Монументщик был председатель домкомбеда. Я сказал, что я их знаю, что работал на их заводе, что завод был маленький кустарный, что хозяин и хозяйка относились к рабочим хорошо, были к рабочим очень добры. Был я тогда членом Ленинградского Совета и предложил дать им свою рекомендацию. Упрашивать монументщика не приходилось, он обещал все устроить, чтобы их не беспокоили. На всякий случай я написал свою рекомендацию, и монументщик дал слово, что он все устроит. Позже я узнал, что он действительно все устроил, и Доброватовы в доме остались проживать.
Мне хотелось их видеть, и монументщик сказал, что они скоро придут с работы, и предложил обождать их у ворот дома. Вскоре явились и они. Я бы узнал их, даже если бы мне их и не показали. Она выглядела уже старухой, со следами прежней красоты на лице, и была сильно похудевшей, что в то голодное время не являлось редкостью. А дочь ее брюнетка, с роскошной растительностью на голове, смуглым лицом, лоб и черты лица напоминали меня. На блондинку мать она нисколько похожа не была, так же как и на русоволосого отца. Мне пришла в голову невнятная мысль: «не моя ли это дочь?» Прошедшее время подтверждало эту мысль.
Я удержался от желания подойти к Зое Владимировне, признаться и напомнить ей о давнем прошедшем, и, может, хорошо сделал, что не всколыхнул в ней воспоминаний. Хотя сейчас жалею, что пропустил представившийся случай, но я имел большую свою семью, и только это удержало меня. Где-то они теперь? Зоя Владимировна, наверное, умерла, она была ведь при нашей встрече вдвое старше меня, а дочь, наверное, вышла замуж, и не к чему ей знать о своем происхождении.
Курсы графини Паниной. Крузе
Вернувшись в Петербург, Алексей Константинович какое-то время ищет работу, вращаясь в компании молодых рабочих-литейщиков, не отягощенных ни семьями, ни заботами о чьем бы то ни было благе. Такой образ жизни описан им в рассказе об обстоятельствах смерти и похоронах одного из их товарищей.
Была у нас постоянная доброжелательница, уже пожилая женщина Пудриха. Жила она тем, что снимала квартиру и сдавала углы жильцам. Наша компания молодых литейщиков была постоянными ее гостями, жильцами. Как-то, страдая похмельем после выпивки, приходим мы с Колькой Носом к ней и просим у нее дать нам на похмелье. Она набросилась на нас с бранью и упреками: «Вот, пьянствуете-то вместе, а Ванька Булыз помер и похоронить некому, опять Пудрихе придется». Это нас ошарашило. Мы не знали о смерти Ваньки Булыза, знали только, что он болен был. «Пойдите, похороните, бутылку куплю».
Стало совестно. Действительно, Ванька Булыз был нашим неизменным товарищем, и мы согласились идти хоронить его. Пудриха дала нам документы, она уже их схлопотала.
Хоронить надо было далеко, на Успенском кладбище на Васильевском.
Дала она нам сани, сказала, куда надо идти, и велела принести ей документы о похоронах. И мы отправились в Обуховскую больницу. Приходим в мертвецкую, спрашиваем сторожа, где такой-то. Сторож указал он уже был в гробу, Пудриха уже все схлопотала. Стали мы выносить, а мертвые все тяжелые, насилу вынесли. Поставили на санки, просим у сторожа: «Дай веревочку, гроб привязать». «Да где я веревок наберусь», отвечает. Запрягаемся один в корень, а другой палочкой подпирает сзади. Так мы и повезли.
