Покуда я был мал, взрослые при мне говорили свободно, надеясь на свойственное возрасту неумение связать события промеж собой. Однако мать, расстаралась образовать меня как можно раньше, и столь преуспела в этом, что я начал задавать взрослым неудобные вопросы, от которых те подчас впадали в ужас или уныние, да начинали прятать подальше от меня карточки, табели и прочие свидетельства минувшего. Сожжённая в тяжёлой хрустальной пепельнице метрика бабушки оказалась не единственным документом, кой был проворно принят из моих рук.
Успел прочесть? Глядя мне прямо в глаза спросила тогда бабушка.
Успел! Радостно ответствовал я, и собирался уж было зачитать вслух то, что запомнилось, по обыкновению, с первого же раза наизусть, как бабушка прикрыла мне рот рукой:
Ну и молчи. Забудь.
Ага, легко сказать позабудь. Да и зачем, кому в угоду стирать из памяти прошлое своей семьи?! Его нужно лелеять в саду самости, и за это не должно быть совестно, ибо история рода сплетена с корнями, что держат почву Родины. И они сильны друг другом, а не сами по себе.
Мам, расскажи мне про
Зачем тебе? Занимайся собой.
Ну, как же так
Я хочу знать поимённо тех, чья кровь течёт в моих венах, но не из желания, почивая на лаврах предков, катится в своё неведомое будущее, как в золотой карете. Это не в шутку волнует меня, заставляет прислушиваться к трепету вечности и в память о пра-пра, вести себя подобающе. И, честное слово, верное знание о них с младых ногтей, помогло бы избежать многих ошибок, я бы уж постарался, дабы не ронять в слякоть вместе с собой всех, причастных к сегодняшнему дню.
Боль
Утренние звёзды ранят небосвод острыми, холодными лучами, но он не пеняет им на то, терпит ради красы. Так истязают свою плоть девицы, для мнимой прелести и хрупкости, дабы разбилось после не одно судно о берега их разборчивости, либо неприступности.
Лес в эту пору скромен и тих. Дела и недосуги прежней ночи отложены до следующей, за беспокоем целого дня про них можно не рассуждать, забота сама себя найдёт. А покуда, прижавши свалявшиеся на затылке космы ветвей к стволам, любуется лес не мигая на сияние звёзд. Не ожидая от них увядания, следит за тем, как блекнут они, линяют, и в некий неясный миг, что мельче взмаха ресниц, исчезают вовсе. Как и не было их, тех звёзд. Наваждение, не меньше. Вот уж, сказать кому, чем был занят, обнаружишь в себе чудака, промолчишь, затаишься. истреплешься томлением. Лучшее в том забыться делом, а мечты, как и счастие, сторонятся многолюдья.
Ну и примется лес за шум, шелест и шорохи, захрустит, шагая широко, хворостом. Прислушается с приятностию к приготовлениям дятла, что конопатит щели коры не для тепла, а для умягчения суровости древесного нрава3. Про весну хлопочет птица, не об зиме печётся, как её пережить, там уж всё загодя готово: и дупло, и полог, и мшалые4 подушки.
Обернётся вокруг лес, да ну как ветер за руки хватать, удержать подле хочет, собой похвастать, умениями чужими, ровно собственными. Ветру-то что, он и задержится, не побрезгает обществом со вниманием.
Может так постоять, а ежели когда притомится, свалит дубок, дабы заместо скамьи, себе посидеть, ну и другим после, не заберёт же он её с собой в дали путь.
Ранят утренние звёзды небосвод остро отточенными лучами, а он терпит, молчит. Знать, покрасоваться-то интереснее, чем выказать свою боль. Кому она нужна, ведома кому
Совестно
Идут высокие спелые травы к распахнутым настежь воротам зимы по тропинке осени. Подхваченный ветром, лёгок их шаг. Пушистые шапки спелых колосьев то вздымаются вверх, оказываясь на виду, то опадают, будто канут в пучину, но движение, устремление их к цели столь явно, что ни действительная их слабость, ни то, что они не в состоянии стронуться с места и остаться собой, не та преграда, которую невозможно преодолеть.
