Кинематографика любви
Адель Барабаш
Редактор Дмитрий Барабаш
Корректор Елена Дубинина
© Адель Барабаш, 2023
ISBN 978-5-0062-0737-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ВМЕСТО ВСЕГО
Так, наверное, любили первобытные боги, как любит автор мужчин, женщин, лошадей, хряков, опарышей, мух, тараканов, айтишных уродцев, русалок и водяников, чертей и пророков, Россию, жизнь в духе и во плоти, растворяясь во всех и в каждом своём герое, переливаясь волнами от плодородной боли до солнечного экстаза.
Солнце его кинопроектор, и в каждом кадре играет жизнь, смеётся светом над мраком и пустотой.
Любовь без жалости к фальши, к вранливой морали, к фи́говой этике, к стыдливой эстетике смрада. Прах в прах! «Рабы всегда были рабами, как рыбы рыбами». Они предали нас. Они отказались от света, радости и любви.
Любовь без страха к насмешкам дикарей, пожирающих друг друга, к их острозубым угрозам.
Любовь, как искусство жизни, причастности, секса, творчества и благодарной молитвы за наш восхитительный мир, как бы мы не омрачали его ужасами и скорбью. Любовь нашим стараниям вопреки.
Мы в тёмном зале. Над нами стрекочет солнечный луч. На экране любовь.
Всмотрись! Вспомни! Оживи!
Узнавай слова.
Дмитрий БарабашПАСТУРЕЛЬ
Мне всегда хотелось быть теми, на кого ты смотришь, кого изучаешь, кого разглядываешь.
Мне казалось, что для твоего внимания мне не хватает их ума, их опыта, их красоты, красноречия и прочего, прочего. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось, любуешься или ищешь то, чего у меня нет.
Когда я видела, что ты смеешься над их историями и похождениями, то решила, что личный опыт, даже дурной, большая ценность.
Помню меня покоробила гадкая, страшная тема, разговор о том, что происходит с отставными гэбэшниками. Друг спросил тебя, кем они становятся, когда теряют должности, и ты ответил: «Никем не становятся: скалываются, спиваются, забываются». Что, казалось бы, ужасного? А страшно было от неуместности этого вопроса, когда мы в полете, когда все прозрачно, вдруг появляются эти гребаные гэбэшники с их искореженными судьбами. А ты так долго и подробно отвечал на этот недобрый вопрос, что меня охватило какое-то отвратительное чувство, ужас немой и бестолковое охуение.
Я стала обращать внимание на подводные, черные темы, не так как мы с тобой раньше это делали изучали судьбы великих изломы, изгибы их путей, а иначе не сверху, а откуда-то из темной глубины смотрела и начала придавать значение пустому. Так появились тени.
Помнишь, мы познакомились с одним таким бывшим спившимся, знавшим наизусть Ельцинские переводы китайской поэзии, он что-то даже декламировал нам и по старой привычке тайком, разобрал наши зажигалки на маленькие детали и высыпал их обратно в карманы искал жучки. Потом умер. Игорь Петрович, по-моему.
Не знаю, стоит ли вообще все это припоминать. Ты скажешь мне про ушедшие поезда, про то, что нужно смотреть вперед и никогда туда в ушедший поезд.
Я старалась брать все, на что ты смотришь, все от тех, на кого ты смотришь: вот они вольны, самостоятельны, независимы, вот они могут тебе перечить, вот они могут то, могут се, и я могу смотри. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось любуешься.
Вот так, принимая и перенимая, впитывая всякую гадость как губка, я превращалась в насекомое с тысячью лапок и усиков. Откусывала одну вырастали еще две.
Ты говорил, что если отклониться от пути, потом не хватит жизни, чтобы вернуться обратно.
Ты давно этого не повторял. В последнее время всё чаще я слышу: пока человек жив у него есть шанс.
Что толку кричать, что мне ничего не нужно. Что толку говорить! Если все понимая, видя в деталях эту нечеловеческую трагедию, я шевелю бессчетными лапками, чертовыми усиками, подпрыгиваю за мухой, раскачивая паутину.
Что должно произойти, чтобы то, что я знаю, я знала, как знаю, а не так, как помнила, да забыла.
