно самостоятельной. По крайней мере, считала себя таковой. Особенно в вопросе заплетания себе косичек и собирания волос в хвостик. Мама была на работе, а папа решил забрать меня из сада пораньше. До маминого прихода оставалось около часа, папа лежал в своей комнате и читал газету, а мне было очень скучно и от отсутствия более интересного занятия захотелось поэкспериментировать с прической. Для этого нужно было достать из тайника заколки, только вот тайник располагался довольно высоко, и моего роста не хватало, чтобы подойти к шкафу, открыть дверцу и взять резинку. Конечно, можно было принести из кухни табуретку, но табуретка была тяжелая, и дотащить ее из кухни, не привлекая папиного внимания, было невозможно.
Я внимательно посмотрела на сервант, и решение пришло само собой. Можно было открыть один из его нижних ящиков, подняться по ящику, как по лестнице, дотянуться до ключа, открыть дверцу, и вот она, вторая полка снизу. Останется только открыть крышку соусницы, а там уже и заколки. Аккуратно, стараясь не шуметь, я выдвинула ящик, осторожно, на цыпочках, встала в него ногами, взялась за ключик, покрутила вправо, замочек щелкнул и открылся. Одновременно с замочком что-то щелкнуло под ногами. Это было дно ящика, которое так и норовило провалиться, поэтому медлить было нельзя. Быстрым движением руки я распахнула дверцу серванта, потянулась к заветной посудине, и тут под ногами раздался хруст дно ящика треснуло прямо посередине. Пытаясь удержать равновесие, я обеими руками схватилась за полку, на которой стояла заветная соусница, а полка тотчас же наклонилась вниз и предательски стряхнула с себя все мамины кредитные сервизы, как мусорная машина стряхивает мусор на свалке. В какие-то доли секунды папа выскочил из спальни и оказался прямо у груды импортных осколков, с которых на нас укоризненно смотрели жар-птицы. Я расплакалась.
Папа взял меня на руки, бережно посадил на диван и молча убрал осколки. Вскоре с работы пришла мама. Она вошла в зал, увидела пустую полку, в ужасе посмотрела на папу, а он, не дожидаясь вопроса, ответил: «Нателла хотела достать заколки». Мама не ругалась, она смотрела на нас удивленными глазами, из которых медленно катились большие, прозрачные слезы. Больше мои заколки в серванте не хранились, а ключ от серванта был спрятан подальше.
Глава 4. Светка
Когда познакомились мои родители, маме было двадцать восемь. К этому времени она успела познать все прелести семейной жизни: мама уже девять лет как была в разводе и одна воспитывала десятилетнюю дочку Свету.
Мама тогда работала нормировщицей (что бы это ни значило) в некой строительной организации и целыми днями была на работе. Невысокая пухленькая хохотушка с зелеными глазами и копной длинных волос каштанового цвета, она всегда была в центре внимания всего Менделеевска: яркая, модная, невероятно общительная и энергичная, ну и дочь известных в городе родителей, чего уж там.
Жизнь мамы и Светы кардинально изменилась, когда в ней появились мой папа и я. Забила ключом, можно сказать, засияла всеми цветами радуги.
Конечно, сначала в их жизни появился только папа. Он с первого дня начал носить Светке жвачки и прочие дефицитные штуки, способные растопить сердце любого советского ребенка, тем самым медленно, но верно создавая почву для новой семьи. А уж потом, через три года, пожаловала и я.
Надо сказать, что своим рождением я внесла существенный вклад в отношения моей мамы с ее мамой, моей абикой (от тат. «әби» бабушка). Фагиля, так звали мою абику, не воспринимала нового зятя всерьез молодой, приезжий, не татарин и даже не русский, еще и с характером. Дочь советов матери не слушала, твердо отстаивала свой выбор, и после очередного скандала на эту тему женщины рассорились и перестали общаться.
Мир был восстановлен в день, когда нежеланный зять появился на пороге у тещи, и, глядя на нее своими огромными карими глазами, попросил помочь подготовить квартиру к приезду из роддома ее дочери с маленькой внучкой. Тещино сердце внезапно оттаяло, и она согласилась.
Тринадцатилетняя Светка, или, как я ее называла, Тетя (не тётя, а именно Тетя) сразу взяла надо мной шефство. Погулять с коляской, покормить маминым молоком из бутылочки, пока мама занята хозяйством, умыть, переодеть, поиграть со всеми этими задачами она справлялась «на ура». Когда мне исполнилось шесть месяцев, и Тетя увидела в моих глазах интеллект, она серьезно взялась за мое воспитание: разрезала школьную тетрадь на две равных половинки, аккуратно вывела на одной мои имя и фамилию, разлиновала каждую страничку, и стала вести дневник. В дневнике она записывала, как и что я ем, по дням, и по часам, и ставила мне за это оценки. Судя по всему, ела я из ряда вон плохо, потому что никакой медали за успехи в питании я в итоге не получила, но уверена, что именно тогда я решила наверстать упущенное и стать отличницей, если не в Светкиной, то хотя бы в обычной школе.
Время шло, Светка из подростка превращалась в девушку, и пеленки да кашки ее привлекали все меньше, зато все больше тянуло к подружкам, на улицу, в кино.
Родители понимали это и, конечно, отпускали Светку к подружкам, предварительно вручив ей коляску с моей скромной персоной внутри. Светка вздохнула с облегчением, только когда я научилась ходить. Тогда нам уже не нужна была коляска, мы ходили за ручку. Во время прогулок я не теряла времени зря: я внимательно следила за каждым Тетиным взглядом и словом, чтобы потом в мельчайших подробностях и с ехидной улыбочкой доложить обо всем родителям. Меня об этом никто не просил, но я считала это своим долгом и из раза в раз жестко контролировала Тетю.
