В 1879 году Ф. С. Ясенецкий-Войно стал также комиссионером (торговым представителем) Екатеринославской техно-химической лаборатории, открыв продажу при аптеке чернил и красок для различного применения: от ручного копирования до типографской печати. Помимо работы в страховой компании «Надежда» Феликс Станиславович по-прежнему производил размен купонов, покупку и продажу всяких процентных бумаг, страхование билетов внутреннего займа.
Несмотря на аптекарский бизнес, в общем-то весьма недоходный, глава семейства был не чужд благотворительности. Документы свидетельствуют, по крайней мере, о трех фактах. Летом 1876 года Ф. С. Ясенецкий-Войно внес 3 рубля по сборам в поддержку восставших балканских славян. В декабре 1877 года, когда Общество керченских врачей открыло лечебницу для приходящих больных, где врачи за свои услуги денег не брали, Феликс Станиславович в своей аптеке по рецептам врачей отпускал бедным лекарства с 30-процентной скидкой. А в 1880 году Керченский попечительный о тюрьмах комитет изъявил провизору искреннюю благодарность за пожертвованные им для заключенных тюремного замка медикаменты на 18 рублей 52 копейки.
На рубеже 1880/81 года семейство по каким-то причинам планировало навсегда покинуть Керчь. Начали распродавать мебель и разные хозяйственные принадлежности. Ф. С. Ясенецкий-Войно оставил службу в страховой компании «Надежда». Поначалу семья перебралась в Херсон[12], где в июне 1881 года у них родился еще один ребенок сын Павел (18811920?)[13]. Крещен он был в Успенском кафедральном соборе Херсона, а его крестным (восприемником) стал «потомственный дворянин Станислав Иосифов Ясенецкий-Войно», по всей видимости, отец Феликса Станиславовича, приехавший по такому случаю из Могилевской губернии [14].
Но в 1882 году Ясенецкие вернулись в Керчь и прожили там еще как минимум пять лет. В год возвращения Ф. С. Ясенецкий-Войно был принят на службу в аптеку военного ведомства. В 1887 году семья переехала в город Болгра́д на тот момент сравнительно небольшой городок с населением в 10 тысяч человек, лишь недавно, после Русско-турецкой войны 18771878 годов, отошедший к Российской империи и чуть позже, в 1890 году, ставший безуездным городом Измаильского уезда Бессарабской губернии. Это был центр хлебной торговли; там работали салотопенные, мыловаренные и кирпичные заводы, действовали мужская гимназия, женская прогимназия, городское училище, приходское училище, а также православный собор.
Здесь Феликс Станиславович в последний раз после Керчи вернулся к фармацевтическому делу, открыв собственную аптеку. В 1888 году глава семьи перевелся в Кишиневский госпиталь военного ведомства, и все переехали в Кишинев центр Бессарабской губернии, крупный промышленный, транспортный, торговый, финансовый и сельскохозяйственный центр Юга России.
В 1889 году Ясенецкие переехали в Киев и поселились в центре, на Крещатике. Феликс Станиславович вновь устроился в страховую кампании «Надежда», где в общей сложности проработал более двадцати лет, в том числе возглавляя киевское отделение.
Валентин завершил среднее образование во 2-й Киевской мужской гимназии (1896 год)[15]. Родители, заметив страсть сына к рисованию, отдали его одновременно учиться и в Киевскую художественную школу. Увлечение живописью было так сильно, что после окончания гимназии Валентин решил поступать в Петербургскую Академию художеств. Но уже во время вступительных экзаменов передумал, придя к убеждению, что до́лжно делать не то, что нравится лично, а то, что полезно для страдающих людей. Попытался поступить в Киевский университет на медицинский факультет, но все вакансии уже были заняты. Тогда юноша поступил на юридический факультет, где с интересом изучал историю и философию права, политическую экономию и римское право. Но через год Валентина опять непреодолимо повлекло к живописи, и он отправился в Мюнхен, где поступил в частную художественную школу профессора Генриха Книрра. Правда, проучился там лишь три недели и, мучимый тоской по родине, возвратился в Киев.
Здесь Валентин размышляет о богословских и философских вопросах, каждый день ходит в Киево-Печерскую лавру, посещает храмы, где делает массу зарисовок, набросков, эскизов молящихся людей, лаврских богомольцев, странников. В духовной настроенности юноши большую роль сыграла книга, подаренная по окончании гимназии, Новый Завет, который он читал и перечитывал постоянно. Особенно произвели на него сильное впечатление слова Иисуса Христа, обращенные к своим ученикам: «Жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою» (Мф. 9: 3738). Когда он читал этот текст, у него вырвались слова: «О, Господи! Неужели у Тебя мало делателей?!»
