Конечно, нет.
Митч усаживается, оба молчат. Он кладет на колени салфетку, пытаясь повторить эффектный жест Купера. Но руки у Митча такие неуклюжие, не руки, а колоды. Салфетка ложится комом. Да бог с ней. Митч тянется к приборам возле тарелки. Мать честная! Четыре разные штуковины непонятного предназначения. Напряженно соображая, Митч разглядывает сверкающее серебро. Нет, хоть убейте, он не представляет, для чего все это.
Ложка вам сейчас не понадобится, любезно подсказывает Купер и поднимает штуковину с небольшим углублением. Если, конечно, вы не собираетесь размять свои блины в пюре. Он подается вперед, внимательно приглядывается: Да нет, зубы у вас, похоже, на месте.
И как прикажете относиться к подобному подтруниванию? Бог его знает. Однако ложку Митч отодвигает подальше.
Интересно, зачем это нам дали по две вилки. Не подадут же нам на завтрак салат? Купер берет ту вилку, что поменьше, и тоже откладывает в сторону. Вот так. Все, что нам понадобится, это вилка и нож.
Вилка. Нож. Теперь Митч вспомнил. По штуке в каждую руку. А пользоваться ими он еще умеет?
Сегодня у нас блинчики, сообщает Купер. А тесто они замешивают сами, на пахте. Добрая рождественская традиция.
Сегодня Рождество?
Не сегодня. Завтра. Но в сочельнике есть нечто особенное, не правда ли? Предвкушение, надежда на будущее.
Митч, вообще-то, не знает, что такого особенного в сочельнике. И понятия не имеет, что он должен предвкушать, если, по словам Купера, главное в празднике предвкушение. И все же что-то шевельнулось в душе, Митчу вдруг ужасно захотелось Захотелось страстно, отчаянно, но чего? Нет, не вспомнить. Словно так долго ждет, что уже и позабыл, чего, собственно, дожидается.
В животе у Митча урчит. Наверное, он голоден. Наверное, это он блинов ждет.
Моя жена работала в придорожном кафе, сообщает Митч и сам удивляется неожиданному воспоминанию. Она пекла совершенно потрясающие блины на пахте.
Я их помню, с улыбкой кивает Купер. В те времена мы не моргнув глазом изводили на стопку оладий целую пачку масла. Настоящего масла! А не этого поддельного маргарина.
Митч так и видит золотые кусочки чистого сливочного масла. Как они плавятся, точь-в-точь маленькие шарики мороженого, оставляя теплую дорожку на блинах с хрустящими краешками. Митч улыбается:
Красота!
Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-то говорил про блины «красота», ну да ладно. Купер пожимает плечами.
Да не блины! Митч смеется хрипло, будто кашляет, зато от души. Женщина. Она была красивой.
Купер кивает, но взгляд колючий.
Да, она была хорошенькой.
Вы знаете мою жену?
Знал, мягко уточняет Купер. Она скончалась много лет назад, Митч.
Митч мнет вспотевшими ладонями ткань своих брюк. Конечно, он это знает. Знает, что ее нет. Но на мгновение она встает у него перед глазами. Стройные бедра под белым фартуком, глаза, сверкающие огнем и льдом. И за словом она в карман не лезла. Митча охватывает неясное беспокойство, легкое чувство стыда. Из-за этого чувства он одновременно любит и ненавидит женщину, прошедшую по самому краешку его разбитой памяти.
Кажется, он сейчас заплачет. Только этого не хватало! Что-то подсказывает ему, что мужчины не плачут. И он не должен плакать. Мозоли на ладонях, шрамы на плечах разве не доказательства, что он настоящий мужчина был настоящим мужчиной. Мужчиной, который презирал хлюпиков. Митч быстро моргает, шмыгает носом.
Что вы помните о жене? деликатно интересуется Купер.
Руки у нее были красивые. Митч думает о ее тонких пальцах, и уголки губ у него приподнимаются. На работе волосы назад убирала сережки болтаются, и шея длинная. Еще смеялась так, что любо-дорого.
Это верно, хорошо смеялась.
Митч мрачнеет:
Только она редко смеялась.
Почему так?
Не могла. Украли у нее радость.
