Душевный монолог - Елена Александровна Асеева 2 стр.

Частью облака цеплялись за выпирающие углами камни, частью переплетались с горной речной водой, а потому рождали блистающий в лучах солнца матовый дымок, легкой зябью встающий пред очами, а частью свивались, скручивались с самим разнотравием альпийских лугов.

Солнце, ноне не хоронилось, а также как и небесный купол нависало низко низко в движение, взмахе человеческой руки. Оно хваталось нижним своим краем за горную гряду, по окоему огораживая корытообразную долину, таящую в себе узкую речку и невысокие холмы. И казалось, само перекатывалось по грани тех вершин, изредка касаясь лучами белых полос снега, вроде долгих рушников растянутых по горным кряжам. Блики ярчайшего света отражались тогда от ледяных рушников, и перебирающей бусенцы водицы реченьки берущей начало с самих тех пластовых истоков.

И вовсе редко перекликались меж собой улары не то, чтобы опасаясь этих сурово-величественных краев, просто не желая разрушать его ни с чем, ни сравнимую мощь и силу. Своим чуть слышимым «кок-когок-кок» придавая этим Пестрым, пегим, как сказал бы русский этим Алаауы, как скажет казах, горам состояние вневременности.

донская акварель

Он здесь выгнулся излучиной, сотворив руслом калач, повторяющий своей формой пшеничный русский хлеб, тот самый который любили подавать к столу донские казаки. И тем крутым поворотом собственного ложа разделил природу, ее краски, запахи и звуки, проложив грань между лесом и степью. Грань, линию, дугу, между зелеными лиственными массивами и пространством земли поросшей густой растительностью, величаемой зачастую целиной, пажитью, непашью. Он расчленил своим ленивым течением саму почву, вздыбив ее правый, овражистый берег и впаял потоки зелено-синей воды в ее ровную степную даль.

Высокий, изрезанный оврагами правый берег Дона подпирал его узбой своим земляным выступом, где в продольных яругах росли могучие липы, дубы, клены, тополя, или более низкорослые ветлы, боярышник, шиповник, смородина, а землю устилало густое былье. Неизменно могучие в росте и мощи деревья цеплялись кореньями за стены, дно обрывистых балок, степенно взбираясь вверх, восходя как богатыри на лбище берега и там захватывая в полон сами пространства. Впрочем, они давали места и меньшим своим братьям кустарникам, травам, выделяя в их распоряжение приволье донской земли. В том неоглядном зеленом мареве колоритностью красок поражали выспевшие ягоды смородины, не только густо черной, темно-коричневой, но и почитай пурпурной. Сладость насыщала сам воздух, который курился дымчатой морокой, переплетаясь с полуденным летним жаром и горьковато-пряным ароматом душицы. Душница, материнка, мята лесная и даже ладанка ей все-таки больше подходило название пчелолюб ибо над ветвистыми стеблями, покрытыми розовато-сиреневыми соцветиями, реяли с золотистыми брюшками медуницы.

Дон здесь выгнулся излучиной. Сделал крутой поворот, излом и тем отделил сласть выспевшей смородины и терпкость ладанки правого высокого берега от степного духа левого. Мощным руслом Дон сменил и краски, заместив их сочную зелень на оливковые тона. Собственным течением воды он словно вошел в желтые песчаные пространства земли, местами украшенные невысокими травами, все поколь хранящих в себе малахитовый оттенок. Степь, пролегая малыми неровностями, подмешивая к оливковому оттенку более яркую акварель сине-фиолетового, ветвистого шалфея иль стелющегося по почве розовато-лилового чабреца, где-то там, на горизонте, единой линией, гранью, дугой вошла в насыщенную лазурь неба. Зябь полуденного жара, точно отражаясь от лучистости голубого небосклона насытила степное пространство, горьковатым ароматом полыни, едва-едва одурманивая, опьяняя, впутывая в этот дух сладковатую мягкость чабреца, тимьяна, чепчика, богородничной травы.

