С удивлением он обнаружил, что люди как-то быстро располагались к нему, молодые звали дядя Паша, а кто постарше Павлом Григорьевичем. И он заметил еще почему-то всегда доверчиво относились к нему бабы-ягодницы, без опаски шли за ним в самые глухие места, какие бы он ни указывал. Видно, молва шла о нем хорошая, добрая. И то сказать ни разу ни одним словом, ни намеком не обидел он ни одну женщину.
Не удержался он лишь однажды, когда незнакомая колмогоровская видно, из приезжих бабенка Настасья откровенно упрашивающим взглядом заставила его присесть с ней на ласковую, травянистую полянку. Было ей лет под сорок, крепкая и чистая, она и потом прибегала к нему в лес, приходила, таясь и краснея, в его сторожку, ночевала иногда. Она, овдовевшая еще в сорок четвертом, согрела его щедрым женским теплом, пробудила в нем что-то неприятное, тоскующее.
Вышла бы я за тебя, Павел, сказала она однажды. И не было бы счастливей меня бабы Да не могу, дети отца живого помнят, не примут никогда тебя. Переломается все в душе их
Ты, Настасья, хорошая, сердце у тебя золотое, ответил ей на это Демидов. Но не обессудь не взял бы я тебя. И никого никогда не возьму, один буду
Это почему, Павел? спросила она, глядя на него с материнской тревогой. Я вот давно примечаю замерзлая у тебя душа будто, захлопнутая какая-то. Что такое у тебя в жизни вышло? Человек ты добрый, ласковый, а вот один. Попиваешь чуть не каждый день Отчего?
Не спрашивай об том. Не к чему людям знать Как там Макшеевы у вас живут?
Денис с Марией-продавщицей, что ли? А кто их знает Денис этот клещ из клещей, должно. А тебе-то почто? спросила она, ревниво пошевеливая бровями.
Так Знавал я их в молодости. Потом Потом уехать с этих мест надолго пришлось. А это как из клещей?
Сосет он, сдается мне, кровь из бабы. Он на фронте был, приехал с костылем, привез две брички всякого барахла не знаю уж, кто ему надавал его. Подарки, говорит, герою-фронтовику. Дом сразу крепкий поставил. Да и без подарков этих жизнь у них полная чаша. Продавщица она, Мария, без стыда обвешивает, обсчитывает, обмеривает. И окромя того без совести ворует.
Ты откуда знаешь? с обидой даже спросил Демидов.
Я что, слепая? Да и люди говорят. Еще когда он на фронт поехал жену продавщицей поставил. Он, говорят, до войны председателем сельсовета был. От какого-то поджигателя колхоз, что ли, спас, ну его в председатели и поставили.
Во-он что, буркнул Демидов. Как героя.
Герой, задница с дырой. Сейчас боров боровом, а не работает. Инвалид войны, говорит. Костыль давно бросил. А слух в народе живет жену с магазину все тянуть заставляет. Даже бьет, говорят, коли за месяц меньше его расчету стащит.
Так уж и бьет? Так уж и план ей на воровство спускает? опять с явной обидой промолвил Демидов. Кто этому свидетель?
От людской молвы чего утаишь?
Мало ли о чем болтают
Павел! Ты спрашиваешь, я отвечаю, как оно есть. А ты будто обижаешься на мои слова. Что они тебе, Макшеевы?
Ничего.
Так и не разъяснил он ей ничего, оставил в недоумении.
То, что рассказала ему Настасья, Павел знал и из осторожных расспросов других. Все говорили примерно одно и то же. И ненависть к этому человеку наслаивалась слой за слоем, росла, как снежный ком, катящийся с горы.
Лицом к лицу с Денисом, однако, никогда не встречался, хотя рядом с ним бывал часто. Поедет ли Макшеев за хворостом, пойдет ли ловить рыбу рыбак он был заядлый, ловил, правда, всегда удочкой, не браконьерничал, Демидов, научившийся ходить по лесу бесшумно, не один километр прошагает, бывало, за ним следом, не один час просидит в береговых зарослях, наблюдая, как таскает Денис окуней или хариусов. Ловя рыбу, он глох ко всему окружающему, лицо его делалось бессмысленно счастливым, удовлетворенным. Сняв с крючка сильную рыбину, он почти каждую, прежде чем бросить ее в ведро, некоторое время держал в руке. И Павел, глядя на Макшеева, догадывался и понимал, что тому нравится ощущать, как упруго выгибается рыбина, бессильная теперь вырваться из его кулака.