Это правда. Но Митч не может объяснить, что случилось, почему его жена стала такой. Она была красивой и бессердечной. Изломанной и жесткой. От нее исходила злоба, искрящая недобрая энергия. Дотронуться до нее все равно что до оголенного провода под напряжением.
Невеселой она была, тяжело вздохнул Митч.
Отчего?
Ее обидели. Руки на коленях сжались в кулаки. И как можно было обидеть ребенка?.. У Митча пресекся голос.
Уму непостижимо, тихо отозвался Купер.
Ее никто по-настоящему не понимал.
А вы, Митч, понимали?
Не знаю. Но думаю, я ее любил.
Я тоже так думаю.
Она плохо поступала.
Да, Митч, плохо.
А я все равно ее любил. Митч прерывисто вздыхает. Это было дурно с моей стороны?
Купер через стол наклоняется к нему, и Митч с удивлением замечает, что не только у него самого глаза полны непролитых слез.
Нет, Митч, конечно, это не было дурно. Каждый человек заслуживает, чтобы его любили.
Глава 4
Рэйчел
8 октября
Отец как-то сказал мне: мы бессильны против тех, кого любим.
Думаю, он хотел помочь своей девятилетней дочери понять, почему любит женщину, которая валяется в отключке на диване в гостиной. Но тот урок прошел для меня даром. Я так и не поняла, зачем надо было отводить волосы с бледной маминой щеки, почему он укутывал ее одеялом с такой нежностью, что у меня дыхание перехватывало. Папа делал это не из чувства долга он заботился о ней, потому что этого требовало его сердце. Отец был безоружен перед матерью.
Что я могла знать о подобной беззащитности? Когда не задумываясь преподносишь другому человеку свою душу в дар. Такой любви я не понимала до самого рождения Лили. И только восхищенно разглядывая миниатюрные пальчики, вдыхая ангельский аромат детской кожицы, я поняла: любить ее мое предназначение. Я, в определенном смысле, перестала существовать как личность. Но это не имело значения. Значение имела она.
Ради дочери я готова терпеть любые унижения, готова на любое безрассудство, а при мысли, что могу с чем-то не справиться в других сферах жизни, у меня начинает сосать под ложечкой. Вот проработала тайком у Макса всего неделю, а давление подскочило и внутри все ноет. Чистейшей воды глупостью была эта моя подпольная работа, но пойти на попятную я не могла, даже если бы захотела. Я любила Макса. Когда-то мы вместе коротали долгие часы у него в мастерской, и тогда он здорово помог мне. А теперь настал мой черед помочь ему. Пьянящее ощущение.
Но как бы хорошо ни было рядом с Максом, минувшие пять дней убедили меня, что я затеяла опасную игру. Слишком уж упорядочена была моя жизнь, чтобы выдержать сумятицу, которая шла рука об руку с обманом.
Сказать, что я человек привычки, значит ничего не сказать. Уж и не помню, сколько лет подряд, изо дня в день я делала одно и то же, одним и тем же образом, в одно и то же время.
В шесть утра кофе уже готов, и я наливаю себе чашку. Я просыпаюсь по своему «встроенному» будильнику; осторожно, чтобы не разбудить Сайруса, выбираюсь из постели и спускаюсь в нижнюю ванную в голубую, с белыми панелями, которая всегда напоминала мне пляжную кабинку. В душе я надолго не задерживаюсь, но эти короткие минуты только мои. Здесь я легко могу представить, что и в моей жизни есть место нежным воспоминаниям о семейном отдыхе на море. Но только представить. Потому что на самом деле я изо всех сил старалась стереть из памяти ту неделю, что мы провели во Флориде. Лили тогда было восемь лет.
Когда Сайрус объявил, что мы отправляемся отдыхать, я не поверила ушам. Он обожал разъезжать с друзьями фазанья охота в глубинке Южной Дакоты, гонки на снегоходах в глухих уголках Вайоминга, кое-когда даже вылазка в Лас-Вегас, но отдыхать вместе с семьей? Такого не бывало с нашей жалкой попытки повторить медовый месяц в пятую годовщину свадьбы. Поездка во Флориду, втроем мой второй шанс, решила я. И принялась рисовать в воображении разные картинки: вот мы дружно хохочем, вот собираем ракушки на пляже, вот лижем мороженое, глазея на витрины магазинов. Картинки выходили туманные, расплывчатые. Но, сделав усилие, я могла внушить себе, что и Сайрусу нужна эта счастливая, как на открытке, семья. Могла внушить, что все переменится и станет таким, как было.
