Да, Хортон очень хороший человек. У него доброе, отзывчивое и великодушное сердце. В нем нет ничего мелочного. Он любит видеть вокруг себя счастливые лица, и его плотная фигура и веселое красноватое лицо делает людей счастливыми. Это врачеватель от природы, он озаряет светом комнату больного, как озарил им станцию Мертон, когда я впервые его увидел. Однако из моего описания не стоит делать вывод, что он мягкотелый. Нет на земле человека, на кого он не смог бы обрушиться. По характеру он очень вспыльчивый и такой же отходчивый. Ошибка в рецептуре может взорвать его, он вихрем влетает в кабинет, красный, как рак, с распушенными бакенбардами и злыми глазами. Учетная книга грохает об стол, бутылочки звякают, затем он вылетает вон, хлопая дверьми. По этим хлопкам мы определяем, в плохом ли он настроении. Возможно, все оттого, что Маккарти пометил микстуру от кашля как раствор для промывания глаз или же послал пустую таблетницу с указанием принимать по одной пилюле каждые четыре часа. В любом случае буря налетает и проходит, и к обеду все успокаивается.
Я сказал, что больные чувствуют себя у нас, как дома. Любой получивший взбучку может прийти сюда, чтобы успокоиться. Признаюсь, я не сразу к этому привык. Когда во время одного из моих первых утренних приемов клубный больной с бутылочкой под мышкой спросил меня, не слуга ли я доктора, я отправил его к конюху на конюшню. Но потом постепенно начинаешь понимать юмор. Тебя не хотят обидеть, так зачем же дуться? Вокруг добрые и душевные люди, они в общем и целом не проявляют уважения к твоей профессии и ущемляют твое достоинство, но если ты сможешь завоевать их уважение, то они будут с тобой открыты и честны. Мне нравится пожатие их потемневших и заскорузлых рук.
Другая особенность этого района состоит в том, что многие из промышленников и владельцев шахт поднялись из простых рабочих и (по крайней мере, некоторые) сохранили прежние привычки и даже одежду. На днях у миссис Уайт, тещи Хортона, ужасно разболелась голова, а поскольку мы все очень любим эту добрую пожилую даму, то старались вести себя на первом этаже как можно тише. И вдруг раздался страшный стук дверной колотушки, через мгновение послышался жуткий грохот, словно привязанный осел пытался вышибить дверь. После всех наших стараний соблюдать тишину это очень раздражало. Я бросился к двери и увидел там потасканного субъекта, занесшего руку, чтобы обрушить на дверь очередную серию ударов.
Да что случилось-то? спросил я, возможно, немного обозленно.
Челюсть болит, ответил он.
Не надо так шуметь, заметил я. Кроме вас и другие болеют.
Если я плачу деньги, молодой человек, то шумлю, как хочу.
И он хладнокровно снова начал колотить в дверь. Он бы целое утро в нее дубасил, если бы я не провел его по дорожке и не выставил на улицу. Через час в кабинет влетел Хортон, хлопая за собою дверьми.
Что там случилось с мистером Эшером, Монро? спросил он. Он заявляет, что вы обошлись с ним крайне грубо.
Клубный пациент барабанил в дверь, ответил я. Я боялся, что он потревожит миссис Уайт, и заставил его уняться.
В глазах Хортона мелькнули веселые искорки.
Мой мальчик, произнес он, этот клубный пациент, как вы его называете, самый богатый человек в Мертоне и приносит мне сто фунтов в год.
Не сомневаюсь, что он умилостивил посетителя какой-то историей о моем свинстве и деградации, но больше я об этом деле ничего не слышал.
