Позже я все обдумал и не одобрил это чудотворство. Оно извратило то, ради чего я пришел, любовь перестала быть бескорыстной, превратилась в услугу. Не говоря уж о том, что открылось мне утром на суде: никто из тех, для кого я творил чудеса, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, они горько попрекают меня чудесами все, даже новобрачные из Каны.
Не хочу вспоминать об этом. Хочу помнить только веселье в Кане, наше невинное счастье, когда мы пили вино, взявшееся ниоткуда, этот чистый первый хмель. Он чегото стоит только в компании. В тот вечер в Кане мы захмелели все, лучше некуда. Да, мать была навеселе, и ей это шло. После смерти Иосифа я редко видел ее счастливой. Мать плясала, я плясал с ней, с моей матушкой, я ее так люблю. Мой хмель говорил ей, что я ее люблю, и я чувствовал ее невысказанный ответ сынок, я знаю, что с тобой связано чтото особенное, подозреваю, что однажды это станет проблемой, но сейчас я просто горжусь тобой и счастлива, что пью доброе вино, которое ты нам сотворил своим волшебством.
В тот вечер я был пьян, и это был святой хмель. До воплощения я ничего не весил. Парадокс, но чтобы познать легкость, надо иметь вес. Винные пары освобождают от тяжести кажется, что сейчас взлетишь. Дух не летает, он беспрепятственно перемещается, это совсем другое. У птиц есть тело, их взлет сродни победе. Не устану повторять: лучшее, что может быть, это иметь тело.
Боюсь, завтра, когда тело мое будут истязать, я стану думать иначе. Но стоит ли изза этого отвергать открытия, которые оно мне принесло? Через тело я познал величайшие радости жизни. Надо ли уточнять, что ни душа моя, ни ум не остались в стороне?
Чудеса мои тоже получались через тело. То, что я называю оболочкой, физической природы. Чтобы до нее добраться, нужно на какоето время устранить дух. Я никогда не был другим человеком, только самим собой, но твердо убежден, что этой силой наделен каждый. Прибегают к ней крайне редко по единственной причине: ею страшно трудно пользоваться. Требуется мужество и сила, чтобы отключиться от духа, и это не метафора. Комуто это удавалось до меня, комуто удастся после меня.
О времени мне известно то же, что о собственной судьбе: я знаю Τι, но не знаю Πώς. Имена относятся к Πώς, а потому мне неведомо имя будущего писателя, который скажет: Самое глубокое в человеке это кожа[3]. Он будет в шаге от откровения, но в любом случае даже те, кто станет его славить, не поймут, насколько конкретны эти слова.
Это не собственно кожа, это прямо под ней. Там обитает всесилие.
* * *
Сегодня ночью чуда не будет. Уклониться от того, что ждет меня завтра, об этом не может быть и речи. Но как же хочется.
Один только раз я использовал силу оболочки во вред. Я был голоден, а плоды смоковницы не созрели. Я так жаждал впиться зубами в нагретую солнцем смокву, сочную, сладкую, что проклял дерево, обрек его на бесплодие. Сослался на притчу, не самую убедительную.
Как я мог совершить такую несправедливость? Сезон смоквы еще не настал. Это мое единственное губительное чудо. Воистину в тот день я был заурядным. Не удовлетворив чревоугодия, позволил желанию превратиться в гнев. Но ведь чревоугодие такая прекрасная вещь. Стоило лишь подождать, сказать себе, что через месяц-другой я смогу его утолить.
У меня есть недостатки. Во мне живет гнев, только и ждет случая вырваться наружу. Был же эпизод с торговцами в Храме но там хоть дело мое было верное. От такого до слов не мир пришел Я принести, но меч отнюдь не один шаг.
Оказывается, накануне смерти я не стыжусь ничего, кроме смоковницы. Тут я и правда взъелся на невинного. Нет, я не стану киснуть в бесплодных сожалениях, просто меня злит, что нельзя сходить к этому дереву, собраться с мыслями, обнять его, попросить прощения. Пусть бы оно меня простило, проклятию тут же пришел бы конец, оно бы снова могло плодоносить, гордиться сладостной тяжестью плодов на ветвях.