Везти надо было в обход центральных улиц на Николаевский[6] мост. Снег только выпал, еще не умят был, везти было тяжело. С трудом перевезли почти по камням Благовещенскую площадь и, выйдя на Николаевский мост, измученные, оба в поту, остановились на мосту. Я снял шапку, распахнулся и сел на гроб, бросив около себя шапку. Мой товарищ стоял, опершись на перила моста. Идет мимо какая-то старушка, подошла к гробу и, перекрестившись, со словами «все мы там будем» опустила в мою шапку монетку. Я сначала с недоумением, не поняв, за кого нас принимают, безмолвно смотрю на случившееся. За старушкой пошли мимо нас и другие люди, опуская в мою шапку монетки. Движение по мосту, когда не был трамваев, было огромное, и вскоре половина моей шапки наполнилась монетами. Мы с товарищем невольно повеселели, видя явную прибыль от производимых похорон. Усталость прошла, мы отдохнули. Но вот вдали на площади показалась фигура городового, направлявшегося в нашу сторону. Рассыпав по карманам набранные деньги и освободив шапку, двинулись, везя гроб дальше.
Николаевский мост, Санкт-Петербург. Фотография. 1900-е гг.
Раньше на оконечности моста у Васильевского острова стояла часовня. Мы сообразили, что если у часовни сделать новую остановку с гробом, то выгоды будут еще большие, чем в начале. Так и сделали. Я остался с гробом у часовни, положив опять шапку на гроб, а товарища послал к городовому, стоявшему у Академии Художеств, заговаривать ему зубы.
Как и предполагали, выручка пошла отличная, шапка вновь наполнилась пятаками. Я кликнул товарища, чтобы шел, и мы, повеселевшие и уже ощутившие голод в брюхе, повезли гроб к Успенскому кладбищу уже без приключений.
Приезжаем на кладбище, отыскиваем часовню, куда свозили мертвых для отпевания, и уже невтерпеж спрашиваем, а скоро ли поп отпевать придет. Сторож нехотя отвечает: «А вот придет, тогда и отпевать будет». Видя, что больше от него никакого толку не добьешься, поставили гроб на катафалк, а саночки поставили за дверь, и так как голодным нам деньги покоя не давали, махнули напрямик к Финляндской железной дороге, к станции в буфет. Там выпили, поели и отдохнули. Приходим обратно в часовню, смотрим, нашего гроба с Колькой Булызом нет, его уже похоронили без нас, и саночки наши исчезли. Неприятно, что так все нехорошо кончилось, но нам, подвыпившим, уже было наплевать на обещанную Пудрихой бутылку водки, которая пропала несомненно, ибо ни документов о похоронах у нас не было, да и санок тоже. Но товарища мы похоронили отменно.
В другом рассказе о том же времени Алексей Константинович затрагивает и обстоятельства случившейся несколько лет спустя гибели в Цусимском проливе эскадры адмирала Рождественского.
У меня был хороший приятель литейщик Нипер латыш или эстонец, человек славный. Он погиб в Цусиме на транспорте «Камчатка», когда поехал с эскадрой Рождественского на этом судоремонтном транспорте, там была для надобностей флота и маленькая литейная вагранка.
Мы оба были безработные и пошли на Васильевский остров на завод Вилькинса искать себе работу. Было уже предобеденное время, а мы с утра ничего не ели, ходя в поисках себе работы. Идем по Благовещенской площади, шли пешком, ибо на конку 4 копеек не было. Я говорю: «Эх, поесть не худо бы!» А Ни-пер отвечает: «Сейчас поедим, только делай все, что я делать буду». Смеясь, думая, что он шутит, говорю: «Ладно!»
Входим на мост, а там торговки на тротуарах всякой едой торгуют. Подходим к торговке, торгующей пирогами. Нипер берет пирог. Бери, говорит мне. Я тоже взял, стоим и едим. Съели по пирогу, берем по другому, съели по половине. Вдруг Нипер валится на панель, ухватившись руками за живот с криками: «Ой, не могу!» Помня его приказание, я тоже валюсь, ухватившись за живот. Торговка, увидев нас барахтающимися на земле, схватила свои пироги и бросилась бежать, думая, очевидно, что мы объелись. Когда она убежала далеко, Нипер встает и говорит мне: «Ну, теперь пойдем, ее нет уже».
И этакое дело у нас было не однажды, и мы бывали постоянно сыты.
