Каждый день приносил что-нибудь новое и неожиданное. Прежде всего и неприятнее всего поразило отсутствие отпусков. Занятия были только до 5 часов, после же вечер был совсем свободный, проводимый обычно самым нелепым образом, в рассказывании анекдотов и прочем.
Почему бы не иметь права выйти и посетить семью или знакомых? Но не тут-то было. Отпуск полагался всего два раза в неделю, и притом не сразу после поступления в училище, а лишь недели через две после того, как воспитанник достаточно усвоит правила отдания чести.
Увы, я был совершенно не способен к премудростям шагистики, одинаково плохо отдавал честь, как «с поворотом головы налево», так и «с поворотом ее направо», и приводил учителей в полное отчаяние своим неуклюжим вставанием во фронт.
С большим трудом, после целого ряда экзаменов и переэкзаменовок, удалось получить разрешение покинуть училище на несколько часов, и то лишь после того, как я сообщил, что моя квартира почти рядом с училищем, причем мне даны были настоятельные советы не ходить по улицам, немедленно идти домой и сидеть там безвыходно. Но и это еще не все Сама процедура выхода была крайне тягостной и связанной со многими затруднениями, рапортами, докладами, поворотами, топаньем и отданием чести.
Особенно были неприятны и много огорчения доставляли «старшие». Воспитанники, пробывшие в училище два месяца, переводились в разряд старших, пользовавшихся известной дисциплинарной властью. Из них же набиралось младшее начальство, причем, конечно, выбирались наиболее подходящие, то есть грубые формалисты, придиры и крикуны. В этом выборе начальство проявляло замечательную проницательность, и очень редко случалось, чтобы выбор был неудачен. И новое начальство изо всех сил старалось оправдать оказанное ему доверие, доводя своей грубостью и придирчивостью до слез робкие и слабые натуры среди подчиненных.
Особенно большой простор для придирчивости давали правила укладки платья перед сном. Платье должно было быть уложено в строго определенном порядке таким образом, чтобы белье, брюки, гимнастерка и пояс вместе составляли правильную фигуру, в 8 дюймов ширины и длины и около 5 дюймов высоты. Несмотря на все старание, поношенное платье не хотело укладываться в законные формы. И ретивым «старшим» доставляло особое удовольствие обходить столики по ночам и будить, иногда по несколько раз, неудачного геометра за торчащий кончик гимнастерки и недостаточно приглаженные носки. Подобная придирчивость с одной стороны порождала мелочность с другой. И помню великое торжество моих товарищей по выпуску, когда однажды мне удалось «посадить в лужу» одного из самых неприятных, глупых и придирчивых старших. Дело было за столом во врем обеда. Старший о чем-то спросил моего соседа. Тот по простоте душевной ответил:
Я не знаю, господин старший.
Надо отвечать «не могу знать», а не «не знаю», наставительно отметил старший.
Позвольте доложить, вмешался я в разговор.
Ну, докладывайте, в чем дело?
Нам батальонный командир запрещает на уроках произносить «не могу знать» и всегда напоминает поговорку Суворова, что «немогузнаек» надо быть по мягким частям пониже спины.
Весь стол окаменел от изумления перед моей дерзостью и ожидал, что будет дальше. Дело закончилось тем, что курсовой офицер вызвал меня перед строем роты и сделал сравнительно, впрочем, мягкое внушение за «тон» моего замечания, но такое же внушение было сделано и старшему за неуместный формализм.
Все эти мелочи, забавные издали, но весьма тягостные во время переживания, мешали и искажали занятия, которым я пытался отдаться со всем жаром. Везде приходилось сталкиваться с чрезвычайной формалистикой и очень много времени тратить на зубрежку таких уставов, которые могли пригодиться только в мирное время. Но наши офицеры привыкли отождествлять военную жизнь с исполнением определенного количества уставов и не могли примириться с мыслью, что офицер военного времени может не знать каких-нибудь мелочей распорядка в казармах. Впрочем, и при желании они ничему иному не могли нас научить, так как невежество рядовых офицеров было поразительное. И волей-неволей приходилось зубрить правила о том, когда в казармах могут быть выдаваемы дрова, или что должен сделать подчиненный, если встретит начальника на узком месте, или обязанности барабанщика.
При некоторой способности короткое время удерживать в голове громадное количество сведений я скоро знал уставы лучше офицеров и несколько раз доставил себе удовольствие «посадить в лужу» офицера, особенно одного штабс-капитана, читавшего уставы и славившегося своим формализмом.
Все это было, конечно, страшно мелочно. Например, во время экзамена по винтовке, где все, казалось, должно быть направленным на существо дела, штабс-капитан все время придирался к чисто формальным мелочам, требуя не только знания техники, понимания соотношения частей и умения разбирать винтовку, но и того, чтобы все это делалось по уставу. Так, при ответе одного из товарищей он прервал:
Это не по уставу Защелку магазинной коробки надо вынимать большим и указательным пальцами правой руки, а не большим и средним Уж коли изучать уставы, так надо по уставу
Господин капитан, позвольте доложить, вмешиваюсь я с места.