Вольный, великий и, одновременно, тихий Дон-батюшка здесь выгнулся излучиной. Он сделал крутой поворот, излом, калач, тот самый который огибает река вокруг острова или подают к столу пшеничным хлебом донские казаки. Дон напитал свои неторопливые, тягучие и полные сил воды зелено-синим цветом, наполнил кисловатым запахом ряски. И отразил в своем течение раскинувшийся над ним невообразимо бесконечный небосвод. С особой четкостью отметив в нем отдельные кудельки бело-дымчатых облаков. Он втянул в себя первоначальные величания Танаис, Ванаквисль, Бузан и оставил для себя лишь одно имя  Дон!

И этим величественным названием, собственным ходом, движением наполнил весь этот неизмеримый простор донской земли акварелью красок и запахов, а трескуче-раскатистым окриком чайки связал в единую цепочку свое боевое прошлое, мирное настоящее и славное будущее.

морской этюд

В память о самом дорогом и близком человеке,

моем отце,

с которым так и не успела закончить спор о смысле жизни.

Даль ночного небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд.

Слезинками звезд, которые из века в век наблюдают за людьми из бесконечного космического пространства, волнуя и тревожа наши души своим сиянием.

Слезинками звезд, которые наполняют глаза и скатываются по щекам, когда мы оплакиваем уход близкого, дорогого человека.

Или может слезинок звезд, которые слетают на лицо от накатывающих и флиртующих с песчаным берегом волн Черного моря.

Сбитые с вихрастыми чубами ярко-белые волны, словно вобравшие в себя дотоль бродившие по дневному небосводу клубящиеся от переживаний облака, плеснулись на брег, и едва облизали его песчаную гладь, оставив на нем махие комки пены. Вода только прикоснулась к земной тверди, нежно поцеловав, приголубив, и смахнув с нее зазевавшиеся песчинки, неспешно отхлынув, унесла за собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря.

Впрочем, там, немного правее, всего в каких-то метрах, десяти шагах, каковые и не стоило бы измерять, чубатые волны ударились о камни известняка более мощно, оставив на их изъеденных, изрытых желтовато-белых поверхностях мельчайшие слезинки воды, еще поколь не выплаканной по ушедшему близкому, дорогому человеку.

И тот же миг, с под ног, из дотоль прикорнувшего костра, выпорхнул вверх горьковатый дым, унося в небеса капли воды и слез, оставленные Черным морем и моими глазами. Унося их туда в бесконечное междупутье, в синеву ночного небесного купола, к звездам чтобы запечатлеться надгробием о тебе, мой близкий, дорогой человек, ушедший навсегда.

Коса Тузла пролегла изогнутой полосой по Керченскому проливу и тем самым разграничила Азовское море и Черное, разделила темную его синь и лазурь, порой схожую с дневным небосводом, по линии горизонта входящую в единую черту. Хотя сейчас, в ночи, когда солнце ушло на покой, скрывшись где-то в Крыму, стало невозможным рассмотреть цвет моря, и только хохолки пенных волн, выплескиваясь на брег в шаге от моих ног, все поколь наблюдались белыми своими комками. Синедь же самого моря теперь образовывала сплошной рисунок, смыкаясь с небесным куполом в единую картину, совсем чуть-чуть на линии воды и выси, очерчиваясь отдельными слезинками огней пришвартованных кораблей, ожидающих выгрузку в порту. Однако и тут было не все так спокойно и мрачно, и справа, как и слева, на едва воспринимаемом стыке неба и земли, в Крыму и Тамани, еле-еле перебрасывались каплями света людские жилища, подсвеченные огнями окон, рекламными вывесками и фонарями. Само сияние света из той дали, что наблюдалось с косы Тузла, где удавалось отдохнуть долгие годы летними днями и ночами, тоже казалось слезинками, теперь только пролитыми небосводом иль лишь случайно оброненными на землю.

