Настоящее исследование не история византийского богословия или науки оставим их специалистам. Наши рассуждения будут лавировать между этими дисциплинами, действуя за рамками обеих. Если они породят некоторые идеи, которые специалисты сочтут полезными, тем лучше. Главная же цель в том, чтобы предложить неспециалистам свое прочтение истории византийской культуры, которое, выходя за переделы обычных категорий, познакомит их с малоизвестной и, возможно, неожиданной Византией. Нас интересует то значение, которое византийцы придавали миру природы, в частности миру небесному. Таким образом, наше исследование продолжает исследование Генри Магвайра, посвященное изображению земного мира в ранневизантийском искусстве[7]. Со стороны естественных наук мы приходим к аналогичному выводу что богословие иконы заменило собой созерцание Вселенной как проявления созидательной работы Божества, торжественному прославлению которой были посвящены христианское искусство и экзегеза до VII в. Последствия этого для византийского искусства довольно хорошо известны для научного мышления они никак не меньше.
Мы знаем, что последнее не блистало в Византии по сравнению с соседними цивилизациями: сначала исламской, а затем, начиная с XII в., латинским Западом. Но объяснение этого уникального факта не столь очевидно, особенно если учитывать, что из этих трех культур именно Византиябыла прямой наследницей научной традиции древности. Тексты Аристотеля, Птолемея, Галена, Евклида с самого начала имелись в библиотеках Константинополя, и там необходимости их переводить не было. Заманчиво видеть в этом слишком легком доступе к античной науке тот путь, который завел византийцев в интеллектуальный тупик. Им не хватало жадности до знаний: обычно не хочется открывать то, что, как кажется, уже открыто. Византинисты слишком привыкли упрекать византийских литераторов в том, что те держались буквы греческих классиков, пренебрегая их духом. Заметим, что, действительно, занятия риторикой и филологией, за очень немногими исключениями, сильно занимали самых ярких эрудитов-ученых. В этом отношении Византия подхватила и даже усилила ту доминирующую черту греко-римской культуры, эволюция которой со времен софистов уже предпочитала слово в ущерб идее. Но было ли увлечение риторикой причиной или следствием этого научного тупика?
Вряд ли можно ответить на этот вопрос, не разобравшись с неудобной ролью византийского православия. Особенно если учесть, что в Константинополе государство, религия и культура взаимопроникали друг в друга до такой степени, до какой никогда не доходили полицентричные миры ислама и Запада. Однако религия не обязательно была враждебна научным исследованиям, иногда она даже поощряла их. Так, историки науки признают, что научный процесс Нового времени изначально был глубоко вдохновлен религиозным мышлением и, прежде всего, благочестивым любопытством касательно изучения замысла Творца при создании мира[8]. Но с того момента, когда православие определило себя как почитание образа воплощенного Слова, именно этой связи между космологией и теологией и стало не хватать Византии. Тот, кто может видеть человеческое лицо Бога и познаватьбожественные энергии, действующие через Его святых, больше не нуждается ни в знаках, ни в символах. Они дело людей, отвергающих истину, «эллинствующих» пантеистов или политеистов и «иудействующих» (включая мусульман), которые отрицают обожествление человека через Воплощение и Воскресение Христово. Когда у православного христианина отпала нужда рассуждать об уже открытой истине, наметилась та линия, которая ведет от Торжества православия в 843 г. к осуждению Иоанна Итала от имени православия в 1082 г. Это осуждение знаменует собой поворотный момент, в результате которого Византия фактически отказывается от разработки схоластического метода, который на Западе способствовал научной революции.
В своем исследовании я постараюсь показать, что к этому отказу готовились уже в ΙΧ в., когда космология Второго иконоборчества потерпела неудачу. Но в то же время я хотел бы продемонстрировать, что эта неудача никоим образом не была предопределена развитием ранневизантийской культуры. Напротив, в VIVII вв. диалог между богословием и космологией был очень плодотворен. Арабская наука тому доказательство, ведь путь передачи знаний из Александрии в Багдад проходил через Византию в широком смысле этого слова. Другими словами, пути науки пролегли через эллинизированный Ближний Восток, который христианизовал неоплатоническую вселенную и транслировал аристотелевскую философию в культуру христиан из не-греков. Конечно, столица империи не была центром этой деятельности, но, тем не менее, она не была чужда ей, ведь временно стала центром Александрийской школы благодаря пребыванию здесь Стефана Александрийского. Действительно, астрологи при иконоборческом дворе помнили об этом и вдохновлялись этим, когда чувствовали необходимость конкурировать со своими коллегами из Багдада.
