Ну, ты молодец, Анна. А я ведь об этой стороне дела никогда не думал. Ты на все сто процентов права. Ты моя наставница, мой стратег, тактик, тренер, секундант и ангел-хранитель. Без тебя мне не прорваться, а с тобой меня так и тянет в бой. Сделаем все, как ты сказала
Он нежно обнял ее за талию и ласково поцеловал в губы.
XXII
Следующим утром Калинич, придя в лабораторию, аккуратно повесил на плечики свою потертую куртку и тут же направился в кабинет Чаплии.
Доброе утро, Сергей Михалыч, поздоровался Калинич и, не дождавшись ответа, положил перед ним заявление с просьбой о трехдневном отпуске без содержания по семейным обстоятельствам.
Чаплия, не взглянув на Леонида Палыча, достал из ящика стола новенькие очки в тонкой оправе, сверкающей хромированным блеском, и, вооружившись ими, стал внимательно изучать текст заявления, написанного красивым каллиграфическим почерком буквочка в буквочку. При этом лицо его оставалось совершенно безучастным и холодным, как полярная ночь.
Прочтя заявление, Чаплия неторопливо положил его на край стола, затем снял очки, сложил и положил рядом с документом. Наконец, он посмотрел на Калинича свинцовыми глазами и флегматично сказал:
Не могу, Леонид Палыч. В наше время, когда в отделе столько работы, отпустить Вас на целых три дня Это было бы безрассудно с моей стороны. Я думаю, Вы сами понимаете. Идите работать, Леонид Палыч. Мне тоже трудиться надо.
Но Калинич не сдался. Сев без приглашения напротив начальника, Калинич снова придвинул к нему заявление и спокойно сказал:
Сергей Михалыч, я к Вам впервые обращаюсь с подобной просьбой. Мне крайне необходимы эти три дня. Уважьте, пожалуйста, меня, как ветерана. Вы же знаете, моя работа не пострадает.
Чаплия снисходительно улыбнулся. Отодвинув заявление на прежнее место, он снова посмотрел на Калинича и, сделав ртом несколько жевательных движений, невозмутимо и медленно пробурчал:
Вот в этом я как раз и сомневаюсь.
Калинич оторопел от неожиданности.
Что Вы имеете в виду? Объясните, пожалуйста, растерянно попросил он.
Я ведь знаю, Леонид Палыч, что над недавно завершенным этапом Вы работали только последний месяц-полтора. А до того
Чаплия сделал риторическую паузу и изучающе посмотрел на Калинича. От его пристального внимания не ускользнула растерянность Леонида Палыча, и Чаплия нанес второй удар:
У меня есть достоверные сведения, что Вы в нашей лаборатории в рабочее время почти весь год занимались изобретением, которое считаете только своим и больше ничьим. А вот с институтом Вы считаться не пожелали. Так почему мы должны считаться с Вашими личными или, как Вы здесь пишете, семейными нуждами?
Ах, вот Вы как, Сергей Михалыч. Стало быть, для Вас главное вовсе не результат? Ясненько. Хотите, значит, взять не мытьем, так катаньем? спросил Калинич, быстро оправившись от такого внезапного удара «под дых».
Вы, небось, думаете, что мы Вас считаем солидным, уважаемым человеком, квалифицированным специалистом и образцовым семьянином и поэтому вынуждены будем идти Вам навстречу, как бы Вы к нам ни отнеслись? Вы забываете, что в нашем бренном мире работает принцип относительности. Поэтому все зависит от того, из какой точки на Вас посмотреть. Понимаете? спросил Чаплия, глядя на полированную поверхность рабочего стола, словно его слова были обращены не к Калиничу, а к этому столу.
Калинич посмотрел на него уничтожающим взглядом и с достоинством спросил:
Неплохо для начала. Значит, мои худшие прогнозы оправдываются. Ну-с, что же там Вам еще агентура доносит?
О, в этом мы нужды не испытываем. Доносить готов каждый. Лишь бы ему это было выгодно. Ваше эгоистичное отношение к институту вынуждает нас на данном этапе отнестись к Вам формально, вот и все. Мы не причиняем Вам прямого вреда. Хотя не скрою, могли бы, он пристально уставился на Калинича и стал сверлить холодным колючим взглядом.