Когда-то мы любили друг друга. По-настоящему, глубоко, безумно. Как полагается во всякой приличной истории. Сайрус был красив и силен воплощенная мужественность. Он мог вспылить, мог наговорить дерзостей. Но кому был нужен мягкий и покладистый Сайрус? Да, норовист. А я не обращала внимания меня-то он обожал. Я для него была принцессой, которую необходимо спасти. И я пошла за ним. По одной простой причине: я была безмерно счастлива, что он меня спасает.
И семейный отпуск во Флориде представлялся мне не иначе как смелой спасательной операцией. Конечно же, Сайрус предложил эту неожиданную поездку, чтобы сразить меня наповал. Чтобы загладить все обиды и наверстать упущенное время.
Нечего и говорить мечты пошли прахом. Всю неделю Сайрус только и делал, что валялся у бассейна и пялился на студенток, загоравших у воды в крошечных бикини. На носу солнечные очки, глаза полуприкрыты, но я-то знала, куда он смотрит, куда угодно, только не на свою жену, с которой прожил одиннадцать лет и которая родила ему дочь, доказательством чему служит отвратительный шрам от экстренного кесарева сечения. Наверное, нельзя его упрекать. Я была вся в веснушках от солнца, вся красная (мою молочную кожу не спасает даже самый сильный солнцезащитный крем). А мой цельный черный купальник рядом с этими соблазнительными лоскутками выглядел монашеским одеянием. Немудрено, что Сайрус завел привычку уходить в клуб «потусоваться с ребятами», после того как я уложу Лили спать.
Наш семейный отпуск не удался, но я все равно любила эту пляжно-полосатую ванную и ранним утром, пока все спали, проводила волшебные полчаса в своем раю цвета морской волны. Клубы горячего пара окутывали меня, облачая в броню, которая помогала прожить очередной день.
Когда Сайрус потерял из-за меня голову, он уверял, что мои рыжие кудри ужасно сексуальны. Но во время беременности волосы у меня потемнели, поредели, крутые завитки, которые Сайрус обожал накручивать на пальцы, почти распрямились. Я зачесывала их назад, а с боков закалывала невидимками, чтобы не напоминать Сайрусу про то, что рыжих кудрей больше нет.
Закончив с волосами, я слегка подкрашивалась, наносила на губы светло-розовый блеск и одевалась: темные джинсы и дорогой свитер что-нибудь хлопковое, трикотажное, когда тепло, или вязаное, шерстяное, когда холодно. Хотя вещи я покупала в тех же магазинах, что и жены его друзей, для Сайруса моя одежда была постоянным источником раздражения. Слишком скромная, на его взгляд, слишком предсказуемая. Но здесь я была тверда носила блузки с воротником под горло и длинными рукавами, оставлявшие открытыми лицо да кисти рук. Более чем достаточно, по-моему.
Ровно в половине седьмого я выхожу из ванной, прямиком на кухню и принимаюсь готовить завтрак. Сайрусу в агентство к восьми, но он всегда выходит из дома в семь. В Эвертоне все знали: утром по рабочим дням на заправочной станции собирается «клуб» старых приятелей выпить кофе, обсудить городские новости, просто потрепаться. Как сын покойного мэра и будущий владелец «Price Automotive», Сайрус занимал в «клубе» весьма почетное место, можно сказать трон. Эдакий поселковый принц, один из богатейших и влиятельнейших жителей, он упивался своим положением. И Его Высочество любил на завтрак обжаренную с двух сторон яичницу из двух яиц на двух ломтиках поджаренного белого хлеба с маслом и стакан апельсинового сока без мякоти.