Жизнь у меня тут неплохая, Берти. Она близко свела меня с рабочим классом и заставила осознать, какие они хорошие люди. Если один пьяница субботним вечером возвращается домой, горланя во все горло, мы склонны не обращать внимания на то, что девяносто девять человек чинно сидят у своих очагов. Больше такой ошибки я не допущу. Доброта бедняков друг к другу заставляет человека устыдиться. А их кроткое терпение! Будь уверен, если и происходит народное восстание, то вызвавшие его несправедливости должны быть чудовищны и непростительны. Думаю, эксцессы Французской революции ужасны сами по себе, но они становятся еще ужаснее, поскольку указывают на многие столетия нищеты, выражением безумного протеста против которой они явились. А мудрость бедняков! Забавно читать рассуждения бойкого газетчика о невежестве масс. Они не знают, когда была принята Великая хартия вольностей или на ком был женат Джон Гонт, но поставь перед ними практическую задачу, и увидишь, что они безошибочно примут верное решение. Разве не они провели билль о реформах, несмотря на противодействие большинства так называемых просвещенных классов? Разве не они поддерживали Север в борьбе с Югом, когда почти все наши лидеры ошибались? Когда третейский суд принял решение об ограничении торговли спиртным и сокращении его оборота, разве это произошло не под давлением простого люда? Они смотрят на жизнь более ясным и несебялюбивым взглядом. По-моему, это аксиома если хочешь сделать народ мудрее, отбери у него побольше льгот.
Меня часто мучают сомнения, Берти, существует ли в природе зло? Если бы мы могли честно себя убедить, что его нет, это бы очень помогло нам в создании разумной религии. Но не надо скрипеть зубами даже ради такой цели, как эта. Должен признаться, что существуют некоторые формы порока, например, жестокость, которым трудно найти объяснение, кроме разве того, что это выродившийся пережиток воинствующей свирепости, которая когда-то помогала в защите общества. Нет, позволь мне быть откровенным и сказать, что я не могу втиснуть жестокость в свою схему. Но когда обнаруживаешь, что другие формы зла, на первый взгляд кажущиеся весьма темными, на самом деле служат на благо человечества, то можно надеяться, что те, которые продолжают ставить нас в тупик, могут, наконец, служить той же цели, но образом ныне необъяснимым.
Мне кажется, что изучение жизни врачом доказывает моральные принципы добра и зла. Но когда присмотришься, возникает вопрос, а не может ли то, что кажется злом нынешнему обществу, оказаться добром для наших потомков. Звучит это довольно туманно, но я проясню свою позицию, сказав, что считаю добро и зло орудиями, которыми владеют великие руки, вершащие судьбы вселенной, что оба этих орудия служат совершенствованию, но действие одного из них моментально, а другого чуть замедленнее, но столь же уверенно. Наше собственное разграничение добра и зла слишком зависит от сиюминутных запросов общества и недостаточно уделяет внимания его отдаленному воздействию.
У меня собственные взгляды на методы природы, хотя я и чувствую, что они сродни мнению жука о Млечном Пути. Однако у них есть достоинство: они утешают. Если бы мы могли сознательно наблюдать, что грех послужил благой цели, то наша жизнь не представлялась бы такой мрачной. Мне кажется, что природа, продолжая эволюцию, укрепляет род человеческий двумя способами. Первый совершенствуя тех, кто силен морально, что достигается ростом знаний и расширением религиозных взглядов. Другой, не менее важный убивая и уничтожая морально слабых. Это достигается пьянством и аморальностью. Существуют лишь две важнейших силы, действующих во имя совершенствования рода человеческого. Я представляю их как две невидимых руки, нависающих над садом жизни и выпалывающих сорняки. Глядя на отдельного человека, можно видеть лишь, что они порождают нищету и вырождение. Но что происходит на исходе третьего поколения? Род пьяницы и дебошира, ослабевший как физически, так и морально, либо пресекся, либо близок к угасанию. Зоб, туберкулез, нервные болезни внесли свой вклад в отмирание гнилой ветви, и таким образом улучшается среднее состояние рода. На основании немногого, что я видел в жизни, я верю, что этот закон, действующий с поразительной быстротой, о том, что пьяницы вообще не рождают потомства, а если недуг наследственный, то род обычно пресекается после второго поколения.