На мировоззрение Валентина большое влияние, как он сам признает, оказал старший брат Владимир, студент-юрист. В среде тогдашнего студенчества широко обсуждались проблемы простого народа, крестьянства, идеалы народничества и этическое учение Льва Толстого. Валентина тянуло к толстовству; как он сам говорил о себе, он стал «завзятым толстовцем»: спал на полу, на ковре и ездил за город косить рожь вместе с крестьянами. Именно знакомство с творчеством Толстого предопределило выбор между живописью и медициной в пользу последней.
В семье его увлечение толстовством восприняли резко негативно, пытаясь всеми силами отвадить от него. Этому была и семейная причина. Старшая сестра Ольга психически заболела, эмоционально восприняв события на Ходынке в дни коронации Николая II. Речь идет о массовой давке, произошедшей ранним утром 18 мая 1896 года на Ходынском поле. По его периметру были построены временные «театры», эстрады, балаганы, лавки, в которых планировалась раздача бесплатных «царских гостинцев»: памятной коронационной эмалированной кружки, фунтовой сайки, полфунта колбасы, вяземского пряника, мешочка сластей.
С вечера 17 мая на поле стали прибывать со всей Москвы и окрестностей люди, привлеченные слухами о подарках. К утру следующего дня собралось не менее 500 тысяч человек. Когда по толпе прокатился слух, что буфетчики раздают подарки среди «своих» и потому на всех подарков не хватит, народ ринулся к временным деревянным строениям. Полицейские не смогли сдержать натиск толпы. Раздатчики, понимая, что народ может снести их лавки и ларьки, стали бросать кульки с едой прямо в толпу, что лишь усилило сутолоку. Давка была ужасной.
О случившемся доложили московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу и императору Николаю II. Приказано было очистить место катастрофы от следов разыгравшейся драмы и продолжить программу празднования. Прибывший на поле император Николай II был встречен громовым «ура» и пением народного гимна. Празднества по случаю коронации продолжились вечером в Кремлевском дворце, а затем балом на приеме у французского посла.
Тот факт, что коронационные торжества продолжились после столь страшной катастрофы, вызвал серьезное возмущение в обществе. По официальным данным, на Ходынском поле погибло 1389 человек, еще несколько сот получили увечья. По неофициальным данным, число погибших превысило четыре тысячи. В 1896 году на Ваганьковском кладбище на братской могиле был установлен памятник жертвам давки на Ходынском поле с выбитой на нем датой трагедии: «18-го мая 1896».
Ольга столь остро восприняла случившееся, что приняла решение покончить с собой и выбросилась из окна третьего этажа. В результате она получила множество травм и осталась калекой на всю свою короткую жизнь.
Мать боялась, что увлечение Евангелием и книгами Толстого может сказаться столь же неблагоприятно и на психическом здоровье Валентина. Тот, осознавая, что не сможет разубедить мать, 30 октября 1897 года написал Толстому письмо с просьбой повлиять на свою семью, а также просил разрешения приехать в Ясную Поляну и жить под его присмотром. Он писал: «Убедите же, ради Бога, мою мать, что если она ждет от меня многого, то должна радоваться, что я еду в деревню. Убедите ее в том, что я принесу много пользы своей душе и немного пользы голодным, если проживу эту зиму в деревне Нищий человек может сделать еще больше доброго, чем богатый, и что для того, чтобы исполнить заветы Христа, не нужно никаких особых средств, подготовки, а только любовь к людям Растолкуйте [ей], что нельзя человеку глушить в себе голос совести, если он два года настойчиво требует одного и того же, что если человек не последует этому голосу, голосу Бога, то он умрет духовно»[16].
Упоминание в письме Валентина о голоде имело под собой вполне конкретное основание. В 1897 году голод поразил многие губернии: Воронежскую, Калужскую, Курскую, Оренбургскую, Орловскую, Пензенскую, Псковскую, Рязанскую, Ставропольскую, Тамбовскую, Тульскую, Уфимскую, Харьковскую; области Войска Донского и Акмолинскую; частично затронул Подольскую и Киевскую губернии. Приходится отмечать, что к сожалению, голод был регулярным и массовым явлением в царской России. Причин тому было несколько: засуха, неблагоприятная зима, нашествие насекомых-вредителей Голодные годы повторялись с той же периодичностью, через восемь-одиннадцать лет, с какой случались неурожайные годы. В среднем в Европейской России ежегодно голодало 10 процентов населения.