Ты скажешь: «Лети» и я полечу, как пчела, как муха. Пусть насекомое раздавить легче, чем человека. Зато я лечу! Но потом ты снова скажешь что-то хорошее о человеке, о человечестве, и я снова захочу стать им, ими.
И ты скажешь: «Не желай».
А я желала.
Желала стать толстой, а потом похудеть, чтобы ты сказал: «Вот какая умница, молодец, посмотри».
Я хотела сойти с ума, а потом снова обрести разум, чтобы ты сказал: «Удивительно сильный человек, что бы с ним ни происходило, он держится».
Я хотела быть певицей, потерявшей голос, подурневшей, чтобы ты при беглом взгляде сказал: «Ну что ж, отыграла роль, молодец».
Я хотела быть всем, на что ты смотришь.
А ты глядел на них и пытался найти в каждом ну хоть что-то, за что их можно любить.
А я думала, любуешься, восхищаешься.
И раз я не толстая, не потерявшая, не сумасшедшая, не пытающаяся куда-то вскарабкаться, что-то преодолеть, то чего и смотреть на меня? Не достойна твоего внимания.
И я старалась.
Вместе со всеми их ожирениями, неудачами, потерями я приобрела и все, что у них внутри: зависть, уныние, горечь, разочарование, лень, подозрительность.
А потом ты сказал: «Как же они мне все надоели, как хорошо, что есть ты у меня».
И ты обращался ко мне, к той, которая не имела к ним никакого отношения счастливой, свободной, веселой, ничего не растратившей, любящей эту жизнь. Но я-то была уже толстой, потерявшей голос и разум
И я заплакала, и захотела вернуться обратно, поскольку ты смотрел теперь на меня, а меня не было.
Зато у меня были теперь их заслуги, их преодоления и противостояния, их рухнувшие надежды и несбывшиеся мечты.
А я просто хотела, чтобы ты любил меня.
Я ревновала тебя к ним ко всем, к каждому. Не только к живым, но и к мертвым. К тем, кто хорошо писал, кто не очень хорошо писал, но удостоился твоего внимания, твоей похвалы.
Не раз представляла себя умершей и тебя, который посмотрит на меня, на сделанное мной, улыбнется и скажет: «Молодец».
Я стала молодцом.
Однажды ты сказал, как бы мельком, так же бегло, как обо всем остальном, что касается их, что ты разочарован в женщинах.
А я ведь тоже немного женщина. И потому решила, что ты разочарован и во мне.
Я была подавлена и уничтожена. Я была тем, в чем ты разочарован. И это было большим горем.
А ты через минуту уже не помнил ни эту свою фразу, ни того разочарования, которое посетило тебя внезапно и так же легко испарилось.
Я редко говорила, что люблю тебя, чтобы быть/казаться сильной, волевой, не распускать сопли.
Ты шутил, что засунуть себе страпон в задницу может каждая, а вот написать хорошую строфу отнюдь.
А потом говорил, что бляди милей, чем те, которые и мне хотелось стать блядью.
Это никак не сочеталось с нашей жизнью. Я думала: вот стану блядью, а блядь ведь не может быть блядью с одним, она блядь всегда и со всеми. И как тут быть?
Я хотела стать женой того, который потому что ты сказал, что она молодец, что она светлая, что она лучится, как пятиконечная звезда.
Я хотела стать тем музыкантом, который
Я хотела стать тем режиссером, который
Я хотела стать теми, на кого ты обращаешь свой взор, теми, кто вызывает у тебя улыбку, смех, радость, привлекает твое внимание.
Я хотела.
А ведь могла просто сказать, что я люблю тебя.
Но ты говорил, что любовь это не слова, а дела и я делала все кроме того, что нужно.
И как же мне жить теперь?
Мне они тоже все осточертели. Я больше не хочу их знать. Раньше хотелось, чтобы понять, за что ты их любишь.
Нет-нет, я согласна, они молодцы, они достойны любви, но ты прав любить их издалека и говорить, как та патронажная сестра говорила безумным старушкам: «Какие же вы молодцы, у-у-умницы, умницы!»
Я бросаю эти чертовы уродливые маски, сумки, мешки, наряды, тяготы и надежды, их пустые мечты и желания.
Я возвращаюсь к тебе, в наш сказочный мир, чтобы снова стать одним и лететь, как и прежде, туда, где тьма, и ты говоришь, что мысль это не движение к свету, а движение света. А еще, что мы будем жить вечно, пока не умрем и смеешься, смеемся, смеюсь.