Как это прикажете понимать? Намекаете на физическую расправу? Хулиганов подошлете, чтоб избили меня? Или, как сейчас модно, киллеров? Старо, Сергей Михалыч! Спасибо, что предупредили. Сегодня же оповещу всех знакомых, чтобы знали, с кого спрашивать, если со мной что случится. Я человек аккуратный, перехожу дорогу по правилам, в драки не ввязываюсь, по темным местам не шалаюсь. Любое случившееся со мной несчастье сделает Вас первым подозреваемым, вот и все. А у следователя стоит лишь под подозрение попасть всю правду-матку выложите.
Чаплия едко улыбнулся и ядовито пропел:
Ну, зачем же так примитивно, Леонид Палыч? Мы же не уголовники, верно? А вот если Ваша супруга, уважаемая Лидия Борисовна, узнает о Ваших не очень нравственных отношениях с некой Анной Никитичной Кирилюк, это просто-напросто покажет Ваш моральный облик.
Длинные у Вас, однако, руки! Шантажом меня нагнуть хотите? Не выйдет! Нет у меня никаких секретов! Так что сколько угодно доносите, сплетничайте, кляузничайте! Да делайте, что хотите! Вы протокол у меня самым нечестным образом умыкнули! Думали, я расстроюсь, умолять Вас буду? Да на здоровье! Теперь трех дней не даете да к тому же и угрожаете! Вы меня этим не удивили! Мелко и низко, Сергей Михалыч! раскрасневшись, кричал Калинич.
Да что Вы, Леонид Палыч! Пожалуйста, не так громко. Никто Вам не угрожает. Просто адекватно реагируем, вот и все. А насчет рук Вы правы. Дли-и-инные они у нас. И их у нас больше, чем у всех индусских божеств вместе взятых, самодовольно сказал Чаплия.
Калинич почувствовал нарастающее жжение за грудиной. «Вот уж некстати, подумал он, не хватало еще, чтобы меня перед ним приступ хватил. Нужно взять себя в руки во что бы то ни стало.» Он сделал глубокий вдох, потом еще и еще несколько раз. Помня о последнем приступе стенокардии, он нечеловеческим усилием воли подавил в себе волну негодования и гнева. Загрудинная боль мало-помалу начала отступать, и Калинич вернулся к тому, за чем пришел:
Вот что, Сергей Михалыч. Мне эти три дня все равно нужны, так или иначе. Не даете за свой счет, так я уволюсь. Не посмотрю, что перед пенсией. Не пропаду без вас. Руки есть, голова какая-никакая тоже есть. На жизнь худо-бедно как-нибудь заработаю. Степени, звания, должности, даже знания и сам по себе институт для меня давно уже не престижны. Дайте мне, пожалуйста, чистый лист бумаги, я заявление при Вас напишу.
Чаплия остался неподвижен. Он застыл в своем кресле, как каменное изваяние, нахмурив брови и скрестив на груди руки. «Тоже мне, Наполеон Бонапарт!» с презрением подумал Калинич и, окинув его пренебрежительным взглядом, поднялся со стула со словами:
Не хотите? Что ж, просить не буду. Отсутствие Вашей реакции на мою просьбу я расцениваю как резолюцию с отказом мне в увольнении по собственному желанию. Напишу у себя в лаборатории и отнесу секретарше Бубрынёва. Немедленно. Вас только в известность ставлю. Двух недель отрабатывать не буду, так как у меня нет на это ни времени, ни желания. Можете это квалифицировать как прогулы. Мне все равно теперь. Так что завтра я на работу не выхожу. Успеха Вам, Сергей Михалыч. Была без радости любовь разлука будет без печали.
Когда Калинич был уже в метре от двери, Чаплия неожиданно окликнул его непривычно хриплым голосом:
Леонид Палыч! Погодите минуточку, прошу Вас!
Калинич рефлекторно остановился и обернулся в его сторону. На месте надменного, чванливого и наглого заведующего в кресле сидел человек с бледным, осунувшимся лицом и умоляюще смотрел на Леонида Палыча.
Леонид Палыч, умоляю, простите меня, пожалуйста. Я Вам все подпишу хоть на три дня, хоть на месяц. Вообще на сколько Вам нужно. Только ради Бога, не увольняйтесь. Сядьте, прошу Вас. Давайте успокоимся и поговорим по-человечески.