Вкус моря, солено-песчаный, ощущался даже на языке, и едва крошился соприкасающимися губами. Верно, он попадал на кожу лица как раз в тот момент, когда очередная волна накатывала на бережок, своей кудлатой челкой слегка облизывая песчаные его просторы, милуясь с ними, перешептываясь, посмеиваясь. Отдельные песчинки, уцепившись за губы, я смахивала кончиком языка, ощущая на них тепло пережитого июльского дня сохранившегося от разомлевшего на небесной тверди солнечного светила.

И пахло на Тузле жаром лета, легкой кислинкой водорослей и горечью цветущей полыни, притаившейся недалече, да самую толику покачивающей своими желтыми шариками соцветий.

В этой ночи, темной, лишенной луны и месяца, в которой только и были видны в сапфировых небесах мельчайшие звезды, время, всего на миг, сдержало свой безудержный бег, чтобы даровать возможность задуматься и оглядеться. И конечно смахнуть со щеки затаившуюся слезинку, такую же яркую как ее отражение на небосклоне, как движение души в космическом пространстве, междупутье, мироздании.

Тузла перекатывала воды Азовского моря, вспять Черному, бурчливо и торопливо, и потому позади меня слышалось нескончаемое недовольство. И там о камни известняка, мощные и, вроде как изрубленные мотыгой, ударялись волны более жестко и беспощадно, стараясь пробить вставшую на их движение преграду и соединиться навеки с Черным морем. Эти камни, как и плодородный грунт завезенные сюда людскими руками, предали самой косе основательности и надежности, но лишь поколь Черное море ласково поглаживало песчаный ее брег, покуда не желая свары. Ни с самой землей, ни со своим соратником Азовским морем. Красоты бело-песчаного берега Тузлы и ее известняковых стен, вставших препоной промеж двух морей, в сияние темно-синей воды и лазури небосклона были восхитительны днем, но особенно незабываемы ночами.

Последними ночами на косе Тузла.

И в тот миг

Миг моей жизни, когда затих гул голосов отдыхающих, и осталось звучание волн да редкое покряхтывание углей в костре, а небесный купол создал картину созвездий или только зарисовку из слез, я увидела всю глубину Мироздания. И приняла в свою душу все непостоянство моря, то едва воркующего локонами волн, то рьяно бьющего валом по изогнутой полосе суши, смывающим растения, песок, вырубающим в известняке дыры, проемы, рифты.

Та ночь на Тузле, как и сама изогнутая коса, протянувшаяся по Керченскому проливу, запечатлелись вечностью времени, а твоя жизнь лишь единым мигом.

Мигом между вздохом и выдохом. Моим первым словом «папа» и твоим стоном, возвестившим о смерти. И конечно нашим бесконечным спором о смысле жизни

И только прозрачно-синий далекий небосвод в ночи на Тузле и воспорившая к звездам моя слезинка, поднятая горьковатым дымком от затухающего костра, станет вечным монументом памяти о тебе, мой дорогой отец.

Когда тебя не стало и примолкшие, осиротевшие волны Черного моря качнули твой прах, Тузлу заковали в бетон, камни известняка впаяли в плодородный грунт, тем окончательно разрушив остатки ее первозданности и рукотворной красоты. Песчаные же пляжи Черного и Азовского моря опрокинулись в темно-синие и лазурные воды, и смыли не только горечь полыни, но и кисловатость водорослей.

А между нами раскинулась нескончаемым потоком разлука. Она не смогла уничтожить узы: дочери и отца, лишь посеяла негасимое расставание и невозможность более поспорить о смысле жизни.

И когда мы со слезами прощались с тобой, замерев на высоком лбище Черного моря, лишь внезапно вынырнувший из воды дельфин радостно приветствовал тебя. Он своим движением, нежно поцеловав, приголубив поверхность моря, смахнул с нее зазевавшиеся крупинки, и неспешно унес твой прах с собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря, с которым ты так сроднился, теперь уже навечно.