Жизнь и приключения такого рода продолжались до поступления на завод Вилькинса. Два события резко изменили устремления Алексея Константиновича: знакомство с просвещенным рабочим-литейщиком Василием и поступление, по совету того же Василия, на курсы графини Паниной (а впоследствии и личное знакомство с Паниной, выдавшей кредит на организацию личного дела).
Через некоторое время после приезда в Петербург я поступил на работу на завод Вилькинса на Васильевском острове. Между многими другими заводами, на которых я работал, я называю этот завод по случайной встрече там с литейщиком Василием. От него я впервые познакомился с жизнью заграничных рабочих и узнал о борьбе рабочих за свои права. Это он первый, кто направил мою жизнь, сделав меня революционером. Ничем не замечательный, этот человек дал мне направление на новый путь в жизни. Он снабжал меня революционными книгами, от него я научился революционным песням. Так, по его совету я решил учиться и записался на вечерние курсы, открывшиеся впервые в Доме графини Паниной. Я должен был, чтобы учиться на этих курсах, переменить место работы, ближе к курсам. Переменив завод, я потерял из виду и Василия.
Поступив осенью на вечерние курсы графини Паниной, я резко изменил свой образ жизни. Бросил пить и курить. Такому резкому и радикальному излечению от курения и пьянства я обязан небольшой книжечке Толстого, случайно попавшей мне, «Для чего люди сами себя одурманивают». Она произвела на меня убийственное впечатление. Впоследствии я ее перечитывал снова, и она мне принесла впечатления первого чтения.
Графиня Панина сыграла огромную роль в жизни Алексея Константиновича Пискарева, так как созданная и поддержанная ею образовательная программа помогла открыть ему новые горизонты в образовании и культуре. Несколько позже, благодаря ее помощи, изменилась и жизнь всей семьи Пискаревых, так как Алексей, познакомившись с Паниной на курсах, получил от нее заем для организации фетровой мастерской под руководством отца.
С. В. Панина. Портрет И. Е. Репин, 1909 г.
Графиня Софья Владимировна Панина родилась 23 августа 1871 года в Москве.[7] Происходила из старинного знатного рода. Внучка министра юстиции Виктора Никитича Панина и промышленника С. И. Мальцева, единственный ребенок единственного сына Виктора Никитича. Ее отец Владимир Викторович умер очень рано (ему было 34 года, а ей было 2 года), и она осталась единственным наследником панинского богатства. Когда в 1899 году умерла бабушка, графиня Наталья Павловна Панина, Софья Владимировна стала очень богатой и самостоятельной женщиной.
В 20 лет Софья Владимировна сочеталась браком с офицером-аристократом А. А. Половцевым, сыном царского сановника. Александр III был посаженным отцом на этой свадьбе. Однако вскоре Панина развелась с мужем.
Духовное влияние на Софью Владимировну оказала ее мать Анастасия Петрункевич, привнесшая культуру и нравы шестидесятников и прогрессистов-либералов. Получив прекрасное образование в привилегированном Екатерининском институте, графиня Софья в девятнадцать лет познакомилась с Александрой Васильевной Пешехоновой, школьной учительницей из рабочего района, пришедшей к ней просить об организации столовой для учеников. Александра Васильевна, которая была старше на 20 лет, стала ее наставником в деле по оказанию помощи нуждающимся рабочим семьям в Петербурге. Нужды их Пешехонова знала очень хорошо, так как она работала в народной школе в одном из самых бедных районов столицы.
Паниной было 19 лет, когда она впервые увидела убогую окраину Петербурга, расположенную по берегам зловонной, тогда еще не засыпанной речки Лиговки за Обводным каналом. Ни деревца, ни кусточка. Единственное место для прогулок Волково кладбище. А для праздника души кабак. Все уныло, серо, угрюмо.
(Николай Заболоцкий. «Столбцы». 1929 год).Софья Панина решила на свои средства построить именно здесь дворец для обездоленных людей. Проект заказала Юлию Бенуа, архитектору не столь известному как его дядя Николай Леонтьевич или двоюродный брат Леонтий, но уже зарекомендовавшему себя как специалиста по сооружению утилитарных построек высокого архитектурно-художественного уровня.