Вот, в общих чертах, та история, которую я намереваюсь изложить, проследив судьбу астрологии в Византии с VII по XIV в. Но поскольку речь идет об интеллектуальной жизни вообще, а не только о технических деталях науки, можнозадаться вопросом, почему я решил говорить о предмете, опираясь на лженауку, которую просвещенные умы всегда презирали. В этой связи следует подчеркнуть, что существует значительная разница между средневековой критикой астрологии и скептицизмом современного человека. Первая была основана на морали и здравом смысле: она не отрицала космологических принципов астральной дивинации, которые были серьезно поставлены под сомнение только после астрономических открытий XVII в. (кстати, того столетия, когда астрология все еще пользовалась большой популярностью). Эта конструкция оставалась неизменной до тех пор, пока Земля сохраняла свое место в центре Вселенной, а Вселенная осознавалась как гармоничное целое, все части которого связаны друг с другом космической симпатией. Из множества формулировок этой идеи процитируем ту, которую святитель Григорий Нисский вкладывает в уста астролога, сторонника учения о судьбе (εἰμαρμένη):
«Поскольку между всем сущим имеется единая симпатия, а вселенная последовательна в себе и отдельные части рассматриваются в составе целого, как если бы они были членами одного тела, дышащими в унисон, причем все части согласуются друг с другом, из-за того, что верховная власть предводительствует, все земное располагается в согласии со своим вождем и ему соответствует, так что согласно движению вышних движутся по необходимости и здешние дела, в особенности же благодаря силе каждой из рассматриваемых звезд»[9].
Святитель Григорий может опровергнуть выводы, сделанные астрологами из этой космологии, но он не обсуждает сам принцип всеобщей симпатии. Этот принцип хорошо согласуется как с логикой явлений, так и с христианской концепцией творения, которую развивали Григорий и его брат Василий Великий, комментируя первую часть книги Бытия. Действительно, в этом комментарии Григорий сам использует тот аргумент, что «Вселенная последовательна в себе» (συνεχές ἐστι τὸ πᾶν ἑαυτῷ)[10]. Понятие всеобщей симпатии и гармонии очень хорошо отвечает требованиям монотеистического богословия, которое хочет, чтобы все направлялось и управлялось единым божественным принципом.
Конечно, этому богословию удобней иерархическая имманентность неоплатоников, чем трансцендентность иудео-христианского Бога. Тем не менее, поставив ее вне творения и лишив небесные тела душ, экзегеза лишь подчеркивает совершенство и значение космоса как провиденциального творения, в котором можно прочесть замысел Творца. Таким образом, астрология находится именно на той линии разлома, где христианская антропология соединяется с неоплатонической и александрийской космологией. Она остро ставит вопрос о соотношении в божественном промысле человека-микрокосма и вселенной-макрокосма, и отсюда такой интерес к изучению места астрологии в мире Максима Исповедника того богослова, который наиболее глубоко исследовал данный вопрос.
Тем, кто, подобно Максиму, освобождаются от мира, предаваясь аскезе, мало дела до макрокосма, но тем, кто по-прежнему подвластен ритмам природы, астрология предлагает вечно привлекательный способ узнать о судьбе, как своей личной, так и всеобщей. Из всех форм гадания, унаследованных от древности, астрология была в глазах Церкви самой вредной из-за присущего ей красивого научного блес-ка, который всегда был в моде. Астрология использовала астрономию, математику и натурфилософию; она соединяла материалистический детерминизм стоиков с пифагорейской нумерологией и аристотелевской физикой. Ее предсказания основывались на совокупности астрономических наблюдений, которым приписывалось происхождение из далекого прошлого. Не было ничего более надежного и точного, чем солнечные, лунные, планетарные и зодиакальные циклы. А потому астрологические предсказания отличались объективностью и точностью. Но они становились и бесконечно изменчивы благодаря тонкой артикуляции зодиакальной системы: крайне сложная классификация знаков зодиака, разделение каждого на пограничные области и деканы, изобретение аспектов, возвышений и планетарных домов. Поэтому нюансы и двусмысленность были правилом при интерпретации гороскопов.