Мне вспоминается сад, по которому мы шли с учениками. Яблони сгибались под грузом плодов, мы объелись этими яблоками, лучших мы в жизни не ели, хрусткими, душистыми, сочными. Остановились, только когда в нас уже не влезало, когда живот готов был лопнуть, и мы повалились на землю, смеясь над своим обжорством.
Сколько яблок, которые мы не сможем съесть, которые никто не съест! сказал Иоанн. Как жалко!
Кому жалко? спросил я.
Деревьям.
Думаешь? Яблони счастливы нести плоды свои, даже если никто их не съест.
Откуда ты знаешь?
Стань яблоней.
Иоанн помолчал немного, потом сказал:
Ты прав.
Жалко это нам, при мысли, что не можем съесть все.
Общий хохот.
С яблоней я был куда лучшим человеком, чем со смоковницей. Почему? Потому что утолил свое чревоугодие. Получив удовольствие, мы становимся лучше, все очень просто.
Сейчас, когда я один в камере, я чувствую себя той проклятой мною смоковницей. Это печально, и я поступаю как все пытаюсь думать о другом. У этого способа одна проблема: он не слишком хорошо работает. Яблоня, смоковница; я задался вопросом, на каком дереве повесился Иуда. Мне сказали, что ветка сломалась. Наверное, дерево непрочное, ведь Иуда весил немного.
Я всегда знал, что Иуда предаст меня. Не знал, в соответствии с природой моего предвидения, как он возьмется за дело.
Наша с ним встреча особенно запала мне в душу. Я был в какомто глухом захолустье и никого там не понимал. Я говорил и чувствовал, как растет их враждебность такая, что сам видел себя со стороны и разделял их оторопь перед этим клоуном, явившимся проповедовать любовь.
В толпе был тощий, мрачный мальчик, из него так и сочилась досада. Он обратился ко мне с такими словами:
Вот ты говоришь, что надо возлюбить ближнего своего, а разве ты меня любишь?
Конечно.
Какая нелепость! Меня никто не любит. С чего бы тебе любить меня?
Чтобы любить тебя, не нужны причины.
Ну-ну. Полная ерунда.
Люди захохотали, соглашаясь. Его это, похоже, тронуло: он явно впервые заслужил одобрение в своей деревушке.
Тогдато мне и открылось, что будет: человек этот предаст меня. Сердце мое сжалось.
Собравшиеся разбрелись. Передо мной стоял только он.
Хочешь пойти с нами? спросил я.
А мы это кто?
Я указал на учеников, сидящих поодаль на камнях:
Это мои друзья.
А я кто?
Ты мой друг.
Откуда ты знаешь?
Я понял, что отвечать бесполезно. С ним было чтото не так.
Думаю, у всех есть друг такого рода: друг, про которого другие не понимают, почему он наш друг. Все ученики присоединились сразу. С Иудой все было неочевидно.
Он делал для этого все. Всякий раз, чувствуя одобрение, он говорил так, чтобы его отвергли:
Отстаньте, у меня с вами нет ничего общего!
Дальше начинались бесконечные разговоры, в которых прорывалась его неприязнь:
Чем же ты так от нас отличаешься, Иуда?
Я в сорочке не родился.
Как и большинство из нас.
Это же видно, я не такой, как вы, разве нет?
Что значит быть таким, как мы? К примеру, Симон и Иоанн совсем не похожи.
Похожи: стоят перед Иисусом, разиня рот.
Они не стоят перед Иисусом, разиня рот, они любят его и восхищаются им, как все мы.
А я нет. Я его, конечно, люблю, но вовсе им не восхищаюсь.
Тогда почему ты идешь с ним?
Потому что он попросил.
Тебя никто не принуждал.
Мне попадалась куча других пророков, ничем не хуже.
Он не пророк.
Пророк, мессия велика разница.
Это совсем не одно и то же. Он несет любовь.
И что такое его любовь?
С Иудой постоянно приходилось все начинать с нуля. Он бы разочаровал кого угодно, он не раз разочаровывал меня. Любить его было сродни вызову, и оттого я любил его еще больше. Не потому, что мне нравится трудная любовь, наоборот, но потому, что с ним этот излишек был необходим.
