Дед ловко режет хлеб, лук, чистит картошку, насаживает червей и все одной левой.
Я так и двумя руками не поспеваю говорю я ему.
Так я, почитай, всю жизнь об одной руке. Спервоначалу-то и штанов застегнуть не мог, а с годами примахался! смеется дед Хрисанф, заваривая чай. Сначало-то помереть через это хотел, а потом сообразил, что в инвалидности моей спасение. Всех целых-то кого выслали, а кого сюда, на бережок, да и трах-трах! только фуражечки плывут За меня, убогого, и то принимались:» Где рука? В каких служил? Ах, казак?! Так вот мы тебе мигом девять граммов определим!» То расказачивание, то раскулачивание То банду ловят, то контру изничтожают Дедушка твой Харлампий Прокофьич Царствие ему Небесное! сколько раз меня с того света возвращал. Один раз уже вовсе было приговор определили, а он чуть ли не в Москву хлопотать! А сам-то на волоске висел Георгиевский кавалер! Полный бант имел! Это не кот начхал Их ведь, Георгиев-то, только посреди Отечественной к ношению допустили, а так, как узнают, что был к награде представлен:» Ах, кавалер!» ррраз на бережок и не дыши! Одна фуражечка, как уточка, на волнах качается Так-то. Страшное было время! говорит он, потирая культю.
А и ну его! говорю я. Давай про хорошее Было и прошло! Забудем!
Да рад бы забыть, говорит дед, глядя поверх костра в темную степь, не выходит. У меня, считай, всю жизнь руки нет, а болит На погоду-то иной раз моченьки нет терпеть! То ладонь чешется, то в мизинец стреляет А пальцев-то уже седьмой десяток как нету. Нету, а болит
Под утро белесый туман молоком пролился в речную долину, накрыл нас с дедом сырым, словно мокрая простыня, облаком. Кусты на берегу исчезли, и сам берег перестал угадываться на фоне утреннего неба, и только над самой водою ладони на две стоял теплый прозрачный воздух.
Вдруг в белом тумане, словно на фотобумаге, медленно проявлялась черная фигура. Шлеп, шлеп, шлеп Послышались осторожные шаги по мелководью.
Тиххха! шепчет дед Хрисанф и тычет рукой в сторону шлепания. Гусь! Гусь идет
Дед Хрисанф потянулся было прошептать мне что-то на ухо, но обжегся о горячий чайник.
От ё!
Гусь вздрогнул и повернулся к нам.
Честь и место! заторопился дед Хрисанф. Николай Тимофев! Тимофеич! Колюшка! кричит дед. Присаживайся чаю пить! Гостем будешь!
Некогда мне
Но дед уже вскочил, уже тащит Гуся к костерку.
Вот это Колюша, говорит он мне. Первейший по нашим местам рыбалка! В сухом сапоге карася словит!
Гусь смущенно шмыгает носом, стоя на одной ноге. Другую он приложил босой ступней к колену пытается ее отогреть.Ему лет десять, он долговяз и тощ. На нем длинное черное пальто, схваченное у горла английской булавкой при полном отсутствии пуговиц. Но самое потрясающее на Гусе старая казачья фуражка, так надетая на самое ухо, что непонятно, как она держится на голове. Только приглядевшись, вижу я, что держит фуражку бельевая резинка. Гусь ловит мой взгляд и отворачивается.
Пойду я
А чаю?
Я уж дома. Я от горячего простужаюсь Внутри горячо, а снаружи холодно
На службу что ли торопишься? спрашиваю я. Ай, не в милицию?
Одним глазом, поскольку другой прикрыт козырьком, Гусь так зыркнул на меня, что мне показалось, будто у моего виска свистнула пуля.
Это фуражка не милицейская!
Как же не милицейская, не унимаюсь я. Околыш-то красный!
Это фуражка казачья, все так же четко, как глухому, говорит мне Гусь, пристально изучая свою босую ногу, цветом не уступающую околышку.
Тю А что ж это войско что ль такое? Кавалерию ж расформировали!
Войска нет, дрогнувшим голосом говорит Гусь; а казаки есть!
А где же это написано? В газете или в книжке какой?
Гусь сопит, видно, затронул я больную тему. Потом, дрогнув сизым от холода подбородком, еле сдерживаясь, чтобы не зареветь, он все так же с достоинством, медленно выговаривает:
Може, ни в книжке и ни в газете и нету, а батя сказал, что есть такой народ! Стал быть, мы есть!