В 1901 году было начато строительство. На Пасху в 1903-м Лиговский народный дом был открыт. Рядом разбит сад. Как жалела графиня, что деревья растут медленнее дворцов! А дворец был прекрасен.
1903 год, когда Санкт-Петербург праздновал двухсотлетний юбилей, принес много перемен. В том году женщинам позволили ездить на городской конке. А самая прогрессивная женщина своего времени, меценат и просветитель графиня Софья Панина, возвела на Лиговке, в грязнейшем и беспокойнейшем районе Петербурга, необычное заведение Народный дом для рабочих и их семей. Там, где раньше отдых и развлечение были возможны лишь в кабаке, а культурное проведение досуга означало разве что прогулку по Волкову кладбищу, в этом самом месте вдруг открылись библиотека, театр и обсерватория.
Лиговский народный дом графини Паниной. Современная фотографии.
Лиговский народный дом. Классы. Фотография. 1910-е гг.
Лиговский народный дом. Чайная. Фотография. 1910-е гг.
Дом был оборудован по высшим образцам строительства того времени: электричество и паровое отопление, парадная лестница и зеркальное фойе украшены картинами и мраморными скульптурами. Огромный на 1000 мест! зрительный зал, который мог превращаться в танцевальный, а кресла, выписанные из Швеции, в диваны, стоящие вдоль стен.
Только три вещи запрещала Софья Владимировна Панина в Лиговском народном доме: спиртное, картежную игру и политическую пропаганду, ибо считала ее бесчестной по отношению к непросвещенному народу. А. Ф. Керенский, приглашенный ею давать юридические консультации рабочим, нарушил третий запрет и от его услуг Панина отказалась.
В 1912 году Народный дом графини Паниной стал методическим центром для подобных домов в России. А было их к тому времени 316!
Будучи владелицей крупных поместий в Подмосковье, Смоленской, Воронежской губерниях и в Крыму, Панина не одобряла многие действия самодержавия, за что была прозвана в правых кругах «красной графиней». Она была председателем ряда благотворительных обществ, членом ЦК партии кадетов.
В 1915 году Панина организовала «Биржу труда», а когда Московский Художественный театр оказался в трудном финансовом положении, стала одним из его пайщиков.
В Февральскую революцию стала членом правительства Керенского и открыто выступила против большевиков.
Во Временном правительстве она была единственной женщиной. В мае 1917 года Панина заняла пост товарища министра государственного призрения, а в августе 1917 года она стала товарищем министра народного образования. Панина является первой женщиной в мировой истории XX века, занимавшей правительственную позицию такого ранга.
25 октября члены Городской думы, опасаясь, что «правительство может погибнуть под развалинами», и стремясь предупредить обстрел Зимнего дворца, послали делегацию во главе с Паниной на крейсер «Аврора». Однако войска не пропустили делегатов к кораблю.
После октябрьского переворота Панина стала членом подпольного Временного правительства, которое собиралось ежедневно на ее квартире и руководило забастовкой госслужащих. Панина отказалась передать Советской власти деньги Министерства народного просвещения, в первый же день после переворота положив их в иностранный банк на счет будущего Учредительного собрания.
28 ноября она была арестована. Над графиней учинили суд.
И вся Лиговка взбунтовалась. На суде неожиданно для всех слово попросил доброволец-защитник.
Фамилия? спросил судья.
Иванов.
Профессия?
Рабочий.
Иванов: «Не чуждаясь народного пота и дыма, Панина учила отцов, воспитывала их ребят. Она зажигала в рабочих массах огонь знания, который усердно гасило самодержавие. Несла в народ сознательность, грамотность и трезвость. Несла культуру в самые низы Я сам был неграмотным человеком. У нее в Народном доме, у нее в школе я обучился грамоте. На ее лекциях я увидел свет Не позорьте себя. Такая женщина не может быть врагом народа. Смотрите, чтобы не сказали про вас, что революционный трибунал оказался собранием разнузданной черни, в котором расправились с человеком, оказавшимся лучшим другом народа».