Великие княжны скромно остановились. Государь же с сыновьями шёл прямо к замершему строю александровцев.
Остановился он прямо напротив Фёдора бывшие кадеты составили первую роту батальона. Выпрямился, расправил плечи однако Федя видел, как сдал Государь. Ввалились глаза и щёки, и во всём, даже в осанке, ощущался какой-то надлом; Государь боролся с ним как мог.
И сейчас, стоя перед строем поющих гимн мальчишек и юношей, он словно бы вновь стал прежним, как на портретах да старых фото времён турецкой войны.
Две Мишени, отбивая шаг, встал во фрунт, вскинул руку к козырьку, доложил звенящим голосом, словно и не боевой генерал, из одного лишь странного упрямства носящий погоны полковника, но зелёный прапорщик, только-только из юнкеров.
Государь кивнул.
Вольно, сыны мои
Совсем не уставные слова прозвучали. Слова не императора, но и впрямь усталого, жизнью битого отца семейства.
Вольно, храбрецы. Давно собирался к вам, да негоже с пустыми руками являться, а скоро только сказка сказывается. Но вот и готово то, с чем и царю не стыдно перед такими героями появиться. Недолго вам в батальонах ходить, ныне и присно будет вам имя Первый отдельный стрелковый государя Александра Третьего полк. Александровцами вас и так кличут; значит, таково и имя ваше будет. И вручаю вам знамя. Не простое внучки мои, считай, всю зиму над ним спины гнули, пальцы иглами кололи. Самолично вышили
Цесаревич с великим князем Михаилом помогли отцу снять серый чехол.
Потёк светло-коричневатый, словно икона, нежный шёлк. Дрогнул, распустился, замер.
Глянул на застывшие шеренги батальона впрочем, уже полка! образ Спаса Нерукотворного. Строго глядят глаза, нимб распустился дивным цветком; поверху знамени вышито «Съ нами Богъ», а понизу «Вѣра и Вѣрность».
Государь говорил ещё. О том, что они, александровцы, теперь все, считай, его крестники. О том, что они не посрамят ни имени своего, ни тех, кто пал в борьбе и кто уже с небес смотрит на товарищей своих, продолжающих бой.
А потом Две Мишени, опустившись на колени, поднёс к губам шёлк знамени, высоко его поднял; грянуло многоголосое «ура!», а у Фёдора Солонова защипало в глазах.
Но это не всё. Государь сделал знак цесаревичу. Тот кивнул, шагнул к Аристову, державшему новый стяг.
Спасение августейшей семьи первой ротой александровцев за подвиг тот причисляется полк ко гвардии и носить будет на знамени своём ленту ордена святого Георгия
Чёрно-золотая лента, свернутая причудливым бантом, прикрепляется к древку. На одном конце кованый вензель государя, на другом белый Георгиевский крест. И надпись положенным полууставом: «За спасенiе Государя, 29 октября 1914».
И вновь троекратное «ура!».
А потом Фёдор сам не помнил, когда прозвучала команда «вольно!», уже после того, как прошли церемониальным маршем мимо императора и его близких; помнил только, когда рядом с ним вдруг оказалась великая княжна Татиана и они пошли рядом, у всех на виду, туда, где накрыты были столы под белыми скатертями, и дымились самовары, и стояли корзины с белыми калачами, с печатными пряниками да иными заедками.
Вот и встретились, Фёдор Алексеевич
Вот и встретились, ваше высочество
Татиана. Просто Татиана.
Тогда и я просто Фёдор.
Смотрел ли кто на них, нет Федя сказать не мог. Только никто к ним не подступился, никто не помешал, а они двое всё говорили и никак не могли наговориться. От Юзовки и пленного Антонова-Овсеенко до Икорца и последних боёв. О том, как прорывались к восставшим под Миллерово. Как дроздовцы хотели расстрелять пленного комиссара и как Две Мишени не дал им этого сделать.
Обо всём рассказывал Фёдор Солонов, и слова его текли вешними водами, легко, свободно, словно от века так было.
И Татиана говорила тоже о том, как днюет и ночует с сёстрами в госпитале, как учится на ходу у лучших докторов и многое уже сама может, хоть и не сиживала на лекциях медицинского факультета.
Ничего, сказал Фёдор. Кончится война и не придётся вам по палатам госпитальным маяться
Татиана вдруг словно угасла, погрустнела, вздохнула.
А я вот не хочу, шепнула вдруг. Знаю, грех это великий сама Господа молю да Богородицу, что ни вечер, за нашу победу. А только в госпитале, с ранеными нужна я им, не княжна великая, а сестра, сестрица, что помощь подаст. Вот это правильно, вот это хорошо. А на балах плясать нет, как отрезало. Сестры смеются, мол, в монашки собралась, Татиана? А я не в монашки, я во врачи собралась. Ну и что, пусть сейчас там почти одни только мужчины Я не хуже смогу
Сможете, убеждённо сказал Фёдор. Обязательно сможете! Только так и никак иначе!
Конечно, сможет, вдруг подумал он. Сможет, всё сумеет, сдюжит потому что не будет лежать в той яме жуткой, как там, как у тех.
И неловкое молчание. Только тут Фёдор вдруг осознал, что слишком многие пристально смотрят на них и друзья-товарищи, и великие княжны, сёстры Татианы Николаевны, и наследник-цесаревич, отец её, и даже сам государь.
И она поняла это тоже, щёки заалели, сделавшись словно красный крест на белой косынке.
П-простите, Фёдор пролепетала, пальцы судорожно переплелись. Я мне надо
Конечно, Татиана Николаевна, Фёдор слегка поклонился. Я тоже пора мне
Ему было совершенно не «пора», но требовалось же что-то сказать!
Пишите мне, шепнула Татиана на прощание.
Федя лишь молча кивнул.
Друзья встретили его понимающими взглядами, а бесхитростный Севка Воротников от души хлопнул по спине, да так, что далеко не слабосильный Фёдор едва устоял.
Ну, Слон, ну, молодца! Значится, покуда я тут по гимназисточкам, ты, значит, по великим княжнам собрался!..
Заткнись, Ворот, огрызнулся Федя. Чушь не неси!..
Надо отдать Севке должное был он при всей своей силе совершенно незлобив, даже и не подумал обижаться на приятеля.
Ладно-ладно, не буду, не серчай.
Да, вот именно, не надо, встрял Лёвка Бобровский. Но взгляд на Фёдора кинул такой многозначительный и с уважением, мол, «ну, даёшь, бродяга!».
А понимающий всё Петя Ниткин промолчал. Только вздохнул тяжело.
Notes
1
Состав преступления (лат.).