Да ты чё? Гусек, ты чё?! Он же шутит! Он испытание тебе делает! вмешивается дед Хрисанф. И ты тоже Ня дратуй яво! Что мальца дразнишь
И вдруг словно вспыхнул передо мной экран и поплыли по нему кадры кинохроники: раскаленная степь дорога босоногие ребятишки пылят по ней И двое мальчишек! Маленький на закорках это я! А несет меня Гусь! То есть не Гусь, конечно, а отец Гуся, так они похожи!
Садись! Садись, Николай Тимо Тимофев Садись, дорогой ты мой! Не серчай! усаживаю я Гуся, обнимая его тощие плечи. А отцу своему скажи, что, мол, растет в его доме казак истинный.
По тому, как потупившись, принимает у меня чашку Гусь, как укоризненно округлил на меня глаза дед, понимаю, что опять сморозил что-то не то.
Да ладно, ладно бормочет Гусь, снимая фуражку и принимаясь за чай.
А теперь, может, щербы? Щерба знатная!
После чаю-то?
Ни-чо! В казачьем животе долото сгниет! густо, со дна котелка, наворачивает ему дед Хрисанф в миску ухи.
Сытое брюхо к учению глухо, говорит Гусь. Мне в школу идти, дремать стану!
Однако ест уху с охотой.
Ни-чо! Натощак только коты мышей ловят! Ну-ко еще половничек!
Ты-чо, каждый день перед школой рыбалишь? спрашиваю я. Спишь-то когда?
Спим-то мы с вечера, сыто улыбается Гусь. У нас телевизора нету.
Снаряжается Гусь молча. Подвязывает к поясу прозрачный мешок с рыбой, надевает фуражку, замысловато крепя ее на голове.
Отцу-то сколь еще сидеть осталось? спрашивает дед.
Два года и четыре месяца Аккурат, я в седьмой класс перейду, а у него срок кончится Только опасаюсь я, как бы он там чего не натворил по горячности! говорит Гусь. Очень он горячий у меня. Чуть что и пошло
Ни-чо! Ни-чо! говорит дед. Два года как два дня. Зима лето, зима лето! И все тут! Оглянутся не успеешь, а он уже в кругу семейства!
Отец у тебя самый справедливый и самый добрый из всех, кого я знаю, говорю я. А то, что горячий так на то и казак! Мы все одна порода!
Он хороший! Он очень хороший! глядя мне в глаза, вздыхает Гусь. Пусть хоть что про него говорят! Хоть что!
Юлдус
Дед, а чего такое любовь?
Эх ты! дед даже тяпкой, которой кукурузу окучивал, махать перестал. Выпрямился. Подбил указательным пальцем козырек холщевой фуражки, пересаживая ее со лба на затылок: Чрез чего ж это ты озаботилси, про любовь ат?
Он оперся на мотыгу и рассматривал меня и дом, который я построил из глиняных кирпичиков, и двух моих деревянных лошадок и бричку, сплетенную из соломы, с высоты своего роста.
Ну, вот ты, к примеру, маму любишь? Бабушку любишь? Вот табе и любовь!
Не, сказал я, эдак то я и тебя люблю, и бабу Дарью, и Аксинью А тута вот, которые молодые встретились раз и влюбились!
Аааа. Это ты вчерась, вечор, в клубе кина насмотрелси. Ну, ладно сказал он, опускаясь передо мной на корточки, По энту любовь я тебе примерно объясню на случае. Вот сказал дед внуку, как бы, я табе: «Иди, поглянь не кипить ли чайник», а той ему отвечает, как бы, ты мне, А как я узнаю? Я ж никогда не видел, как вода кипить.
А дед ему и советваить: Поставь чайник на огонь, открой крышку и смотри на воду. Когда кипения то эта начнется не с чем не спутаешь! Вот и ты так то, не думай, не невольси, прийдеть накатится эта шутова любовь не с чем не спутаешь! Сразу догадаешьси, что вот, мол, она! Она самая! А до того и головушку себе не морочь.
Пойдем ка, сказал он, распрямляясь, чего нибудь на завтрак сгондобим. Ты, я чаю, уже исть хочешь?
Да можно
Ну, вот ет дело! А то любовь кака то! Ты чего девка что ли про любовь мечтать?! Ты казак, воин, хозяин! Табе об деле думать надоть, а не глупостями светлость мыслей своих забивать! А в кино то наснимають срамоты всякой, набрешуть с три короба тольки красуйся! Стыда то нет!