Неисчислима их армия. Под её заступничеством леса и все его обитатели, обитель жизни, существо её существования
Что вы, право, батенька! Столь высокопарный слог нейдёт к вам. Будьте проще. Ну, подумаешь, подул ветерок, потрепал сухие травы по нечёсаной макушке. Он-то недолго поиграет сорванным с их шеи монистом листвы, да бросит, а вы уж и в слезах, и в ажитации. Выпейте чаю с валериановыми каплями, поспите до обеда. Нервный вы какой-то сделались, не нравитесь мне последнее время.
Признаться, я подчас сам себе не рад. Кажется, и совесть чиста, и при деле, а как задуешь свечу ввечеру, чтобы ложиться, даже глаза закроешь, закружится прошлый уже день перед внутренним оком, сомкнётся над головой трясина сновидений, но вместо заснуть, словно холодной водой кто сбрызнет, и лежу, щурюсь в потолок, моргаю, силюсь рассмотреть хотя бы что, дабы развлечься. Встать не решаюсь, жаль беспокоить домашних своим топотом.
А думается о чём, дорогой мой?
Не могу сказать. Как бы и вовсе ни единой думки, ибо не вспомнить никак, да только кажется, что нападают они роем, жалят, непокоем делятся.
И больно жалят?
Не особо. Так лишь после, как уж поднимешься поутру, будто искусанный весь, тело словно комарами исколото.
Может ложе у вас неудобное или перина нечиста?
И кровать хороша, и матрац почитай всё лето на солнышке жарился? С совестью, верно, что-то не так.
Мнительный вы, не иначе. У другого на совести чистого места не найти, вся в пятнах, не то людское обличье, не то леопард перед тобой, а спится тому сладко, ибо чувствуется себя вправе делать любое, что в ум взойдёт. И поперёк ему никто не смей, ни словом, ни делом!
Ну и как, неужто не перечат?
Себе дороже! Поедом съест! Обругает! Застыдит так, что ещё после будешь у него прощения просить и уговаривать, дабы сделал он, как сам того хочет!
Нет Я так не могу. Совестно.
Оно, может, и совестно, да легче эдак-то жить. Он и по тем вашим травам в мохнатых шапках протопчется в сапогах, не заметит. А то вовсе скосит и продаст себе в барыш.
Покуда эти двое рассуждали об совести, травы скинули бараньи шапки, кланяясь ветру, да с этим и полегли. Не для почитания жили они, не напоказ, но всякому знать надобно, перед кем шапку ломать, а подле которого держать её на голове двумя руками, дабы ветром лихим не сорвало.
Отсебятина
5
Утренняя заря или вечерняя. Коли не думать про стороны света, время суток и глядеть не дольше мгновения, так и не угадаешь, что есть что, день ли грядёт, либо ночь спускается по ступеням сумерек. Это как с жизнью, есть только то, что теперь, в это самую минуту, и ничего боле.
Возрадуешься солнышку, оно сполна твоё, не заметишь его, вот и обойдёт светило тебя сторонкой. Других, приметливых, и обогреет, и укажет им дорогу на тёмном нашем пути, почтит обыденность, а тебя-то ровно и не случилось. Ни в тот день, ни в тот раз, ни в тот час.
Разве не обидно? Ещё как! С досады напортачишь в судьбе больше положенного на твою долю.
Сорвавшись с перламутровой створки ракушки луны, розовая жемчужина солнца сияет живым теплым светом на шее рассвета. Краше её только улыбка любимого тебе в ответ, взгляд собственного ребёнка, прищур матери под козырьком мятой ладони через окошко.
И пускай это было уже упомянуто не раз, что ж с того. Счастья не бывает чересчур, даже если умеешь уважить всякое на него указание, видимый едва намёк.
Утренняя заря или вечерняя? Какая разница! Лишь бы сбились они со счёта и сбывались, как можно дольше. Рассветы непохожи один на другой, каждый новый закат старается выказать свой собственный характер. Нам ли с ними тягаться. Мы просто люди, успеть бы найти своих, своё, раздать данность и ещё добавить немного сверху. От себя.
Не короче жизни
Скачет белка с ветки на ветку, как указатели часов с деления на деление. И стрелки дрожат, и ветви, и капли дождя на них, а белка, знай, отмахивает времечко от себя хвостом, будто сор. И в том самом мусоре и дупло её с бельчатами , и зимние стужи, и летний зной, и мамкино тёплое брюшко с каплями вкусного молока.