Пойми меня правильно и не цитируй, говоря о том, что для народа хорошо, когда среди него много пьяниц. Ничего подобного. Я хочу сказать, что если в народе много морально слабых людей, то это хорошо, поскольку должны быть средства пресечения этих слабых ветвей. У природы свои средства для этого, и пьянство одно из них. Если исчезают пьяницы и аморальные типы, это означает, что народ настолько продвинулся в своем развитии, что в подобных мерах больше не нуждается. Затем гениальный Инженер ускорит наше совершенствование каким-то другим способом.
В последнее время я много думал о применении зла и о том, каким мощным орудием оно является в руках Творца. Прошлым вечером все это внезапно воплотилось в стихах. Прошу тебя, пропусти их, если они тебе наскучат.
ОБЕИМИ РУКАМИ
Мне очень стыдно говорить таким дидактическим тоном. Но отрадно думать, что грех может иметь цель и работать во благо. Отец говорит, что я, кажется, смотрю на вселенную, как на свою собственность, и не успокоюсь, пока не буду уверен, что с ней все хорошо. Что ж, я весь свечусь изнутри, когда, похоже, замечаю просвет в тучах.
А теперь к самой главной новости, которая изменит мою жизнь. Как ты думаешь, от кого я получил письмо в прошлый вторник? От Каллингворта, ни больше ни меньше. Оно без начала, без конца, адрес перепутан, и написано оно очень толстым гусиным пером на обороте рецепта. Удивительно, как оно вообще до меня дошло. Вот что он пишет:
«Начал работать здесь, в Брэдфилде, в июне прошлого года. Колоссальный успех. Мой пример революционизирует всю медицинскую практику. Быстро сколачиваю состояние. Сделал изобретение, которое стоит миллионы. Если наше Адмиралтейство его не примет, Бразилия станет ведущей морской державой. Приезжай следующим же поездом. У меня для тебя масса дел».
Вот и все необычное письмо. Без подписи, что вполне логично, поскольку написать его мог только он. Зная Каллингворта как облупленного, я отнесся к письму сдержанно и скептически. Как он мог достичь столь быстрого и полного успеха в городе, где его никто не знал? Невероятно. И все же в нем должна содержаться какая-то доля истины, иначе он не пригласил бы меня попробовать самому. В общем, я решил действовать очень осторожно, ведь своей теперешней жизнью я доволен и начал немного откладывать, что, надеюсь, станет фундаментом для моей будущей практики. Сейчас это пока несколько фунтов, но через год-другой капитал может вырасти. Поэтому я написал Каллингворту, поблагодарил за то, что помнит меня, и объяснил ему положение дел.
Сказал, что мне было очень трудно найти место, а сейчас, когда оно у меня есть, было бы нежелательно отказываться от него, разве что ради чего-нибудь надежного и постоянного.
Прошло десять дней, в течение которых Каллингворт молчал. Затем пришла огромная телеграмма.
«Письмо твое получил. Почему бы сразу не назвать меня лжецом? Говорю, что за год принял тридцать тысяч больных. Чистый доход составил более четырех тысяч фунтов. Все пациенты бегут ко мне. Можешь взять себе весь прием, всю хирургию и все акушерство. Делай с ними, что хочешь. В первый год гарантирую триста фунтов».
Ну, это уже походило на деловое предложение, особенно последняя фраза. Я отнес телеграмму Хортону и попросил у него совета. Он ответил, что я ничего не теряю, но приобрести могу очень много. Дело закончилось моей ответной телеграммой, что я принимаю предложение о сотрудничестве, если таковое имеется в виду, и завтра выезжаю в Брэдфилд с огромными надеждами и маленьким саквояжем. Я знаю, как тебя интересует личность Каллингворта, как и любого, кто его знает даже через третьих лиц. Можешь на меня рассчитывать: я предоставлю тебе полный и детальный отчет обо всех наших делах. Мне не терпится снова его увидеть, и я верю, что у нас с ним обойдется без скандалов.