Сайрус появлялся без четверти семь, как раз в тот момент, когда я на кухне укладывала второе яйцо на второй слегка подрумяненный тост. Прошествовав в столовую, он усаживался во главе стола, залпом осушал поджидавший его стакан сока и склонялся над тарелкой, которую я перед ним ставила. Иногда обращал на меня внимание. Иногда нет. Иногда придирался к завтраку, иногда выражал недовольство начинающимся за венецианским окном днем или цеплялся ко мне. По утрам Сайрус, как правило, не орал, но случались и исключения.
После его ухода я забрасывала в стиральную машину грязное белье, будила Лили, помогала собраться в школу и к восьми выставляла ее за дверь. И только когда дом пустел и затихал (стук моего погасшего сердца не в счет), только тогда всерьез начинался мой день. Прибрать комнаты, приготовить ужин, посетить дюжину комитетов, где ждут моей помощи. А еще группа по изучению Библии и Ротари-клуб.
Могу сказать, я со всем управлялась. И хорошо управлялась. В доме был безупречный порядок, на кухне всегда вкусно пахло жарким или чем-нибудь печеным. В Библейском кружке у меня были приятельницы. Туда ходили такие же, как я, состоятельные женщины жены банковских служащих и страховых агентов. Это с их мужьями Сайрус разъезжал по всей стране. Мы обменивались рецептами, обсуждали воспитание детей. И если эти холеные дамы с неизменной улыбкой на устах и французским маникюром догадывались, что наши с Сайрусом отношения далеки от идеальных, виду они не подавали.
После звонка Макса моя прекрасно организованная жизнь полетела в тартарары. Но еще до того, как Лили убедила меня, что выбора нет и я обязана помочь человеку, заменившему мне отца, я потихоньку начала создавать дымовую завесу, которая, надеялась я, должна была прикрыть мои маневры от придирчивых глаз Сайруса.
Под предлогом предстоящих визитов к зубному или в парикмахерскую я переназначила все встречи. Я откопала инструкцию к мультиварке и закупила необходимое продовольствие, чтобы можно было закидывать все в это чудо кулинарной техники, а вечером, за час до возвращения Сайруса, раскладывать готовую еду по соответствующим кастрюлям-сковородкам. И раз уж Лили была в курсе происходящего, то она сама предложила помогать мне по дому украдкой, до и после школы, пылесосить полы и чистить ванные.
Но как я ни старалась все спланировать, мои дни были расписаны по минутам и настолько зависели от Сайруса и его требований, что очень скоро я начала допускать ошибки.
* * *
Папа будет дома через пятнадцать минут, сказала я, натягивая фартук через голову. Я суну курицу в духовку пусть подрумянится, а ты быстренько пропылесось гостиную. А то мы там уже дня два не убирали. Лили собралась возразить, но, видимо, отчаяние в моих глазах было достаточно убедительным. Я всегда считала себя ловкой и умелой собаку съела на домашнем хозяйстве, но в последнее время, со всеми нашими секретами, что-то начала сдавать. В одной из свободных комнат была припрятана целая корзина грязного белья, а унитаз в нижнем туалете даже успел несколько посереть.
Ладно, буркнула Лили.
И за временем следи, предупредила я. К пяти пылесос должен быть убран с глаз долой. Если папа закончит вовремя, дома он может быть уже в начале шестого.
А какую позу мне принять, когда он войдет в дверь?
Я замерла, не затянув до конца завязки фартука.
Ну зачем ты так? Мне без твоей помощи не обойтись.
Неделя прошла, мам. Лили строго глянула на меня. Как будто я здесь ребенок, а она взрослый. Может, пора открыть папе наш маленький секрет?
У меня замерло сердце.
Что? прошептала я, когда оно, встрепенувшись, опять застучало. Нет, милая. Мы не можем рассказать папе про то, что мы с тобой делаем.
Но это же папа! возмутилась Лили. Посердится и перестанет. И все поймет.
Как же я забыла, что Лили еще совсем девочка? Маленькая девочка, которая любит своего папу вопреки его холодности и равнодушию. Стало быть, могу себя поздравить: удалось-таки скрыть от дочери неполадки в нашей разбитой семье. Только не перестаралась ли я, внушая ей, что все у нас прекрасно? С виду мы воистину идеальная, типично американская семья. Прячем синяки под модными свитерами и делаем вид, что Гаррисон Кейлор