В сердце Демидова в такие минуты толчками долбила кровь, мелькала, затуманивая глаза, страшная мысль: прицелиться из ружья в это взмокшее от животной радости лицо, да и Но каждый раз в ушах колотились со звоном слова Агафонова: «А мстить, мараться об него побрезговал бы»
С Марией Демидов тоже никогда не встречался, водку, к которой, отчетливо сознавая весь ужас этого, пристрастился окончательно, покупал в соседних деревушках. Но однажды, понаблюдав вот так за Макшеевым, не таясь вышел из кустов и, закинув ружье за спину, пошел в Колмогорово. Макшеев, увидев поднявшегося из зарослей бородатого человека, вздрогнул, вскочил на ноги. Узнал или нет Макшеев его, Павел понять не мог, но видел, что тот испугался до смерти, даже челюсть бессильно отвисла.
«Не узнал, где узнать думал Павел всю дорогу, вплоть до деревни. А в штаны наклал, дядя. Не тот, видать, стал ты, Денисий. Ну погоди, погоди Действием я тебя и в самом деле не трону»
Демидов направился было к магазину, но на дверях висел замок. Тогда он спросил у кого-то, где живут Макшеевы.
Через порог их дома он переступил, зная, как отомстить Макшееву за изломанную свою жизнь. Переступил и сказал жене Дениса, которая гладила электрическим утюгом белье:
Здравствуй, Марька. Вот я пришел Должок твоему мужу отдать.
Какой должок? повернула она красивое лицо к Демидову. Ты кто такой? Чего у Дениса брал?
Да я ничего. Это он у меня брал. Всю жизнь он у меня взял
Погоди, что мелешь? Какую жизнь
А какая бывает у человека? Взял и переломил через колено, как сухой прутик.
И прежде чем замолк его голос, узнала она, кто стоит перед ней, опустила раскаленный утюг на дорогую шелковую рубашку мужа. Вмиг отлила вся кровь с ее лица, глаза сделались круглыми, закричала она беззвучно от боли. А голосом, глухим и осипшим, произнесла:
Павел!..
Отмахнулась дверь, вбежал Денис Макшеев он, видимо, шел, обеспокоенный до края, следом за Демидовым. Вбежал, глянул с порога на Павла, челюсть его опять отвалилась и теперь затряслась. Заблестели в темном рту металлические зубы. Мария отшатнулась к мужу, и оба они раздавленно прижались у стены.
Это он, он Павел Демидов! выдохнула Мария. Откуда ты?!
Я вижу, вижу как ребенок проговорил Макшеев. Глаза его трусливо бегали, не зная, на чем остановиться.
С того света, усмехнулся Демидов.
Я говорила он придет, придет
Запахло паленым. Демидов, не снимая ружья с плеча, подошел к столу, поднял утюг.
Какую рубаху спортили, сказал он ровно, без сожаления. Потом сел тут же, у стола, на табурет, поставил ружье между ног.
Ну, слушай, Мария, чего он у меня взял, какой долг я должен заплатить ему. Я все расскажу, а ты, Мария, запоминай.
И он долго рассказывал им, не торопясь, без злости в голосе, все-все, как рассказывал не так давно Агафонову. Рассказывал, будто о ком-то постороннем, а они слушали, все так же прижавшись друг к другу, не шелохнувшись, не в силах прервать его. Лицо Макшеева только мокло все обильнее, с него капало.
Ну а остаток жизни мне ни к чему теперь, не дорожу я им, стал заканчивать Демидов. Но уйду я в могилу чуть попозже тебя, Денисий. То есть прежде расплату с тобой произведу по чести. Я мог бы сотню раз уж произвести ее. Давненько уж этак ты по лесу идешь или едешь, а я следом, незамеченный, за тобой, скрадываю тебя, как зверя. Сегодня, к примеру, с самой зари наблюдал твое рыболовство. Или сейчас вот кто мне помешает расплату сделать? Патрон для тебя давно тут приготовлен. Демидов похлопал по ружью. Но охота мне, дядя, поглядеть, как ты к смерти готовиться будешь. Так что давай. Бить я тебя перед этим, как ты меня, не буду. Пристрелю просто, как только где в лесу ли, в поле ли, попадешься мне в ловком месте.
И встал, пошел к порогу.
Врешь не посмеешь! скрипуче выдавил из себя Макшеев, стирая ладонью пот со щек.