Он вскочил с места, подбежал к Калиничу и взял его за локоть. Леонид Палыч почувствовал, что у Чаплии дрожит рука. Он подвел Калинича к креслу для посетителей и мягко усадил. Калинич послушно сел и поднял на Чаплию усталые глаза. Тот, не выдержав прямого взгляда Леонида Палыча, опустил глаза и стал взад-вперед ходить по кабинету. Наконец, он сел в свое кресло и, схватив злополучное заявление, подписал его и пододвинул к Калиничу.
Вот, Леонид Палыч, я подписал. И не нужно без содержания. В счет будущих отгулов. Теперь выслушайте, пожалуйста, что я Вам скажу. Я тысячу раз провинился перед Вами. Простите меня за все. Да, меня занесло. Признаю, что повел себя с Вами неподобающим образом. Это под давлением многих факторов. Я не хочу их перечислять Вы сами все прекрасно понимаете. На самом деле я всегда завидовал Вам и восхищался Вами, клянусь. Вы научили меня работать, и вообще, всем, чего я достиг, я обязан только Вам и больше никому. Я обзавелся дипломом доктора и продвинулся по службе, но Вашего научного и интеллектуального уровня мне не достичь никогда. Я обещаю впредь относиться к Вам так, как тогда, когда работал под вашим руководством в самом начале своей трудовой деятельности. Если Вы уволитесь, в отделе не останется ни одного идеолога. И это знают все. Видите, я искренне повинился перед Вами, а повинную голову меч не сечет.
Чаплия замолчал и с надеждой взглянул на Леонида Палыча. Калинич взял заявление и, бегло пробежав глазами резолюцию Чаплии, молча вышел из кабинета.
XXIII
Как называется этот коньяк? спросил Леонид Палыч, высасывая сок из ломтика лимона. Уж очень вкусный и ароматный. А цвет, цвет какой!
Он поднял бокал, в котором еще плескалось немного кроваво-коричневой жидкости, и восхищенно посмотрел на свет.
«Двин». Он называется «Двин», сказала Аня. Доперестроечный еще из Каджарана привезла. Специалисты рекомендовали как продукт отменного качества.
Из Каджарана? Это что, город есть такой, что ли? Где это? поинтересовался Калинич.
Как это, где? В Армении, конечно же, сказала чуть захмелевшая Аня.
Почему «конечно же»? Откуда мне знать, где он находится, этот Каджаран? возмутился Калинич. Название восточное, и это все, о чем оно мне говорит. Больше ни о чем.
А корень армянский, сказала Аня, добавляя Леониду Палычу еще порцию.
Чуть плеснув себе, она подняла рюмку и провозгласила очередной тост:
За торжество твоего приоритета!
Сделав маленький глоток коньяка, она запила шампанским и положила в рот пару виноградин.
Там медь и молибден выплавляют, сказала Аня.
Где? спросил Калинич, с хрустом надкусив яблоко.
В Каджаране. Я там родилась, сказала она, улыбаясь той самой манящей и завлекающей улыбкой, которая его даже в таком возрасте сводила с ума, словно двадцатилетнего мальчишку.
Так ты армянских кровей? удивился Калинич, пытливо всматриваясь в ее лицо, фигуру, прическу.
Нет. Мы просто жили там. Папа военным был, долго служил в Армении. Потом его в Украину перевели. И вот теперь я здесь.
Ясненько, понимающе сказал Калинич.
Они молча глядели друг на друга, держась за руки. Аня заметила, что Калинич смотрит не на нее, а сквозь нее, куда-то в бесконечность. Она поняла, что хоть он и говорит ей комплименты, восхищается ею как женщиной, но думает сейчас не о ней, а о чем-то совсем ином.
Леня, о чем ты думаешь? спросила она напрямик.
Не о чем, а о ком. Я думаю о Чаплие, задумчиво ответил Калинич.
Вот-те на! Я ему глазки строю, соблазнить пытаюсь, рассказываю о своем родном городе, а он об этом прощелыге думает. Ну и кавалер нечего сказать! возмутилась Аня.
Раз повинился это уже не прощелыга. Совесть все же заговорила, сделал вывод Калинич.
Ну и наивный же ты, Ленечка! Сколько тебе лет? Да совести-то как раз у него ни на копеечку! Отца родного с потрохами за грош продаст и глазом не моргнет! возмутилась Аня.