Смягченный практикой, астрологический детерминизм был затем перенесен в теорию великими александрийскими учеными первых веков нашей эры. Клавдий Птолемей определяет астрологию как физический раздел астрономии, чей прогноз ошибочен, так как применим не к движениям и конфигурациям небесных тел, а к эффектам, которые они производят, воздействуя на четыре элемента подлунной сферы. Поэтому их влияние может изменяться в зависимости от состава или качества материи, на которую оно воздействует[11]. Еще одна переменная была введена в ΙΙΙ в. Плотином и Оригеном[12]: поскольку у Вселенной есть только одна причина, звезды не влияют на то, что происходит на земле, но из-за всеобщей симпатии они могут быть знаками. Это утверждение, внешне столь согласное с Быт. 1, 14, было выдвинуто для того, чтобы успокоить христианских астрологов, хотя Отцы Церкви после Оригена не восприняли его представление о небе как о книге, в которой ангелы читают божественное писание. Что же касается Плотина, то, несмотря на оговорки, вызывавшие враждебность некоторых астрологов, его одобрения было достаточно, чтобы обеспечить астрологии уважаемое место в неоплатонизме Порфирия, Ямвлиха и Прокла. В принципе, учение о звездах-знаках должно было исключить учение о звездах-причинах, но на практике это различие, как правило, исчезало.
Поскольку астрология превосходила любую другую форму гадания своим интеллектуальным аппаратом, который помещал ее между наукой, философией и религией, она занимала центральное место и среди тех искусств, которые основывались на принципе всеобщей симпатии, так как охватывала высокую и светлую часть видимого мира. Ввиду того, что медицина, алхимия и магия допускали планетарные влияния на земные вещи, им нужна была астрология. Таким образом, астрология стимулировала новые методы во всех этих областях, и эти методы вряд ли могли быть реализованы без знания астрологии. Все это делало астролога по преимуществу универсальным ученым.
Кроме того, он был самым подходящим из всех ученых для царского двора, где иерархические структуры легко сливались со всеобщей гармонией, а монархи, охотно принимая на себя роль солнца, были весьма заинтересованы в том, чтобы контролировать вычисления всеобщей симпатии. Хотя их контроль часто осуществлялся путем подав-ления оккультных искусств и формального отказа от них, слишком склонных переходить на сторону узурпаторов, тем не менее, между астрологией и монархической властью существовало сходство. Было точно подмечено, что расцвет астрологии в Древнем мире совпал с расцветом Римской рес-публики и упрочением монархического режима Римской империи, самого могущественного из когда-либо существовавших в средиземноморском мире. Помимо этого, астрологи были весьма заметны в крупнейшей империи высокого Средневековья, которая наилучшим образом отражала универсалистский и унификаторский взгляд на политический монотеизм, в Багдадском халифате[13]. Астрология, несомненно, внесла свой вклад в политическую идеологию первого Аббасидского халифа аль-Мансура, который для гос-подства над своими иранскими подданными хотел показать себя законным наследником царей-Сасанидов. Таким образом, город Багдад был обязан астрологии датой основания и, возможно, круглым планом[14]. Утверждалось даже, что это астрологическое течение было источником научного движения в Багдаде и, как следствие, византийского возрождения IX в. Для главного астролога аль-Махди, второго аббасидского халифа, астрология была царицей наук[15]. Мы постараемся показать, что это мнение имело больший резонанс в Византии, чем это можно было бы предположить ввиду молчания источников. Византия даже дала пример монотеистической попытки разоружить науку магов иначе невозможно объяснить тесную связь между Ираклием и Стефаном Александрийским. В Великой войне с Персией астрология приобрела то политическое и эсхатологическое значение, которое официальная идеология не могла ни признать, ни опровергнуть.
Поскольку история византийской астрологии очень скудна, важно учитывать и то, чего не хватает, и то, что существует. Если идти по следам византийских астрологов и, самое главное, пытаться найти их там, где они, как кажется, стерты, можно связать три основные темы культурной истории Византии, которые особенно интересовали французских византинистов: ранний византийский гуманизм; святого, ученого, астролога; религию философов. Хотя наше исследование посвящено научной культуре, это та область, где представления масс и элит, эрудиция и суеверия, рациональность и доверчивость встречаются и смешиваются. Кроме того, астрология была связующим элементом между исламом и христианскими странами Средневековья. Таким образом, поместить ее в родной византийский контекст значит понять отчасти уникальность Византии.
Глава 1
Апология астрологии до XI века
Две ранние апологии астрологии. Византийские апологии астрологии открывает текст, сохранившийся в нескольких рукописях и носящий такой заголовок: «Стефана, александрийского философа, астрологический трактат для его ученика Тимофея, имеющий поводом новоявленное и безбожное законодательство Мухаммеда, но предсказывающий и много другого касательно будущего»[16]. Апология астрологии, которая нас здесь интересует, служит введением в гороскоп (θεμάτιον) ислама, который «Стефан», как указано, составил 1 сентября 621 г. в связи с известием о появлении Мухаммеда[17]. Гороскоп предвещает появление Пророка и правление его преемников до конца новой религии после ее двухсотлетней гегемонии.