Ну, я сказал, а ты слышал, произнес Демидов спокойно, зная, что Макшеев помнит свои слова. Судьбу свою ты добровольно выбрал.
И, не глядя больше на них, вышел.
7
И началась у него с Денисом Макшеевым жизнь, как игра в кошки-мышки. Макшеев Денис поверил всем его словам до единого, перетрусил до края, рыбалки прекратил, во всяком случае, в одиночку рыбачить теперь никогда не ходил, держался все время на виду у людей. Демидов в неделю раз заворачивал в магазин Марии за водкой, за всякой снедью и, если в магазине никого не было, спрашивал:
Как он там, Денисий наш с тобой? Еще жива душа в теле?
Сперва Мария молча отпускала ему товар, брезгливо бросала на прилавок бутылки, сохраняя на красивом лице оскорбленную гордость. Потом начала пошмыгивать носом, беззвучно плакать. А однажды истерично разрыдалась:
Изверг ты, паразит! Закрыл ты нам все небо!
Почему вам? Ему только. Тебя вот, детей твоих я не трону. Пущай растут.
Да ведь это, ежели обсказать кому, пожаловаться властям-то, чем ты ему грозишь?!
А что ж не жалуется? Я разве запрещаю? Пущай идет куда надо, все обсказывает за что я его хочу, почему Да и ходить не надо, с участковым милиционером, гляжу, подружился, на рыбалку вместе похаживают. Пусть ему и обскажет все, признается, кто колхозную ригу сжег тогда
Как я ненавижу тебя! Как ты встрял поперек моего пути, душегуб проклятый!
Эвон что! А я так тебя жалею.
Что-о? заморгала она мокрыми ресницами.
А только не убережет его никакой милиционер, так и передай своему Денисию, ожесточась, пообещал Демидов.
Вскоре Макшеевы быстренько собрались, продали дом и уехали, держа свой маршрут в тайне. Демидов усмехнулся, пошел к железнодорожному кассиру, тоже рыбаку, с которым познакомился в тайге. Тот, ничего не подозревая, сообщил, что взяли Макшеевы билеты, сдали багаж до одной маленькой станции на берегу Байкала. Демидов уволился с работы, попрощался с плачущей Настасьей, поехал следом. Там поступил опять в лесники, со стороны наблюдал, как устраивались на новом месте Макшеевы. Купили они хороший дом. Мария, как и прежде, стала работать в магазине.
И однажды ранним утром, подождав, пока Макшеев наладит и закинет в озеро удочку, вышел к нему на берег, не снимая с плеча ружья.
На новоселье, что ль, решил рыбки подловить? Пригласишь и меня, может?
Словно током стегануло Макшеева, вскочил он, сделал шаг назад по обломку скалы, чуть не упал в холодную байкальскую воду. Лицо его было зеленым, под цвет этой воды.
Не бойся, сейчас не трону, людно тут. Эвон рыбаки на баркасах плывут на промысел.
И повернулся, ушел в тайгу, которая начиналась прямо от берега, оставив ошеломленного, забывшего про свои удочки Дениса на обломке скалы.
И еще раза два-три меняли местожительство Макшеевы, надеясь скрыться от Демидова. Но он был теперь начеку, следил за каждым их действием, заранее знал их конечный путь. И объявлялся там, едва они как-то устраивались.
Доведенный до отчаяния, Макшеев как-то, пьяный, выкрикнул в лицо Демидову:
Отравлю, отравлю я тебя, паразита! Заставлю Марию в водку или в продукт какой мышьяку подсыпать! Сдохнешь, как крыса
На это Демидов расхохотался прямо ему в лицо и сказал:
Вот бы хорошо-то! И рук бы я об тебя не замарал, и в тюрьму с Марькой вместе вы бы до конца жизни угодили. Давай Мне-то жизнь моя и так ненужная, а ты спробуешь, что оно такое тюрьма. Узнаешь, каково оно мне было, об своем поганом нутре поразмышляешь. Время для этого там хватит тебе
Иногда Демидов думал: неужели Макшеев не догадывается, что он, Демидов, ничего ему не сделает, пальцем даже не тронет, что все его угрозы пустые звуки? И отвечал себе: видно, не догадывается, дурак. И пусть
Думал также иногда: а не жестоко ли он наказывает Макшеева? Ну сделал тот нечеловеческую подлость. Что ж, бог, как говорится, пущай простит ему. Худо ли, бедно ли, жизнь его, Демидова, как-то теперь идет. Девчушку удочерил вот, растет она, приносит ему много забот да еще больше радостей. Теперь и жениться бы, да где найдешь такую, как Настасья. Пить бросить бы, да разве бросишь
И обливалось сердце Демидова едкой обидой, опьяняла его эта обида пуще водки: нет уж, пущай, мразь такая, и он до конца чашу свою выпьет!