Как свидетельствует со слов Войно-Ясенецкого один из его знакомых по Красноярску, Н. П. Пузин, Валентин получил ответ от Толстого. Правда содержание его не раскрывается. Долгие годы письмо Толстого хранилось у Войно-Ясенецкого, пока не пропало во время одного из обысков. В частности, Пузин в своих воспоминаниях пишет: «В конце войны, уже работая в музее-усадьбе Ясная Поляна, я стал разыскивать письмо Толстого к Войно-Ясенецкому. Оно пока не найдено и не учтено в юбилейном издании, но я нашел в рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве письмо В. Ф. Войно-Ясенецкого к Л. Н. Толстому от 30 октября 1897 г., из Киева. На конверте рукой Толстого сделаны две пометы: БО красным карандашом, и Отв. [отвечать] черными чернилами». Письмо В. Ф. Войно-Ясенецкого опубликовано. Однако, вопреки этому свидетельству, современные авторы из книги в книгу повторяют, что Толстой В. Ф. Войно-Ясенецкому не отвечал[17].
Жестоким ударом для Валентина стало знакомство с запрещенной в России, но ходившей в списках среди студенчества, брошюрой Толстого «В чем моя вера». В воспоминаниях он писал: «Я сразу понял, что Толстой еретик, весьма далекий от подлинного христианства»[18]. Хотя и спустя годы, например, в письме А. М. Хирьякову[19] (1913), Войно-Ясенецкий свидетельствовал: «Лев Толстой был для меня в полном смысле духовным отцом. Его нравственную философию я воспринял как близкую мне истину, под его влиянием решил труднейший для меня выбор между живописью и медициной, определил свой жизненный путь, свое отношение ко всему окружающему. Величайшая художественная ценность произведений Толстого находится в теснейшей связи с их неисчерпаемой моральной глубиной»[20].
Стоит отметить, что книга «В чем моя вера», как это было заведено в Российской империи, предварительно была направлена в Цензурный комитет. Председатель Комитета архимандрит Амфилохий, ознакомившись с ней, писал, что в книге столько высоких истин, что нельзя не признать их, и что он со своей стороны не видит причины не пропустить ее[21]. Книга вышла и пользовалась популярностью в студенческой и разночинной среде. В последующем некоторые православные богословы, например священник Александр Мень, чтобы как-то объснить данный казус, выдвинули предположение, что цензор прочитал книгу невнимательно.
Интересно, что сказал бы В. Ф. Войно-Ясенецкий, если бы мог прочитать письма Л. Толстого от 1902 года, адресованные императору Николаю II и опубликованные только в 1917 году в журнале «Былое» ( 1. С. 1718):
«Ваши советники говорят Вам, что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь, и будет свойственно до конца дней, и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда.
Во-первых, никак нельзя сказать, чтобы православие, которое когда-то было свойственно русскому народу, было свойственно ему и теперь. Из отчетов обер-прокурора Синода Вы можете видеть, что наиболее духовно развитые люди народа, несмотря на все невзгоды и опасности, которым они подвергаются, отступая от православия, с каждым годом всё больше и больше переходят в так называемые секты.
Во-вторых, если справедливо то, что народу свойственно православие, то незачем так усиленно поддерживать эту форму верования и с такой жестокостью преследовать тех, которые отрицают ее.
Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с ней православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел».
Желание максимально быть полезным людям не пропало, и в 1898 году Валентин поступает на медицинский факультет Киевского университета, бывший одним из лучших в Российской империи и вполне соответствовавший общеевропейскому и мировому уровню. Среди его профессуры были светила мирового масштаба. Если поначалу учение «не захватило» Валентина, то потом он увлекся анатомией и блестяще учился.
Отметим деталь, о которой писал еще М. А. Поповский в своей книге «Жизнь и житие святителя Луки (Войно-Ясенецкого), архиепископа и хирурга». Изучая документы и материалы по истории Киевского университета на рубеже XIXXX веков, автору не удалось обнаружить сведений или свидетельств о каких-либо общественно-политических предпочтениях и поступках студента В. Ф. Войно-Ясенецкого. Не встретил он его фамилии и в списках неблагонадежных по политическим основаниям студентов.
Однако в ходе наших исторических поисков обнаружилось и некоторое противоречие этим утверждениям. В личном листке по учету кадров, собственноручно заполненном В. Ф. Войно-Ясенецким 30 марта 1946 года для органов здравоохранения Тамбовской области, он, отвечая на вопрос: «Участвовал ли в революционном движении и подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октябрьской революции», указал: «3 недели в Киевской тюрьме за участие в студенческой демонстрации. Изгнан из Фатежского земства за неблагонадежность»[22].
Наверное, мы можем говорить о глубинных свойствах его характера: принятие де-факто существующего государственного и национально-конфессионального порядка, апатия к вопросам и поступкам политического свойства. Но его аполитичность никак нельзя принимать за космополитизм и отсутствие российского патриотизма. Не случайно же на вопросы товарищей по курсу о будущем студент Войно-Ясенецкий уверенно отвечал, что хочет служить людям, а потому намерен быть деревенским, мужицким врачом, чем приводил их в изумление. Они считали, что для него единственный путь наука!