Мысь6 серая вся, подстать пасмурному дню, коли б не ждать белки, да не знать про её житьё-бытьё, так и не заметишь, решишь померещилось, моргнулось не вовремя.
Точно в такие вот, насквозь мокрые дни, вспоминается, как лихо перемогали мы усталость и простуду в геологической партии, сплошь состоящей их комсомольцев и беспартийных.
Потроша витой, поросячий хвостик чеснока и закусывая им же, вечерами мы делились друг с другом планами переустройства мира на сочинённый только что манер.
Извинь, что выписывалась регулярно и без счёту «для протирки оптических осей», точно такой же использовали в те годы лёгководолазы для дезинфекции загубников, стоял в громадной бутыли, подпирая угол жилого вагончика и подозрительно скоро испарялся даже при закрытом горлышке.
Для сугреву, от простуды, извинь был хорош и так, а к выходному дню приготовляли нечто более изысканное, а именно хлорофилловку, добавляя в жидкость для цвету и вкусу всякой травы. Обыкновенно рвали любую, что произрастала поблизости и попадалась под руку.
В те дни под руку некстати попался зверобой, чем изрядно подпортил не только праздничный день, но и всю последующую рабочую неделю. Как оказалось, сия волшебная травка ведёт себя неоднозначно, попадая в мужеский организм, разгоняя в нём неведомые доселе страсти. А так как геологическая партия не подразумевала в своём составе дам, то справляться с создавшимся двусмысленным положением пришлось сугубо мужским способом. Сперва все передрались по выдуманным наспех причинам, после побратались с невиданным доселе жаром, а так как забыться сном никто так и не смог, отправились к речушке, что находилась верстах десяти от лагеря. Река была достаточно холодна, дабы суметь спустить излишек заячьей крови7 бродившей в нас, но кроме стыда, снедавшего после довольно долго, мы запомнили на всю жизнь то чувство всесилия и беззаботности, которое питает человечество в пору его взросления и невольно простирается на вечность.
И несмотря на то, что мы повели себя не как учёные мужи на полевых работах, а как воспылавшие к одному предмету юнцы, смущение и замешательство, с коим шёл под руку тот день, кажется теперь одним из тех, которые, как скоро не пролетал бы, остаются с человеком навсегда.
А долго ли то «навсегда» или коротко Не короче жизни, по-крайней мере, или чуть длиннее, иногда
Ужин седьмого ноября
Застолье после демонстрации седьмого ноября Это вам не банальный семейный ужин после долгой прогулки в выходной день, хотя и в нём немало приятности. То трапеза, когда нехитрый винегрет и сытые хлебным мякишем биточки с мятым картофелем лишь малая уступка физиологии, для подкрепления сил после марша под знамёнами родной страны. Не хотелось расставаться, понимаете ли, друг с другом, рушить чувство единения с миром, с гражданами той необъятной страны, где все равны и горе, и в радости
Приятный детскому уху скрип воздушных шариков, запах согретого рукой деревянного древка маленького флажка, на котором, также, как и на большом, что несут, упершись в плечо, старшие товарищи, звезда и скрещенные в нерушимом единстве молот и серп. Совсем рядом, из соседней нестройной, но дружной колонны демонстрантов, запевают «Там вдали за рекой»8 , и ты подхватываешь песню звонким от волнения голосом, но замолкаешь, смутившись вдруг, и тут же слышишь, протестующее многоголосие: «Пой же, не останавливайся! Чего ты! У тебя хорошо получается!»
И с лицом краснее знамени, продолжаешь петь, и чувствуешь, как смыкаются подле людские воды, приникают всё ближе. И от этой, набирающей силу волны, хочется смеяться и плакать.
Так каждый раз, в каждое седьмое ноября.
Становясь старше, ты говоришь родителям, что пойдёшь на демонстрацию с друзьями, хотя в самом деле шагаешь совершенно один, ибо жаждешь ощутить это непередаваемое чувство единства вновь. В любом из людских потоков тебя встречают по-родственному, с улыбкой протягивают цветок гвоздики или просят разрешения приколоть выпущенный специально к этому дню значок, на котором непременный маленький красный бант, отблеском пламени всё тех же знамён, что пылают над городом, стекаются лавой по улицам к главной площади страны. Она не только в Москве. Она везде, в прямом смысле этого слова.
С трибуны раздаётся «Слава советским труженикам!», и люди, отзываясь сердечным «Ура!» нисколько не лукавят, они именно таковы, ведь это их руками строится страна, её заводы и города, их жизнями заплачено за мирное небо над головой.
А когда остаются позади приветствия, обращённые ко всем, как к тебе лично, пусть они ещё не заработаны, но сказаны, имея в виду будущую честную жизнь, ты идёшь, и рукой, с зажатым в ней красным флагом, прижимаешь к груди воздушный шарик. Ноги гудят непомерно, а привязанный к древку шарик рвётся из рук, торопит, дабы тебе успеть на тот самый ранний ужин седьмого ноября. Без тебя не начнут. Дождутся.
Там собирались все те, с кем теперь ты можешь поговорить только мысленно, и задавая свои бесконечные вопросы, прислушиваешься к скрипу ветвей на ветру, пытаясь угадать ответ
Слава Несмело шепчут они, а ты отвечаешь, по-прежнему не стыдясь никого:
Ура! Ура! Ура! Только слёз теперь куда как больше, нежели радости. Или с годами их всё труднее сдержать? Не знаю. Может быть. Но всё равно, Ура!
Главное в жизни
Склонившись над немытой давно раковиной, от которой пахло парикмахерской, я считал розовые капли, что бесшумно капали из носу на отбитую местами эмаль. Которую ночь я не спал, пытаясь подготовиться к вступительным экзаменам в институт, и вот досиделся до того, что почти без остановки носом идёт кровь.
В дверь постучали:
Есть кто дома?
Открыто! Закричал я в ответ и наспех умывшись, вышел навстречу товарищу.
Опять полотенце жевал? Спросил он и рассмеялся, чуть скривив от всегдашнего смущения губы.
Не дури. Почти обиделся я, и провёл ладонью по лицу, смахнув с него какую-то нитку. Это я умывался.
Ишь, какой чистюля! Прямо-таки енот-полоскун. Ну оно, конечно, с голодухи чего только в рот не закинешь, хоть мочалку, а хоть и полотенце! Продолжил шутливо издеваться надо мной он, хотя, судя по виду, роль потешного, навязанная жизнью, явно его тяготила.
Хватит уже, а? Попросил я.
Ну, хватит, так хватит. Охотно согласился он, и сменив дурашливый тон на нормальный, человеческий, спросил, Готов? Выучил?
Учил, но провалюсь. Стопудово. Придётся в деревню к бабке ехать.
Зачем? Коровам хвосты крутить?
А хоть и хвосты, какая разница. От отца спрячусь там до армии. Сказал, что не поступлю прибъёт.
Так от сказал до сделал дистанция огромного размера, как говаривал кто?!9
Не знаю. Но у папани близко. Рисковать не стану.
Ну, это ты зря, риск-дело благородное.
Не хочу позориться. Лучше сразу уеду.
Ты это, не дрейфь, паспорт давай.
Зачем?
Из моего фотографию на твой переклеим, и все дела. Я за тебя сдам.
Думаешь, получится?
Уверен. Я Вальке Веремьеву также помог поступить, а ты чем хуже?
А сам? Как же ты?! Ты тоже на этот факультет хотел.
Ну его, передумал. Только время терять. А касательно риска, знаешь, как там дальше?
Неа.
Эх ты, темнота. Ни Скалозуба не знаешь, ни этого. Учись, студент, пока я жив! Не доказано, что риск благородное дело, но благородное дело всегда риск. Вольтер сказал, между прочим, в девичестве Мари Франсуа Аруэ!
В каком ещё девичестве?
Да шучу я! Тащи ножницы и клей.
Именно таким манером, в середине прошлого, двадцатого века, мой отец помог поступить в институт нескольким своим товарищам, а сам пошёл в техническое училище при авиазаводе. Закончив его, стал чертёжником, потом инженером, но не абы каким, на его счету девятнадцать авторских свидетельств от КБ Туполева. И всё без высшего образования. Выходит, оно не самое главное в жизни, а?!