В СИБИРИ ТАРАКАНОВ НЕТ
Трудно живется тараканам в Сибири. Самое неприятное не в том, что в Сибири холодно, а в том, что там никто не знает о твоем существовании. То есть ты есть, но тебя как будто бы и нет. Потому что о том, что ты есть, знаешь только ты. Самый большой враг сибирских тараканов журналист Емельян Волобуев. Он выучился на журналиста и вернулся домой, так как в столице не нашел своего счастья, а здесь все-таки дом, малая родина, друзья. Людей с образованием в наших краях немного. И вот если уж ты выучился, будь добр приносить пользу своему народу. Стал Волобуев издавать газету с простым названием «Сибирь». Он был главным редактором газеты и единственным корреспондентом. Полгода Емельян писал о выдающихся людях своей деревни, подробно о погоде и даже сочинил серию анекдотов о том, как дед Мазай с зайцами выращивал ананасы в Сибири. Потом у Волобуева наступил кризис. Исчезло вдохновенье. Тем для статей, очерков и заметок он больше не находил. И запил от горя. Единственный человек в деревне с образованием, а дать людям нечего.
И вот однажды его осенило. Если он будет писать о том, что есть в его крае темы быстро закончатся. А если он станет писать о том, чего нет вот тут уж извините, неисчерпаемый запас сюжетов на много лет вперед. Емельян был счастлив. Газета снова стала выходить регулярно.
Вскоре в новом номере появилась большая разгромная статья о том, что нет в Сибири тараканов, с перечислением всех на свете тараканов, которых в Сибири нет. С тех пор их просто перестали замечать и жили они, как изгнанники-невидимки, прозрачные, как цикады, и тихие, как тля. Дошло до того, что тараканы стали спать по очереди. Боялись, что если все уснут одновременно, то тараканье племя может больше просто не проснуться, потому что вычеркнуто из сознания людей. Только самоосознание и позволяло им оставаться на белом свете. Волобуев стал воплощением дьявольской силы, стремящейся смести с лица Сибири тараканье племя. Он посмел покуситься на самое святое на основы тараканьего бытия. Униженные и оскорбленные насекомые жили в тревоге и отчаянии. Наисветлейшие умы планировали месть и способы возвращения в Сибирь. Наконец, план созрел.
Когда Волобуев уснул, отряды тараканов проникли к нему в дом. Работа предстояла огромная. Всего за одну ночь в очередном выпуске «Сибири», каждом из пятисот экземпляров тиража, они должны были в передовице затереть лапками последнюю строку и вместо нее написать, макая усики в чернила: «Тараканы есть, а Волобуева нет». Это гениальный план! Сотни деревенских жителей читают статью об австралийских кроликах и удавах, которых нет в Сибири. И тут пада-да-да-да-дам «Тараканы есть. Волобуева нет». Прекрасные насекомые возвращаются в массовое сознание, исчадие ада Емельян Волобуев исчезает из него. Ура!
Уже за завтраком в умы жителей Сибирской деревни вернулись тараканы, а главный редактор «Сибири» канул в лету. И все было бы хорошо. Живи и радуйся, но в тараканьих рядах все смешалось. Тараканы стали просто тараканами: ни рыжих, ни африканских, ни янтарных, ни черных, ни белых просто тараканы. Каждое племя хотело вернуть свою значимость, свою особенность. Но как быть главного редактора нет, стало быть, и газеты нет, а как пробраться в массовое сознание и расставить там всех тараканов по местам?
Думали, думали и придумали. Для того чтобы вернуть газету, нужно на время вернуть Волобуева. Одного человека вернуть просто. Тараканьи отряды снова проникли в дом Емельяна, который все это время пил и страдал от одиночества. И вытоптали над умывальником, на мутном зеркале Волобуева: «Емельян Волобуев есть». И он появился. План был простой в конце каждого абзаца написать: рыжие тараканы, африканские тараканы, черные тараканы и так далее. Но, возвратившись из небытия, Емельян изменился. Он бросил пить. И переименовал газету. Теперь она называлась не «Сибирь», а «В Сибири тараканов нет» и стал писать только о тараканах, которых нет, о целых племенах, о тысячелетиях жизни тараканов, которых нет, о великих тараканьих войнах, которых нет. Он стер с лица Сибири не только тараканов, но их историю, до основания, до их появления на белый и чистый сибирский свет. Переписать это тараканам было уже не под силу. Возможно, с чьей-то помощью они и могли бы все исправить, но к кому обратишься, когда, попадая в Сибирь, все забывают о твоем существовании, так, как будто в Сибири тараканов нет.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД
И рассказать бы Гоголю
про нашу жизнь убогую.