Дед был нам, какой то очень дальний родственник. Они как то с моей бабушкой стали считаться родством, так вышло, что у меня с дедом не то прапрадед, не то прапрапрадед общий. Но поскольку, наши все мужчины погибли на войне и папа, и дядя, и дедушка, а второй еще до войны от голода умер, этот сказал: Я твой дед теперь за всех за них! Так и зови меня дед!
Я очень обрадовался. Потому, что в хуторе, куда мы приезжали из Ленинграда на лето, редко у кого из мальчишек были деды. А в городе, вообще, не у кого! Нет, может они где то и жили, в какой нибудь деревне, но я никого из них не видел. А у меня теперь дед есть! Настоящий! Я им очень гордился. Каждый день к нему прибегал. Собственные его внуки и правнуки жили в городе. Я их никогда не видел. Они не приезжали к деду. Дед им приезжать не велел. Говорил, что «не хочет окончательно портить им биографию».
Когда мои мама и бабушка уезжали за пятьдесят километров в станицу, по каким то делам и хлопотам, я всегда, с удовольствием, оставался с дедом, и ночевал в его доме, где он жил с очень старенькой сестрою и тоже уже старой дочерью.
Пойдем ко мы с тобой, сказал дед, Перво-наперво в курятник. Как там в сказке сказывается? «Жил- был дед и баба. И была у них курочка»
Ряба! сказал я.
В курятнике было темновато. Куры тревожно закудахтали, и петух грозно сказал свое: «Ко-Ко». Я петуха побаивался. Он был задиристый. И шпоры у него ого! И клюв кривой да горбатый!
Давай ко курей всех на волю дед открыл дверь курятника и куры с кудахтаньем выкатились во двор, только две несушки остались на гнездах: Энтих не трогай! Они цыплят насижвають. Ты вон махонький давай-ко под насестом посмотри тут которые куры молодые, так где угодно яйца несуть. Действительно, на подстилке, сухой от куриного помета, я нашел два тепленьких еще яичка.
Вот, сказал дед, когда мы вернулись в курень, и он поставил в жерле печи таганок со сковородкой и запалил под ней огонь: Стало быть, Жили были дед и баба, а при них курочка
Ряба.
А через чего ж это она Ряба? спросил дед, Не Клава, не Маруся, а вот именно Ряба?
Так наверно у нее имя такое. предположил я.
Так ведь, мил ты мой, имечко не просто так, оно со значением дается! Ты вот, к примеру, Борис. Бабушка то сказывала табе, что оно означаить?
Воин, сказал я. Мое имя мне всегда нравилось.
Вот видишь. Николай заступник, Иван Богом данный, а мама твоя Евгения благородная, Ксения гостеприимная, а тут вот Ряба! К чему бы это?
Рябая что ли? удивился я
Ну, не навовсе рябая, а пестренькая. Рябенькая. Одна перышка черныя, другая белая. Иди, мой ручки.
Я вымыл руки, досуха вытер их полотенцем и присунулся к печи смотреть, как дед будет жарить яичницу.
Вот говорил дед, нарезая сало и высыпая его на сковородку, снесла курочка яичко. Как там дале, забыл я, сказывай
Не простое, а золотое.
Ты такое видал?
Не а.
Ну, ладно. Дед бил не разбил! Баба била не разбила. Через чего ж оно так то? спросил дед, Я вот моментом разбиваю и на сковородку. А они, вишь ты, ни в какую, не разбили!
Так ведь оно же золотое!
Ты такое видал?
Да нет же! мне тоже хотелось так ловко, как это удавалось деду, колоть яйца.
Замысловатое, стало быть, какой-то яичко. А ну- ко сам он дал мне нож и я тоже сумел расколоть скорлупу и выплеснуть яйцо на скворчащую сковородку.
Ха! крякнул дед, А мышка вона бяжала хвостиком вильнула яичко то и разбилось! Садись к столу. Дед плачеть, баба плачеть, а курочка кудахчеть: не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое. Ай, ну поглянь на что это наше яичко похоже? На сковородке то?
Во, на солнышко! И как будто вокруг облака!
Во как, братец ты мой! Вот оно и выходит, что золотое яичко то солнышка. Давай ко помолимся!
Когда мы съели всю яичницу и попили чаю, и после благодарственной молитвы дед стал мыть в тазу чашки, я спросил:
Дед, ну, вот золотое яичко солнышка, а курочка то почему Ряба?
А про что сказка? Ответил вопросом дед
Да про деда с бабой! Дураки били, били не разбили
Ну, вот те сразу и дураки! Не глупее нашего. Сказка, мил ты мой, не про то.