Как ты можешь так говорить? Ты у меня, как гоголевский Собакевич, только плохое в людях видишь. Сережа передо мной извинился, назвал меня единственным идеологом в отделе. Он был так искренне напуган моим намерением уволиться! возразил Калинич.
Еще бы! Он просто в штаны наложил, когда представил себе, что ты уволишься. И как ты думаешь, почему? саркастически спросила она. Ведь ты сам недавно говорил, что науки как таковой у вас сейчас нет. Все ваши нынешние работы не более чем мышиная возня. Верно? От размаха прошлых лет остался только дух да петух. И если бы ты уволился, ему было бы даже легче изображать наукообразие. Верно?
Допустим. Но все же он на что-то надеется, раз боится со мной расстаться, заключил Калинич.
Нет! Нет! И еще раз нет! И он, и его распрекрасный шеф и вдохновитель Бубрынёв великолепно понимают, что реальный шанс погреть руки на твоем открытии у них есть до тех и только до тех пор, пока ты работаешь в их институте, прогнившем до сердцевины, который уже и не институт вовсе, а какой-то вокзальный сортир в захолустном городишке, что ли. И если ты уйдешь, они останутся при бубновых интересах. А главное, Нобелевская премия, которую они спят и видят у себя в кармане, исчезнет за горизонтом, как мираж в Аравийской пустыне. Это ты понимаешь?
Понимаю, пожалуй, согласился он.
Слава Богу, что понимаешь. Так вот, если бы ваш академик узнал, что Чаплия так грубо спровоцировал твое увольнение, он бы немедленно вылетел, как пробка, вслед за тобой. А для него увольнение это полный конец карьеры. Конец всему. Куда он пойдет? Что будет делать? Что он умеет? Что он собой представляет без Бубрынёва? И его докторский диплом впору будет только к заднице приклеить.
Аня снова взяла, было, бутылку, но Калинич накрыл свой бокал ладонью.
Не нужно переводить такой замечательный продукт, сказал он. Я уже не ощущаю его прелести.
Аня заткнула бутылку и поставила в шкаф. Было уже десять вечера. Она надела цветастый передник и принялась мыть посуду. Леонид Палыч захотел чая, и Аня поставила перед ним синюю жестяную коробку с изображением курантов Биг-Бена.
А лимончик есть еще? спросил он, читая по-английски надпись на коробке.
Есть, есть. Знала ведь, кого в гости ждала. В холодильнике в самом низу выбери, какой тебе больше нравится.
Аня поставила чайник на газовую плиту и зажгла огонь.
Прозорливая ты, Анюта, женщина. Сумела разложить все по полочкам и сразить меня наповал своей убийственной логикой. А я уж было поверил в искренность слов этого Чаплии. Мне даже жалко его стало, сказал Калинич, обнимая Аню за плечи.
Жалко у пчелки в жопке! Вы, талантливые ученые, в жизненных вопросах наивны, как дети. Такие сложные, глубокие научные проблемы единым чохом решаете, а тут дальше своего носа не видите. Какая там искренность! Для этого проходимца от науки «ни церковь, ни кабак и ничто не свято»! процитировала она Высоцкого, которого Калинич еще смолоду ставил на одну ступень с Пушкиным.
Так что, Анечка, завтра выступаем дуэтом? спросил Леонид Палыч, нетерпеливо заглянув в шумящий на плите чайник.
Какой же ты нетерпеливый! Все равно раньше времени не закипит. Выступим, Леня. Выступим назло всем твоим прихлебателям. Их уже, я думаю, проинформировали. Пусть бесятся. На всякий случай будь готов к тому, что после завтрашнего выступления они начнут на тебя с какой-нибудь другой стороны давить, заключила Аня, ставя на кухонный стол чашки с блюдцами и вазу с рассыпчатым «песочным» печеньем.
Да что там они еще могут сделать! пренебрежительно махнул рукой Калинич. Хочу еще зайти в редакцию «вечорки» поговорить с автором того интервью с Бубрынёвым. Хотелось бы напечатать опровержение.
Могут, Леня, могут. Трудно делать только хорошее, а гадости не проблема. Кстати, о прессе. Я тут позвонила в несколько редакций местных изданий, в «вечорку» тоже сообщила о твоем завтрашнем выступлении в доме ученых. Обещали прислать корреспондентов. Будет отлично, если придут.