Ты не ушел, мой дорогой отец.

Так и остался со мной навсегда.

Навсегда в моем сердце, в памяти, и в той последней ночи на Тузле.

Самой счастливой и бесконечной по времени ночи на косе Тузла, раскинувшейся в Керченском проливе, где даль небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд, видимо уже тогда извещая нас о разлуке.

небесный эскиз

Издревле его величали отцом

Ассоциируя, прежде всего с близким, родным человеком, могучим и сильным, который мог пожурить и одновременно одарить.

Величественный, непознанный, безбрежный

Небосвод.

Он протянулся от линии горизонта до стыка с небозёмом по иную его сторону, и втянул в себя не только весеннюю вольность лазури дня, но и зимнюю аметистовую глубину ночи. Он наполнился переливами величаний, таких как небосклон, твердь, поднебесье, высь, небеса, купол, небо, сварог. В каждое из тех названий вписав образ самого пространства раскинувшегося над нами и таящего за собой еще более глубокое Мироздание. А потому обозначая его видимость, стойкость, безмерность, важность, величавость, надежность, родственность, и, конечно, не доступную нам божественность.

Вглядываясь в изменяющиеся его тона, цвета, краски, то голубые, то синие, то серые, то золотые, то фиолетовые многажды раз человек искал в них понимание смысла жизни, происходящего события, или грядущего предзнаменования. И связывал все это, в первую очередь, с раздольем наблюдаемого, которое было невозможно охватить взглядом, очертить мыслью, заковать в рамки условностей или соответствующие нравственные требования. Оставаясь всегда свободным, вольным по духу, и широким по окоему небесный свод, правил над планетой Землей, как мудрый отец и властный бог.

А в зимней ночи чуть поскрипывала под подошвами сапог земля, скованная жемчужными бликами льда и рыхлыми комьями снега. Посему и переливалась она в рассеянном звездном сиянии холодно-белыми крупинчатыми бусинками. Чуть прихваченный морозцем воздух в такт шагу позвякивал, будто встряхиваемые в карманах ключи от калитки забора, двери дома, человеческой души

Зима прикрывала почву, кусты, деревья, строения, снежными балахонами. Ночь же уравнивала всю четкость линий, изгибов, форм, создавая всего-навсего плавность их восприятия. Действуя в соавторстве, они вроде как отделяли землю от небесной тверди, разграничивали их главенство, а вместе с этим сберегали неповторимость каждого. И стылый дух февраля, напитанный горьковато-березовым чадом, выдыхаемым трубами человеческих жилищ, легчайшими, перистыми волокнами стелился повдоль той обозначавшей полосы пролегшей между небосклоном и дольним миром.

И если земля наблюдалась только снежно-дымчатыми дюнами, то поднебесье поражало взор ровностью своего полотнища. Его сине-фиолетовая даль, оттененная сиянием небесных светил, простерлась впереди, как и по кругозору, подернувшись серебреной искристостью созвездий. Порой, звезды сменяли свои краски на иные, и тогда проседь на них замещало темно-синие мерцание, сливающиеся с цветом самих небес, а секундой спустя перемежевалось малахитовыми тонами, впитавшими в себя зелень давеча властвующей на деревьях листвы, или алыми переливами, будто выглянувшего по утру из-за линии небостыка солнечного диска.

Особенно ослепительно горела на фоне той плотной сине-багровой небесной выси одна звезда. А может планета Яркая, без дребезжания света, она как маяк, звала домой, своим неподвижным, напряженным взором наблюдая за живущими под ней, на планете Земля, творениями. В ее холодном, иссера-серебристом сияние было, что-то задумчивое, одинокое. Может она успела осиротеть, овдоветь, а потому глядела на все происходящее ровным, мудрым взором, слегка примешивая туда ледяную капель выстраданного. Того, что с легкостью рассыпала вокруг себя, создавая ореол мельчайшего проса на темно-лиловом ковре небесного купола.