Потом Тетя закончила 8 классов и решила поступать в музыкальное училище. Музыкальное училище находилось в далеком городе Чайковский, а значит, Тете предстоял переезд. Отпустить ребенка одного за тридевять земель папа не мог, и тогда на выручку пришел мой дедушка Акоп, папин отец. Он как раз жил в тех краях и решил сам заняться Светкиным дальнейшим воспитанием. Дед организовал все обстоятельно: снял квартиру с хозяйкой, чтобы хозяйка следила за чистотой и одним глазом за Светой, а сам следил за Светой двумя глазами. За ее дисциплиной и за питанием. Особенно за питанием.
Дедушка считал, что питаться нужно хорошо и вкусно, поэтому все годы учебы досыта кормил Свету своим любимым блюдом макаронами. Макароны по-флотски, макароны с тушенкой, макароны с мацуном и чесноком, рожки с маслом, вермишель, суп с макаронами. После доброй тарелки макарон Светке полагался десерт молочный коржик или пряник.
Когда Светка приехала на каникулы, мы ее не узнали. Хорошая стала, круглолицая. В мини-юбки не вмещалась опять-таки плюс дедушкиного воспитания. Мама охала, разводила руками, но, что поделать, у дедушки не забалуешь. Ребенок учится и должен хорошо питаться. Точка!
Да и сама-то мама давно была не из тростинок дедушка успел и дома свои порядки навести, научил маму готовить, как следует армянской жене.
Так вот, приезжала Света на каникулы и долго рассказывала маме про свою учебу. Смысла рассказанного я обычно не понимала, но речь практически всегда шла о хоре, сольфеджио и Давиденко. Я понятия не имела, кто это, но, судя по тому, как Света произносила эту фамилию, было совершенно очевидно, что это очень противный человек.
После того, как мама получала полный отчет о последнем семестре, Света садилась за фортепиано и сажала рядом меня. Я каждый раз садилась в надежде, что она сейчас расскажет мне, как играть двумя руками, нажимая при этом на педаль, едва поглядывая на ноты и тряся головой в такт мелодии, но она почему-то оставляла этот секрет на потом, а вместо него учила меня каким-то нудным раз-и, два-и и петь доремифасоляси туда и обратно. При этом на мое «доремифасоляси» она всегда говорила: «Нет, не так, а вот так: доремифасоляси!», а я никак не понимала, чем именно ее «доремифасоляси» лучше моего. В общем, такой расклад меня не устраивал, и в итоге я, так и не поиграв двумя руками, разочарованно вставала из-за фортепиано и шла в другой конец комнаты. Тогда Света начинала подбирать мелодии популярных в те года песен, а я сидела и наблюдала за процессом. Помните, была такая песня: «Ты бросил меня»? Вот ее подбор на фортепиано я помню всю жизнь: «Ты бро, ты бро, ты броо Ты брооосил меня, ты бро-бро-бро-бросил меня, ты мне сказа-за-за-зал, что я не нужнаааа»
А потом я подсаживалась поближе, просила сыграть песенки кота Леопольда, и мы вместе запевали: «Если добрый ты, это хорошо, а когда наоборот плооохо!».
Так я и не научилась играть на фортепиано.
Глава 5. Илюшка
Наша жизнь в новой квартире началась с приключений. Не успели мы там поселиться, как папа устроил маме сюрприз. В один прекрасный вечер, когда мама уже уложила меня спать и принялась за глажку белья, высохшего за день на балконе, папа явился домой со свертком. Сверток шевелился и издавал характерные звуки не надо было долго думать, чтобы догадаться, что на руках у папы ребенок. Мама устало улыбнулась, ожидая, что сейчас следом за папой зайдут родители этого ребенка гости в нашем доме были делом обычным, но папа закрыл за собой дверь на замок, снял обувь, прошел в квартиру и протянул сверток маме.
Кто это? с улыбкой спросила мама, все еще поглядывая на дверь. Она знала, что муж любит пошутить, особенно над ней.
Ребенок, обыденно ответил ей муж, Илюшка.
Я вижу, что ребенок. Чей ребенок-то? не унималась мама.
Мой, ответил уже из спальни папа.
Как твой?
Вот так вот, мой! Накорми его! Он, наверное, голодный.
Маму терзали сомнения: она продолжала надеяться, что это шутка, но папа и не думал смеяться, а осознать, что это могло быть правдой, у нее пока не хватало мужества. Пытаясь справиться с нахлынувшими на нее чувствами, мама подошла к ребенку. Развернув кусок простыни, служивший ребенку пеленкой, она обнаружила там щуплое тельце маленького мальчика. С папиных слов, ему было шесть месяцев, как и мне, но выглядел он максимум на три. Мальчик крепко держал в руке кусок вареной колбасы и время от времени жадно к нему присасывался. Очень худой, с неестественно большим животом, ребенок с интересом смотрел на маму. «Где он его взял?? Неужели, и правда, его ребенок? Но почему он совсем на него не похож? Ни капельки же не похож Как же он мог?! Ведь этот мальчик ровесник нашей дочки», думала про себя мама.
Тем временем она помыла ребенка, запеленала его в чистые пеленки и дала ему своего грудного молока из бутылочки. Приложить мальчика к груди она не смогла.
Когда мальчик наелся и заснул, мама пошла поговорить с папой. Подробностей об обстоятельствах появления этого ребенка на свет папа не рассказывал, но твердо и уверенно стоял на своем: «Ребенок мой!». В итоге мама расплакалась. На ее всхлипывания проснулся гостивший у нас в это время дедушка Акоп: