Лошадей и повозок, увы, не будет, хихикнул Амос, оценив выражение лица своего нового попутчика. Не разрешено. Но уж что есть то есть!
Да, ты опять можешь нацепить на себя вот это, Амос кистью обвел вокруг лица, изобразив ошалелость, Но у нас есть с собой даже сладости.
Ответить на это было нечем.
Сколько он себя помнил, Нахем почти всегда был одинок. И не одинок. Его спутники, встреченные им в самом начале, не менялись. Усталость, голод и Голос, живший в его голове. Бесплотный и требовательный. Временами они чередовались по значимости, но чаще побеждал голод. Под его главенством пасовала даже усталость, освобождая место вязкой апатии, да и Голос звучал глуше и не так надоедал. Голос, что владел всем его существованием, просто монотонно бубнил гдето на задворках. Как бегущая вдалеке бурчащая собака.
Был еще и четвертый спутник. Бледная осунувшаяся женщина с огромными, в половину лица, на котором не выражались никакие чувства, темными уставшими глазами. Нахем плохо помнил иное, кроме этого лица и этих глаз. Чаще всего женщина просто сидела в какомнибудь углу, ставшем на очередные дни их домом. Сидела, подтянув к себе ноги и уставившись немигающим взглядом в одну точку. Что она там видела? Или просто отрешалась от отторгнувшего ее мира? Отторгнувшего по велению Бога. Его мать. Нахему, еще толком не научившемуся говорить (да и как научишься, если с тобой почти никто и не разговаривает?), ничего не стоило подчинить ее своей детской воле. На его призывный крик она подбегала, суетилась и хлопотала вокруг него.
Тогда он решил подчинить еще и Голос. Пусть тоже суетится вокруг, а не ругает и гонит! Пробовали вы подчинить себе Бога? Конечно, у него ничего не получилось. Голос все так же продолжал ругать и гнать. А Нахем с годами научился жить с ним.
Мать умерла, когда ему исполнилось сколько же ему исполнилось? Нахем точно не знал. Он научился сносно говорить, иногда ему удавалось выпросить несколько медяков, ровно столько, чтобы Голос не становился громче. Он был почти счастлив. Яркий приморский городок, в котором они оказались, чтото праздновал. Был шумен, весел и передавал Нахему толику своей радости. Пусть всего три дня, пусть скоро им снова трогаться в путь. Яркий городок, раскинувшееся бескрайнее синее море внизу, под белыми обрывистыми берегами, бесконечное теплое солнце, цветы, дурманящие ароматами
И мать, навсегда застывшая в углу.
Потом были стражники, уносящие тело и неожиданно теплый взгляд пекаря.
Теперь ты взрослый, а к его ногам прилетела хлебная лепешка. Первый и последний подарок в его жизни.
Жизни не было. Простое хаотичное движение, как и у всех ему подобных. Бесконечное постоянное движение уже в малом возрасте завладевает большей частью естества, помещаясь между голодом и усталостью, и ничем другим странники не озабочены.
Яркие города на пути встречались, но ему в них доставались тяжелая грязная работа, за которую больше никто не брался, тычки и презрительные взгляды горожан. Еще были дети. Дети не ограничивались такой малостью, они выплескивали свое детское презрение в полной, далеко не детской, мере. Проклятия, нечистоты, а порой даже камни летели ему вслед. А родители, словами выказывая неодобрение поступкам своих чад, кидали на него все те же презрительные взгляды. Нахем начал, поначалу неосознанно, а потом и обдуманно, сторониться скоплений людей. Ночевать, не заходя в города. Растягивать заработанные медяки и купленные припасы, чтобы дольше не встречаться с ними. А когда приходилось устраиваться на ночлег в городе, искал темный укромный угол. Иногда он оставался в этом углу один, но чаще разделял его с такими же живыми тенями. Как когдато его мать. И точно так его немигающий взгляд искал чтото в темноте.
Однажды одна из таких теней прибилась к нему. Старик, высохший, с выветренным лицом и обесцветившимися глазами. Совершенно безумный старик. От него пахло. Блевотиной, мочой и чемто еще более мерзким. Да, именно так пахнет безумие
Мы не того убили, бормотал он. Убили вестника, его посланника а должны были убить Бога и сами стать богами! Он не простит, не простит, не простит Замолчи! кричал старик и колотил себя по голове палкой, о которую опирался во время ходьбы. Молю тебя, замолчи! Или я убью тебя!
Когда старик заснул, Нахем собрался и покинул казавшийся таким уютным очередной городок. Неужели его ждет та же судьба? Лишиться ума, пропахнув собственными выделениями?
Он перестал планировать свой путь. Расстояние ночного перехода, все, что требовал от него голос. Куда, зачем, почему? Эти вопросы теперь не беспокоили Нахема. Он шел, механически перебирая ногами, работал, временами чтото ел. Шелработалел. Снова и снова, по кругу. Пока ему не повстречался проповедник. Тот тоже был стар, но не казался безумным. Напротив, проповедник благоухал, а одет был в довольно новую шерстяную хламиду, в которую кутался, хотя осеннее солнце согревало еще неплохо. А то, что он говорил Заинтересованный Нахем примкнул к небольшой группе, что столпилась вокруг него, позабыв о своем обещании. Жизнь неожиданно обрела смысл.
Он не уверовал, нет. Еще один Машиах? Чушь, глупость, бред! Иное дело Кацер18. Жатва. Нахема увлекла идея искупительной жертвы крови, здесь он мог быть полезен.
Глава 4.
Синеет небо сквозь зыбкие листики
Простор суета голоса
А я опутан лианами мистики,
Чужда мне дневная краса
В сверкающем солнце страшное чудится,
Мне выжжет глаза синева,
И в злом просторе утонут, заблудятся
Рожденные смертью слова.
Бенедикт Лившиц.
Беда, беда мой король! за дверьми слышался крик, смешивавшийся с шарканьем и шорохом, словно там возилась большая крыса. Временами чтото с грохотом рушилось и тогда раздавались приглушенные проклятия. Неприязненно взглянув на проникнувший в опочивальню одинокий солнечный отсвет, Бодуэн потянулся. Да, наступало лето Со своими неизменными спутниками. Изнуряющим пеклом, не ослабевающим даже ночью, жгучим солнцем, норовящим проникнуть под накидку и испепелить единственный его оставшийся глаз. Второй перестал чтото различать прошлой осенью. Теперь мир, и без того обесцвеченный и тусклый, стал еще ограниченнее. Уже промчалась череда разделяющих времена года жутких ветров, предшествовавшая пеклу. Говорят, что за морем, на бывшей родине их семьи, летом только окончательно оживала природа. Здесь, на Святой земле, лето ее убивало. Прекращался незатихаемый весной гомон птиц, которые уносились огромными стаями, вероятно, туда, где есть шанс не высохнуть заживо. Уныло бродили в стремлении найти спасительную тень животные. Растительность, не имевшая такой возможности, к концу лета высыхала на корню, успев закончить свои растительные дела очень теплой, но в меру дождливой, а от того животворящей, весной.
Нет такого дела, такой беды, что не может быть разрешена без его участия. Какая польза от разваливающегося наполовину слепого калеки? Будь его воля, он так и продолжал бы прятаться в своей темной опочивальне, более всего походившей на монашескую келью. Он любил сумрак и прохладу. Прохлада была на исходе в свои права вступало лето. Тяжелое, удушливое, жаркое Гораздо жарче пролетевшей весны. Лето Бодуэн не любил, впрочем, сейчас он не любил и все прочие времена года.
Хандра Внезапно нахлынувшая и в одночасье заполнившая его. Густая, тягучая, всеобъемлющая, подавившая в Бодуэне даже крошечные проростки борьбы с нею. Существовать в состоянии перманентной хандры становиться соучастником в собственном медленном убийстве. В предвкушении скорого конца волны уныния накатывали на него все чаще. Ранее он не позволял себе отдаваться течению, полагая, что с умерщвлением тела прекрасно справится его недуг и помогать ему в этом не следует. Напротив, Бодуэн всячески отдалял неизбежное, стараясь усложнить проказе задачу. Здоровый дух лечит тело. Теперь же и дух его был болен.
Мертвая рыба, плывущая по течению.
Неважным стало все. Чистота, еда, удобство сна он огрызался на слуг, когда они с особым усердием поправляли подушки и валики. Какая разница, как умирать в пролежнях или без?
Скоро дотянет ли он до зимы? Вряд ли. Бодуэн очень хорошо познал врага и ему известно, что тот наносит решающий удар летом именно летом лекарня лазаритов теряет больше всего своих вынужденных постояльцев. Словно выходит она из спячки и пожирает их, пока не насытится.
Как скоро она захватит тело? Как скоро он будет выхаркивать распадающиеся легкие? Даже встреча с убийцей может закончиться победой. Его можно одолеть, испугать, купить. Но как испугать смертельную болезнь? И сердце срывается в непривычный двойной такт это ее торжественная поступь. Поступь победительницы короля.
Бодуэн окинул взглядом свое скромное убежище. Он позволил бы себе небрежность или даже неопрятность. Если бы не слуги. Слугами в его доме заведовал Гийом. Бодуэн предпочел бы, чтоб они приходили, выполняли свои дела и удалялись, но Гийом, обычно соглашавшийся со всеми соображениями короля, оказал неожиданный отпор.
Как служитель церкви я вовсе не против того, чтоб мой подопечный обрел славу отшельника, а после смерти и возможного святого, но нет король занимается делами королевства, а не прячется в монашеской келье. Вы должны производить хотя бы минимальное впечатление на подданных.
И Бодуэн сдался под этим напором.
Мой король! крыса, казалось, в исступлении принялась грызть дверь. Прогрызет дыру, ей Богу прогрызет
Бодуэн выбрался из бессчетного числа подушек, валиков, подкладок, которые прислужники подсовывали под истерзанное болезнью тело. Распахнул тяжелые занавеси и в помещение, приняв приглашение, ввалились жара и близкое к полуденному солнце. Наступившее лето станет для него последним. Бодуэн был в этом уверен. Лето, так и не ставшее для него родным. Будучи чужаком на Святой земле, пусть даже и рожденным здесь, вскорости таким же чужаком он ее и оставит. Какая ирония! Столько слышать о природе заморья от еще живых баронов, когдато перебравшихся сюда по велению деда, а потом отца, но не увидеть ее даже оставшимся глазом. Пекло, будь оно неладно
Накинув любимый подарок Салах ад-Дина! шелковый халат, он позвал пришедшего. Тот был мелковат ростом, суетлив и подобострастно изгибался.
Гийом варит их в одном котле и потом разливает по формам? Король, которому все придворные казались близнецами, внезапно коротко хихикнул ему живо представился учитель в роли зловещего алхимика, правящего миром колб, чанов и перегонных кубов. Но даже нынешний, бестелесный Гийом без восторга воспринял сравнение он бросил укоризненный взгляд на Бодуэна, и картинка в голове рассеялась.
Что случилось? он даже не пытался добавить в голос заинтересованности. Несмотря на старания с подушками, болело все и везде. Да, тускло и както отдаленно, но болело.
Яду мне, яду19, прошептал король, но первые же слова пришедшего заставили боль и жалость к себе отступить.
Вольные во главе с Рено де Шатильоном вместе с двумя десятками рыцарей Храма на рассвете покинули город! Цель неизвестна, ушли тайком. выпалил слуга, еще более изгибаясь.
Ах ты, рыжая крыса Знаю я твои цели. Воспользоваться случаем, когда Страж Востока при смерти и взяться за старое. Считающий договоренности о мирном сожитии требующими исполнения не более, чем детские обещания, он был костью в горле для всех сторон. Плененный в одном из военных походов, Рено на целых три года избавил Святую землю от своего присутствия, чтобы затем, возвратившись, снова стать причиной не прекращающейся головной боли. Вернуться, потеряв свои земли и прежние заслуги, но удивительным образом приобретя больший вес, породнившись с семьей константинопольского властителя. Став сверх меры заносчивым и на порядок более безумным. Чрезмерно удачливым в своих безумствах, ведь все затеянное с завидным постоянством сходило ему с рук. Де Шатильон словно бы поймал и пленил саму Удачу, а, пленив, пользовал ее. Как пользует попавшую к нему девицу полуразумный дикарь. Пока, наконец, та, выждав случай, не сбежит. Или не погибнет, замученная.
Что движет человеком, который пускается во все тяжкие и игнорирует либо просто рушит, порой нарочито демонстративно, выстроенное другими? Что заставляет его поступать подобно ребенку, еще не отличающему хорошее от дурного, когда он вторгается в чужую игру и портит, крушит все, до чего способен дотянуться? Связано ли это с его внутренним инфантилизмом или годы заточения пагубно повлияли на него? Так или иначе, надо успеть. Рено не станет церемониться с местными, возлагая на них вину за годы пленения.
На самом деле, несмотря на довольно нелестный эпитет, которым король наградил де Шатильона, ни на какого грызуна тот не походил. Широкий костьми и лицом, волосы свои, от природы светлые и непослушные, приобретшие в Святой земле и вовсе оттенок выбеленного солнцем сена, он окрашивал в ярчайший шафрановый. Та же участь постигла его пышные нелепые усы. И его неухоженная прическа, и ее цвет порождали массу шутеек, но мало кто решался сам рассказать Рено хоть одну из них редко появляющаяся на лице кривая улыбка не сулила ничего хорошего. Бойцом он слыл отменным.
Направление? Бодуэн и сам знал его, но решил уточнить.
Восток.
Оповестите моих, боевой поход! халат уже летел в сторону, а в двери прошмыгнули еще две подобострастно изгибающиеся тени. Король хмыкнул. Одно у них не отнять работу свою они выполняли отменно.
Спустя некоторое время из Сирийских ворот вылетела небольшая группа, не более трех десятков, конных рыцарей. Развевались черные плащи, блестели шлемы, оскаленный череп улыбался на серебряной расшивке всадники скакали в полном орденском облачении20. На свидание со Смертью нельзя явиться неподобающе одетым. Впереди скакал сам король, озабоченный и разозленный, позабыв все положения о местонахождении монарха в боевом походе. Успеть, нужно успеть!
Подозрения неотвратимо перерастали в уверенность. Отряд Рено де Шатильона идет на перехват каравана, передвигающегося по торговому пути. Не по старинной via maris. По тому, что проложен мимо густонаселенных прибрежных районов, мимо столицы с ее храмами, рынками и пятидесятитысячным населением. Мимо цитаделей храмовых рыцарей. Каравана, что движется в Медину, а, возможно, и в Мекку. Что могло так заинтересовать любителя поживиться де Шатильона настолько, что он сумел привлечь на свою сторону даже храмовников? Добыча должна быть очень нескромной.
Позади, чуть левее, осталась каменная громада Иерихонской крепости. Далее только сторожевые дорожные башни и два оплота Заиорданья: замок Королевского холма и еще достраивающийся Каракмора. Замки храмовников, что призваны блюсти безопасность купцов и паломников, идущих караванами по древней via regia.
Король был вне себя от гнева. О какой безопасности может идти речь, если сторожить отару поручили волкам? Quis custodiet ipsos custodes21?
Вот и Заиорданье. И пусть тысячу лет нет никакой священной реки память о ней хранит высохшее поросшее колючками русло.
Вдалеке уже виднелись горы Гнева, относительно невысокие, но совершенно неприступные и непроходимые, протянувшиеся от древнего Элата до самой Геенны, всегда окутанной дымом. Успеть!
Не успели. Слишком много времени потрачено на бесполезную хандру. Не меньше потратили его на преследование. Здесь и до самых гор Гнева дорог не было. Лишь тропы, теряющиеся в колючем кустарнике или высокой траве. Опасная местность, где нельзя спешить, как бы ни была необходима эта спешка. То, что казалось совершенно безопасным, таило множество ловушек: ям, расщелин, скальных уступов, что в один момент способны оставить всадника без коня. Помогал острый глаз и относительно неплохое знание местности. Хуже, чем у людей из отряда де Шатильона. Не один раз преследователи теряли след, не единожды спешивались, чтобы дать передышку Бодуэну.