В чем дело?
В наставлении сказано, что защелку надо вынимать именно большим и средним пальцами.
Проверили по уставу оказалось, я прав. Юнкера торжествуют и ликуют. Но через день месть.
Начало урока. Входит штабс-капитан он был в этот день дежурным по батальону грустный, озабоченный и унылый. Садится и произносит меланхолическим голосом:
Юнкер Станкевич.
Здесь, господин капитан.
Видите ли, юнкер Станкевич, когда сегодня все роты шли в столовую, я стоял и внимательно смотрел, как юнкера идут. И знаете, кто шел хуже всех?
Никак нет, господин капитан.
Вы шли хуже всех. Садитесь, юнкер Станкевич.
Но мы жили не только в атмосфере мелочей и формалистики, но и в атмосфере вечного страха. Наказание лишением отпуска, внеочередными нарядами и карцером сыпались как из рога изобилия, особенно на новичков. Сыпались неожиданно, непредвиденно, неустранимо; сыпались за пустяки, за случайные промахи и даже совсем без промахов при мне был случай назначения карцера за недостаточно веселый взгляд.
Мне «всыпали» четыре наряда за то, что, будучи дежурным, не вышел в коридор роты навстречу ротному командиру с рапортом, хотя накануне дежурный получил выговор от батальонного командира именно за то, что рапортовал ему в коридоре «вне помещения роты».
Как-то, уже под конец пребывания в училище, в разговоре с моим товарищем я жаловался на ту психологию вечного страха перед какими-то бедствиями и напастями, которые подкарауливают на каждом шагу, из-за каждого угла. Мой товарищ, уже отделенный командир, смеялся и говорил, что теперь, сделавшись «старшим», он начал чувствовать себя вполне уверенно и не думает, чтобы мог попасться. По странной иронии судьбы через полчаса во время самого мирного урока топографии мой бедный отделенный улыбнулся невпопад как раз в то время, как преподаватель запутался в объяснениях существа горизонталей. Преподаватель решил, очевидно, что улыбка относится к нему, и засадил отделенного на пару суток в карцер. Но этим его бедствия не кончились: на следующее утро он опять «заскочил». Один из младших юнкеров его отделения ответил что-то невпопад батальонному командиру. Батальонный командир решил, что такое грубое незнание объясняется недостаточным вниманием отделенного, и засадил его уже на восемь суток
В этой жизни, с утра до вечера полной напряженности, внимания к мелочам и опасений, большие мысли, естественно, исчезали. Даже война была мало заметна в училище. В роте очень удивились, когда я принес собственную карту военных действий и просил разрешения повесить ее в помещении роты, да и тогда очень немногие следили по карте за моими флажками. Военный порыв, который был, несомненно, во многих, невольно приобретал какой-то пассивный, недеятельный характер.
Сперва я был склонен объяснять все эти особенности юнкерской жизни складом нашего училища, которое издавна славилось суровостью своего режима. Но впоследствии, ознакомившись с другими частями военного механизма, я понял, что это определенная система.
В системе этой нет места доверию к чувству и мысли человека. Порыв, воодушевление, настроение, убеждение все это ненадежно, непрочно. Война же требует уверенности, что всякий приказ будет всегда выполнен. Механизи-рование человека, превращение его в автомат, исполняющий приказ безусловно просто потому, что это приказ, вот задача военного воспитания.
Поэтому «голову выше, ногу тверже, здесь вам не университет», в атмосфере страха и формализма. И быть может, что для своих задач эта система была правильной и единственно целесообразной. Помню яркие моменты, когда непривычные слова и вещи царапали почти физическим ощущением какого-то беспорядка, неправильности, противоестественности и бездушности. Например, при разборе винтовки нам объясняли устройство штыка и задали вопрос: зачем у штыка имеются выемки, или «долы», и кощунством прозвучало объяснение:
Для того, чтобы легче стекать крови.
Хотелось в первую минуту с отвращением отбросить в сторону штык, хотелось, по крайней мере, осмыслить эту фразу, найти примирение с ней. Но некогда, офицер объясняет дальше, заставляет повторять, грозит взысканиями за невнимание к вопросу, какой стороной отвертки надо отвинчивать очередной винт Потом всего пять минут перерыва, во время которого надо переодеться с ног до головы для строевых занятий. Потом усиленная муштра. Потом в строю, выбивая ногой и махая руками, в столовую на обед. Потом подготовка к репетиции. Молитва и еще упражнения в отдаче чести, иначе завтра не пустят в отпуск. Потом сон. А на другой день мы на этот же вопрос, уже все, радостно, что помним объяснение, хором кричим:
Для того, чтобы легче стекать крови!
А через месяц уже сами объясняли другим.