Но все же, наверное, давным-давно отстал бы Демидов от Макшеева Дениса отходчив русский человек, какую-какую обиду только не простит, если бы не убеждался время от времени, что душа Дениса еще подлее становится. Нет, угрозы насчет мышьяка Павел не опасался, потому что понимал Макшеев на это никогда не решится, подлость его особого рода
Как-то Мария, выдавая Демидову очередную партию зелья, сказала:
Зайди к нам, Павел Денис просил позвать. Поговорить хочет с тобой по-деловому.
Как, как?
По-деловому, сказал он.
Интересно это, однако. Айда.
Денис встретил его, сидя за столом в рубахе-косоворотке. Руки его лежали на столе, пальцы беспрерывно сплетались и расплетались, глаза виляли из стороны в сторону.
Интересно даже мне, говорю. Ну!
Выйди, Мария. Дверь припри, приказал Макшеев. Значит, вот что, Демидов, давай по-мужски. Мне от тебя терпежу больше нету, и я решился
На что?
Не перебивай Он опять повилял глазами, не попадая ими на Демидова. Ты ж понимаешь я пойду и заявлю: преследуешь ты меня Угрозы теперь делаешь всякие за то, что разоблачил тебя тогда как поджигателя. И мне, а не тебе поверят.
А мне это без внимания, что поверят, усмехнулся Демидов. Я свое отсидел, и пока с тобой не поквитался никто больше меня не посадит, заявляй не заявляй
Ты погоди
А славу себе создашь у людей Они, люди-то, не знают твоего черного дела, так узнают.
Погоди, говорю Голос его был торопливый и заискивающий. Давай, чтоб с выгодой и для тебя и для меня.
Сузив глаза, Демидов пристально глядел некоторое время на Макшеева. Спросил:
Это как же?
Что было меж нами прости Покаялся уж я бессчетно раз. Да что ж не воротишь. Теперь девчушку вот ты взял, растишь
Говори прямо, сука! Без обходов.
Макшеев будто не слышал обидного слова.
Возьми от меня деньги, Павел. Много дам Макшеев дышал торопливо и шумно. Вот, если прямо Оставь только нас с Марией.
Так Сколько же?
Целую тысячу дам. Дочку тебе растить Еще больше дам!
Краденых? Марией наворованных?
Ты! Макшеев вскочил, чуть не опрокинув стол. Грудь его ходуном ходила. Тебе что за забота, какие они?!
Демидов шагнул было к Макшееву, тот откачнулся.
Дешево, выродок ты человеческий, откупиться хочешь, раздельно произнес Демидов и ударил ладонью в дверь, выбежал, будто в комнате ему не хватало воздуха.
В сенях он услышал рыданье Марии, примедлил шаг. «Как ты только живешь с ним с таким?» хотел сказать он, но не сказал. Шаг примедлил, но не остановился.
В другой раз случилось еще более страшное. Было это в причулымской тайге в конце мая или в начале июня в ту пору уж замолкли соловьи, но кукушки еще продолжали, кажется, кричать тоскливо и безнадежно.
Примерно в полдень, когда лес был пронизан тугими солнечными струями и залит хмельным от млеющих трав жаром, у сторожки Демидова появилась вдруг Мария с плетеной корзинкой в руках.
Ты? удивленно спросил Павел.
Вот грибов поискать.
Какие пока грибы?
Масленки пошли уж, сказывают. Места тут незнакомые мне еще, укажешь, может?
Мария говорила это, поглядывая на возившуюся со щенком приемную дочь Павла Надежду, и лицо ее то бралось тяжелой краской, то бледнело, покрывалось серыми, неприятными пятнами.
Одета она была не по-грибному легко и опрятно, в новую, голубого шелка кофточку с дорогим кружевным воротником, в сильно расклешенную, не мятую еще юбку. Вырез у кофточки был глубокий, оттуда буграми выпирали, как тесто из квашни, рыхлые белые груди, умело прикрытые концами прозрачного шарфика, накинутого на плечи.