Курочка то рябенькая не спроста. Рябенькая, то это какая? Одна перушка черная, друга белая, а которое и рыженькое. Как, примерно, дни и ночи. Ночи все темные, а денек, который бываеть пасмурный беленький, а который солнечный золотой! Вот древние то люди и придумали, что год он навроде птицы. Слыхал, небось, люди говорят: летят годы, как птицы летят
День да ночь. День да ночь. Триста шестьдесят пять перушков черных это ночи и столько же светлых дни. Стало быть, и сказка, мил ты мой, не про курицу, а про год! Идеть летить времечка, катится солнышка по небу и никто его ни остановить, ни переменить, не в силах, как ни бейся.
А про мышь то к чему? сомневался я дедовскому толкованию.
А вот пришел момент мышиная ночь самая коротенькая, и покатилось солнышка на осень, на зиму. И станеть она, солнышка ат, не золотое горячее, а простое зимнее, холодное, а тамо день мыши коротенький, темный, но придеть он и повернеть солнце на лето и станет свету прибавляться, а станеть опять солнышко золотое летнее. Понял теперь? Ну, что рот раскрыл как воробей на жаре? Погоди, я табе стеклышко закопчу. Будешь на солнышко красоваться.
А чего нельзя было просто объяснить? Зачем древние то люди про курочку Рябу сочинили?
Да чтобы ты и другие ребятишки запомнили. Малыш то еще, небось, и говорить не умееть, а сказке поддакивает: «Ряба! Ряба!» А про год то чего он бы понимал?! Ему самому, может, еще год от роду!
Ну, я же понимаю!
Да ты разве малыш? Ты ж уже совсем большой! Табе, не сегодня завтра, длинные штаны купють! Ясное дело: ты понимаешь!
Я сидел на завалинке и глядел на солнце сквозь закопченное стеклышко. Оно становилось бледным и тусклым, а уберешь стеклышко и смотреть на него невозможно яркое, золотое. А дед ушел далеко вдоль гряды «прашуя» кукурузу. Над полосатым от всходов кукурузы и борозд полем маячила его белая рубаха. Со стороны улицы затарахтел мотоцикл, и над чувалом появилась голова в милицейской фуражке.
Ну ко позови деда! приказал мне милиционер. Но дед и так уже подходил, перешагивая через борозды.
Ты, я смотрю, не торопишься, сказал милиционер, Мне что целый день ждать, когда ваше гребаное благородие отмечаться заявиться?! Смотри, допрыгаешься, пойдешь обратно в зону комаров кормить. Выпустили вас, казачню недорезанную, нянькайся теперь тут с вами! Смотри, чтобы к двум часам был, как штык! Понял?
Так точно, гражданин начальник! хриплым голосом ответил дед.
А это что за волчонок? Ишь, как смотрит! Чей такой?
Соседский. Дачник, гражданин начальник.
Все вы тут, одним миром мазаны, контра недобитая!
Мотоцикл затарахтел дальше по улице, а дед принес из куреня сапоги и стал неторопливо переобуваться.
Шел бы в чириках, сказал я ему тихонечко, чтобы разрядить его суровое молчание, в сапогах то, небось, жарко.
Не дождутся, ответил дед, хай сами в лаптях ходють.
Чего он меня «волчонком» то?
Да ты не расслышал. Показалось тебе! Какой волчонок? Внучонок!
Я не глухой. Он сказал волчонок!
Ну, сказал и сказал! И слава Богу, что волчонок! дед притиснул меня к себе, Вырастай скорейча! и голос его дрогнул.
Чего он ругается! «Волчонок»!
Он табе боится.
Почему это?
Чужой он здеся! Ну, ладно, сказал он, вставая и притопывая сапогами. Я мигом слетаю, распишусь и обратно.
Я с тобой!
Нет, жаль моя драгоценная, Не положено. Да я мигом. Туда и обратно. Счас вот и барышни наши с базара придут. А ты дом доглядай. Вся хозяйства на табе.
Дед, сказал я, провожая старика до калитки, за что тебя это комаров кормить?
Сильно Родину любил, твердо сказал дед.
Я смотрел стоя в калитке, как он, во военному прямой, быстро шел вдаль по хуторской улице. На его косо посаженную фуражку, левую руку, намертво прижатую к боку и правую широко взмахивающую в такт шагам.
Вернулись с базара «барышни», как называл свою сестру и дочку дед, а он все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.