Если бы я общался только с остальными учениками, я бы, наверное, забыл, что пришел в мир ради таких, как Иуда, ходячих проблем, тех, кто всем мешает, тех, про кого Симон говорит как кость в горле.
Что такое его любовь? Хороший вопрос. Эту любовь нужно искать в себе каждый день, каждую ночь. А когда найдешь, ее сила так очевидна, что непонятно, почему так трудно было ее достичь. К тому же надо все время оставаться в ее русле. Любовь это энергия, а значит, движение, в ней ничто не застаивается, надо лишь кинуться в ее поток, не спрашивая себя, как выплывешь, ведь она превыше всякого правдоподобия.
Когда пребываешь в ней, видишь ее. Это не метафора: сколько раз мне было дано уловить луч света, что связует двоих, любящих друг друга? Когда этот свет направлен на вас, он не так ясно виден, но сильнее ощутим: чувствуешь, как лучи проникают в кожу нет более приятного ощущения. Будь мы способны прислушаться в такой момент, то услышали бы, как потрескивают искры.
Фома верит только тому, что видит. Иуда не верил даже своим глазам. Говорил: Не желаю, чтобы чувства меня обманывали. Когда прописную истину изрекают впервые, она впечатляет.
Иуда из тех персонажей, что вызовут больше всего толкований в Истории. Неудивительно, если сыграл подобную роль. Станут утверждать, что он эталон предателя. Гипотезе этой придется нелегко. Ясно, что вихрь, поднятый этим обвинением, приведет к обратному выводу. На основании тех же скудных сведений Иуду объявят самым любящим, самым чистым, самым невинным из учеников. Суждения людей так предсказуемы, что меня восхищает, насколько всерьез они к себе относятся.
Иуда был странный. Чтото в нем не поддавалось никакому анализу. Он был очень слабо воплощен. Точнее, он воспринимал только негативные ощущения. Говорил: У меня спина болит с таким видом, будто вывел целую теорему.
Если я говорил ему:
Как приятно, такой весенний ветерок.
Он возражал:
Такое кто угодно сказать может.
Верно, и потому это еще упоительнее, настаивал я.
Он пожимал плечами: к чему терять время, отвечая простаку.
Поначалу все ученики натерпелись от него. Они были вежливы, пытались его утешать. От этого Иуда становился очень агрессивным. Мало-помалу они поняли, что лучше с ним лишний раз не заговаривать. Но и не замечать его тоже не стоило: его уязвимость пугалась молчания еще больше, чем слов.
Иуда был вечной проблемой, прежде всего для себя самого. Сердился, когда не было ни малейшей причины сердиться. Если возникали поводы просто возразить, выходил из себя. Значит, лучше всего было находиться с ним рядом в невзгодах, тогда он держался ровнее. До знакомства с ним я не ведал, что существует порода вечно обиженных людей. Не знаю, был ли он такой первый, но знаю, что не последний.
Мы любили его. Он понимал это и старался открыть нам глаза:
Я не ангел, характер у меня отвратительный.
Мы заметили, с улыбкой отвечал ктонибудь из нас.
Что? Ишь какой, скажи на милость!
Он либо вел свою воображаемую тяжбу, либо старательно распускал ткань нашей привязанности.
Он ненавидел ложь. Заговорив с ним об этом, я заметил, что он ее не опознает. Например, не умеет различать ложь и секрет.
Не раскрывать какието правдивые сведения не значит лгать, сказал я.
Если не говоришь всей правды, значит, лжешь, ответил он.
Он не сдавался. Теорией его убедить не удавалось, я пробовал прибегнуть к казуистике.
По новому закону всех горбунов казнят, твой сосед горбат, власти спрашивают, знаешь ли ты какогонибудь горбуна. Конечно же, ты говоришь нет. Это не ложь.
Нет, это ложь.
Нет, это секрет.
Поживи Иуда в своем теле подольше, он, быть может, приобрел бы то, чего ему не хватало, гибкость. То, чего не сознает ум, понимает тело.
До воплощения я мало что помню. Вещи в буквальном смысле ускользали от меня: разве можно сохранить в памяти то, чего не почувствовал? Нет более великого искусства, чем искусство жить. Лучшие художники те, чьи чувства самые чуткие. Бесполезно оставлять след на чемто, кроме собственной кожи.