В. Высоцкий
Петровы снова озаботились образованием сына и вызвали учителя музыки православного паренька, живущего в католическом храме и вырезающего из дерева какую-то хреновину для архиепископа с гербом и вензелями.
Это баран или овца? спросила его Алевтина, разглядывая эскиз.
Это бык! обиженно ответил Илюша и ушел настраивать электронный орган.
Алевтина ему не нравилась, вопросы кощунственные задавала: устраивают ли служители храма тайные обряды, собираются ли по ночам, когда в костеле никого нет Странные фантазии.
Алевтина, напротив, радовалась, что Илюша теперь в храме живет, потому что там есть душ. Чувствовалось, что учитель музыки регулярно моется, и хотя Алевтина стелила покрывальца везде, прежде чем усадить гостя, была спокойна: сублимированный запах созревающего мужчины не въестся в стены и мебель, как в прошлом году.
Илюша, казалось, возмужал, но голос звучал тоньше, писклявее. И стал он, наконец, божьим человеком жадненький до еды, глазки бегают, и жиденькая бороденка трясется, и не бороденка даже, а три торчащих в разные стороны волоска.
Прошлым летом в нем еще туманился романтический сплин. Сидел Илюша на распутье под ивовым кустом, в озеро голубое глядел, чайками любовался и симфонии в голове проигрывал. Тогда и познакомился он с Петровыми. Дарья по берегу металась и спрашивала Алевтину:
Как думаешь, он на меня смотрит или нет? Если на меня, что же тогда не подходит? Или не на меня, ну скажи!
Петр Гавриилович оторвался от томика Циолковского, выпустил облако сигарного дыма и сказал:
Поди да спроси!
А ведь и правда!
Подружились, стали чаи гонять, о музыке говорить, литературе, христианстве, буддизме, иудаизме, искусстве обо всем ночи напролет. Дашка тогда хвост распустила жениха поймала и сидела как на выданье: ручки на колени сложив и улыбалась во все щеки, а иногда покроется пятнами розовыми, захихикает и бежать, а он за ней. И все было хорошо, пока блюли они вьюношескую дистанцию целовались да трепетали от невинных прикосновений. Но Дашка терпение потеряла сняла квартирку уютную, алое платье купила, вино и пригласила Илюшу в гости. Приехала со свидания сама не своя. Алевтина к ней:
Ну, рассказывай!
А что тут рассказывать? Хохочет как дурак, когда кончает, а потом плачет.
А плачет отчего?
Оттого, что бесы его соблазнили. Как бы искушению дьявольскому поддался
Недолго они дружили. Засобирался Илюша в монастырь. Но не ушел.
Явился год спустя весь в делах, трудах и прыщах орга́ны строит, гитары из дерева да гербы вырезает, модным 3D-моделированием занимается, в храме католическом помогает.
Петр Гаврилович психолог-тяжеловес, посмотрел на него и вечером, когда гость ушел, прикончил:
Православный в католическом-то храме? Всего сразу хочет, глазки разбегаются, шустрят. Божий человек, а злобненький. Око метит, да зуб неймет, вот и злится. В себе таит. Как бомбу проглотил. Только с виду агнец.
Пятничный вечер. Дым стоит коромыслом. Петровы курят, развалившись на диванах, вкушают ароматный кофе с корицей, творожные трубочки и думают, какой бы им праздник устроить. Снять видовые апартаменты на уикенд? Посетить джазовую филармонию? Филармонию, правда, отмели тут же. Там сегодня дают большой концерт Вовы Че Морале. Вова битбоксер, или попросту губошлеп, он джазовые мелодии губами исполняет и поет одновременно на блатной манер, в итоге ни черта непонятно. Петр Гаврилович угрожает: давно, говорит, собираюсь выучить этот новояз и поэму на нем написать. Алевтина хихикает и листает афишу дальше.