До свидания, старина. Я на пороге обладания огромным богатством. Поздравь меня.
Письмо шестое
Брэдфилд, 7 марта 1882 года
Прошло всего два дня, как я тебе писал, старина, а у меня снова ворох новостей. Я приехал в Брэдфилд. Снова увидел Каллингворта и убедился, что все сказанное им правда. Да, как бы невероятно это ни звучало, этот удивительный человек, похоже, и вправду меньше, чем за год приобрел огромную практику. При всей своей эксцентричности он просто замечательный человек, Берти. Кажется, у него нет шансов проявить свои истинные дарования в нашем закостенелом обществе. Ему мешают законы и обычаи. Он из тех, кто мог бы выдвинуться во времена Французской революции. Если поставить его руководителем какого-нибудь южноамериканского государства, то через десять лет он или сойдет в могилу или завоюет весь континент. Да, Каллингворт рожден для более высоких вершин, нежели медицинская практика, и для куда более обширной сцены, чем английский провинциальный город. Когда я читаю о вашем Аароне Бёрре[4], я всегда представляю его в облике Каллингворта.
Наше прощание с Хортоном было в высшей степени сердечным. Будь он моим братом, он не смог бы вести себя ласковее. Я и помыслить не мог, что смогу так привязаться к человеку за такой короткий срок. Он проявляет живейший интерес к моему новому начинанию, и я отправлю ему полный отчет. На прощание он подарил мне черную пенковую трубку, которую сам раскрашивал высший знак уважения со стороны курильщика. Мне приятно ощущать, что если у меня не сложится в Брэдфилде, то всегда есть тихая гавань в Мертоне, куда я смогу вернуться. Однако, как бы приятна и полезна ни была здешняя жизнь, нельзя закрывать глаза на то, что понадобится ужасно много времени, чтобы накопить достаточно средств для выкупа доли в практике, возможно, гораздо дольше, чем сможет работать мой отец. Телеграмма Каллингворта, которая, как ты, наверное, помнишь, гарантировала мне триста фунтов за первый год, вселила в меня надежду на куда более быстрое развитие карьеры. Уверен, ты согласишься со мной в том, что я поступил умно, отправившись к нему.
По дороге в Брэдфилд со мной случилось небольшое приключение. Купе, где я ехал, занимали еще три пассажира, которых я окинул беглым взглядом, прежде чем углубиться в газету. Там была пожилая дама с веселым розовощеким лицом, в золотых очках и в шляпке, отделанной красным бархатом. С нею двое молодых людей: спокойная, миловидная девушка лет двадцати в черном и невысокий коренастый юноша на пару лет старше. Женщины сидели рядышком в дальнем углу, а сын (как я думал) расположился напротив меня. Мы проехали примерно час, в течение которого я не обращал внимания на это семейство, разве что невольно слышал разговор двух женщин. Младшая по имени Винни обладала, как я заметил, мягким и спокойным голосом. Она называла старшую «мамой», что доказывало они семья.
Я сидел и все так же читал газету, когда с удивлением почувствовал, как сидевший напротив юноша пнул меня по голени. Я пошевелил ногами, думая, что это случайность, но через мгновение получил еще один удар, на этот раз сильнее. Я заворчал и опустил газету, но когда посмотрел на юношу, то понял, в чем же дело. Нога у него судорожно подергивалась, руки были сцеплены и барабанили по груди, глаза закатились, так что видны были лишь края радужных оболочек. Я бросился к нему, ослабил ворот, расстегнул курточку и положил голову на сиденье. Одним каблуком он с грохотом заехал по окну, но я сумел прижать ему колени, одновременно сжимая запястья.
Не пугайтесь! вскричал я. Это эпилепсия, припадок скоро пройдет.
Подняв глаза, я увидел, что побледневшая девушка тихонько сидит в углу. Мать достала из сумочки пузырек и спокойно протянула его мне.