К телу стоит прислушиваться, оно всегда умнее. В будущем, не знаю когда, у людей будут измерять интеллектуальный коэффициент. Бесполезная вещь. Самую большую ценность человека, меру его воплощенности, по счастью, можно оценить только интуитивно.
Смущать в этом деле будет одно люди, способные покидать свое тело. Знал бы кто, насколько это легко, никто бы так не восхищался этим подвигом, в лучшем случае бесполезным, в худшем опасным.
Если благородный дух выходит из тела, он не принесет вреда. Увлекательно, наверно, совершить путешествие только потому, что до сих пор его не совершал. Так же забавно, как пройти по своей улице в сторону, обратную той, в какую ходишь каждый день. И все, точка. Проблема в том, что этот опыт станут перенимать люди с духом посредственным. Отцу надо было покрепче запереть воплощение. Само собой, я понимаю: он думал о свободе человека. Но результаты разрыва между слабыми духом и их телами станут катастрофическими и для них самих, и для других.
Воплощенный никогда не совершит ничего ужасного. Если он убьет, то защищаясь. Он не выйдет из себя без справедливой причины. Зло всегда коренится в духе. Без смирительной рубашки тела дух может начать вредить.
И в то же время я понимаю. Я тоже боюсь страданий. Люди стремятся развоплотиться, чтобы иметь надежный запасной выход. У меня его завтра не будет.
* * *
Ночи, из которой я пишу, не существует. Евангелия говорят об этом прямо. Свою последнюю ночь на свободе я провожу в Гефсиманском саду. Назавтра мне выносят приговор и немедленно приводят его в исполнение. Впрочем, тут я вижу своего рода гуманизм: заставлять человека ждать значит множить его муки.
И всетаки это неизведанное измерение есть, мне не кажется, что я его выдумал время иного порядка, я его вставил между собой и смертью. Я такой же, как все, я боюсь умирать. Не думаю, что мне дадут поблажку.
Мой ли это выбор? Похоже, что так. Как я мог выбрать быть собой? По той же причине, по какой делают выбор в огромном большинстве случаев, по недомыслию. Если б мы все осмысляли, то выбрали бы не жить.
И все равно мой выбор был наихудшим. Значит, мое недомыслие было самым большим. Хорошо еще, что в любви все иначе. Потому и знаешь, что влюбился, по тому, что не выбираешь. Люди с чересчур раздутым я не влюбляются: отсутствие выбора для них невыносимо. Они сходятся с человеком, которого выбрали. Это не любовь.
В тот немыслимый момент, когда я выбрал свою судьбу, я не знал, что ею мне предназначено полюбить Марию Магдалину. Кстати, я буду звать ее Магдалиной: я не в восторге от двойных имен, а называть ее Марией из Магдалы, помоему, скучно. Просто Мария это имя для меня исключено. Негоже путать возлюбленную с матерью.
У любви нет причин, потому что не выбираешь. Все потому что придумывают задним числом, ради удовольствия. Я полюбил Магдалину, как только ее увидел. Мне возразят: если эту роль сыграло зрение, причиной можно считать невероятную красоту Магдалины. Но дело в том, что она молчала, а значит, увидел я ее прежде, чем услышал. Голос у Магдалины еще красивее, чем внешность: если бы я сначала услышал его, результат был бы тот же. Продолжай я эти рассуждения о трех остальных чувствах, пришлось бы вести бесстыдные речи.
В том, что я полюбил Магдалину, нет ничего удивительного. То, что она влюбилась в меня, совершенно невероятно. Тем не менее это случилось в тот же миг, как она меня увидела.
Мы рассказывали друг другу эту историю тысячу раз, зная, что она вымысел, мы ведь все пропустили. И правильно делали, что рассказывали: нам это доставляло бесконечное удовольствие.
Увидев твое лицо, я не мог опомниться. Я не знал, что бывает такая красота. А потом ты посмотрела на меня, и стало еще хуже: я не знал, что можно так смотреть. Когда ты на меня смотришь, мне трудно дышать. Ты на всех так смотришь?
Не думаю. Я не тем славлюсь. Ты на себя оборотись. Твой взгляд знаменит, Иисус. Люди специально приходят, чтобы ты на них посмотрел.