* * *
Но были, несомненно, и хорошие стороны в этих первых шагах военной жизни. Постоянные физические упражнения освежили всех нас, слишком много сидящих и неподвижных горожан. Я постоянно раньше страдал простудой, и мне казалось, что здесь я просто погибну от сквозняков, на которые должен был выходить разгоряченным после строевых учений. Но доктор только улыбнулся на мои жалобы, и я, сам не замечая того, привык к новой жизни настолько, что стал даже бравировать, выбегая во время большой перемены на двор в самые лютые морозы в одной гимнастерке и без фуражки и катаясь с гор на салазках, дыша всей грудью морозным воздухом.
К началу весны нас отправили в лагерь для практических занятий на местности. Пробыли там две недели, как раз во время перелома от зимы к весне: когда приехали, все еще было покрыто снегом. В первые дни промокали насквозь от маршировки в дырявых сапогах по тающему снегу. Потом вязли на фунт в размокшей глиняной почве. Под конец дни были теплые, бродя по окрестностям, наслаждались весенним солнцем. Все время приходилось решать разнообразные тактические задачи: на сторожевое охранение, на наступление, на укрепление позиций; приходилось делать съемки. Но это заставляло все время внимательно приглядываться к местности, ко всем холмикам, бугоркам и изгибам лощин, отмечая всякий кустарник, рощу. Это усиливало близость к природе. Такую весну мало кто из нас видел в течение всей жизни
Учение подвигалось к концу. Появился досуг. И тут военно-технический интерес мог находить беспрепятственное удовлетворение. В целом преподавание в училище скорее душило интерес, чем вызывало его. Но, быть может, это участь всякого среднего преподавания. Но мы имели и исключение лекции по тактике были полны подлинного интереса и примечательности. Их читал полковник, уже успевший побывать на войне, попасть в плен с тяжелой раной, освободиться (он, будучи парламентером, по ошибке был обстрелян) и вернуться преподавать в училище. Он любил войну и рассказывал о ней с восторженной страстью. Глаза горели, весь он воодушевлялся, каждое правило пояснял тысячью примеров из жизни, из военных воспоминаний, из опыта маневров, из литературы Он невольно заражал своей страстностью и других. Он тоже был беспощаден и суров в требованиях и в формализме. Но подлинная страсть к военному делу наполняла этот формализм содержанием.
Он верил в военное дело и старался передать эту веру и нам, посвятив несколько лекций доказательствам, что война свойственна природе человека. И странно даже самые отъявленные лентяи, жестоко страдавшие от его требовательности, гордились тем, что они проходят тактику под его руководством. Но это было исключение в унылой и серой атмосфере казенных стен.
* * *
Наш выпуск в виде исключения держали в училище не четыре, а целых пять месяцев. Две недели последнего, дополнительного месяца мы провели в лагере, но последние две недели мы ничего не делали. Досугом этих дней я старательно воспользовался для чтения военных книг. Особенно тщательно я ознакомился с историей японской войны и знал чуть ли не наизусть все перипетии таких сложных боев, как под Ляояном и Мукденом. И у меня при чтении складывалось впечатление: войны не было. С русской стороны не было проявлено ничего, что можно было назвать хотя бы защитой. Все этапы войны неопровержимо свидетельствовали, что армия не умела воевать: жалкие попытки маневров неизменно оканчивались неудачей, защита сводилась к отступлению. Войны не было не только духовно, но и технически.
* * *
Выход из училища целое событие для юнкера. Ведь все мы были «нижние чины». И вся система училища была построена на подчеркивании принципа громадной разницы между офицером и нижним чином. И всем нам, уже пропитанным военным духом, казалось крайне заманчивым, чуть ли не переходом через какую-то пропасть, надеть погоны, хотя бы с одной звездочкой. И некоторые, в особенности из воспитанников кадетских корпусов, забавляли нас всех своими вдохновенными рассуждениями, как это будет «тонно» надеть галифе и фуражку с кокардой и всунуть пятерку первому солдату, отдавшему честь.
Глава 3
На военной работе
1. На позиционных работах
Наконец после долгой и утомительной, а в значительной степени и бесполезной подготовки началась военная работа в настоящем смысле этого слова.
Первые шаги были так же неожиданны, как и в юнкерском училище. Так как из училища дорога была одна в запасной батальон, то я избрал 1-й запасной на Охте. В назначенный день мы, человек двадцать молодых прапорщиков, собрались в батальонной канцелярии. Нас выстроили по росту. Вошел батальонный командир, старенький, но бойкий генерал. Каждый из нас по очереди рапортовал заученную формулу представления начальству, генерал жал руку и расспрашивал, причем, в сущности, интересовался только одним вопросом:
Были ли вы портупей-юнкером и которым по счету окончили училище?
Он высказывал большое неудовольствие, когда первые рапортовавшие все оказались даже не из первых десятков. Немного утешился он на мне, когда узнал, что я окончил училище первым, но радость его была омрачена тем, что я не был фельдфебелем и нес скромную должность ротного библиотекаря.