Коммуна - Мишель Луиза

Луиза Мишель

Коммуна

Librarium

LOUISE MICHEL

LA COMMUNE

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022

Предисловие автора

Когда толпа, сейчас немая,

Начнет, как океан, роптать,

На смерть себя приготовляя,

Тогда пора Коммуне встать.

О, мы пройдем толпой бессчетной,

О, мы по всем путям придем;

Придем, как мести дух бесплотный,

И к ней друг друга призовем!

Смерть впереди под сенью стяга,

Знамена черные и кровь

Цветов багрянцы солнца влага

Прольет в распаханную новь.

«Песни тюрьмы»Л. М.

Коммуна стала историей.

Факты на расстоянии четверти века группируются и вырисовываются в их истинном свете.

На горизонте нынешнего дня сгрудились тучи событий в очертаниях почти тех же, как и тогда. С той лишь разницей, что тогда пробуждалась главным образом Франция, теперь весь мир.

За несколько лет до своей «кончины» империя, корчась в предсмертных судорогах, стала цепляться за все, за пучок травы так же, как за скалу. Но низвергались и скалы, а империя все цеплялась своими окровавленными руками Под ней разверзалась уже пропасть,  но она все еще держалась.

Только пора жение явилось той горой, которая, рухнув, раздавила ее.

Между Седаном[1] и нашими днями протекли события, кажущиеся призрачными, и мы сами как привидения, видевшие такую гору трупов.

Эпоха Коммуны пролог к той драме, которая передвинет ось социальных отношений человечества. Наш несовершенный язык не может передать все величие и весь ужас того прошлого, которое отходит, уступая место грядущему. В этой книге я попытаюсь воскресить трагические события 1871 года.

То было время, когда на обломках старого мира, переживавшего свой последний час, рождался новый мир.

Да, наши дни очень напоминают конец империи; только теперь репрессии возросли в своей ярости: наше время сумело превзойти кровавые ужасы, погребенные в жестоком прошлом.

Как будто можно чем-нибудь воспрепятствовать извечному стремлению к прогрессу. Нельзя убить идею картечью, так же как нельзя заковать ее в кандалы.

Тем скорее достигнем мы цели, чем яснее будет реальный идеал, более мощный и прекрасный, чем все те утопии, которые ему предшествовали.

Кроме того, чем тяжелее наша эпоха будет для масс, тем скорее будут они стараться изжить ее.

Написать эту книгу значило вновь пережить те страшные дни, когда свобода, задев нас крылом, отлетела прочь, не выдержав грубой бойни; написать эту книгу значило разрыть окровавленную могилу, где уснула Коммуна, в пламени пожаров повенчанная со смертью красным мученическим венцом.

Величие смерти! За храбрость героев Коммуны в последние часы ей прощены будут все слабости, все колебания, происходившие от ее глубокой честности.

В битвах грядущего мы уже не встретимся с великодушными предрассудками прошлого: потому что после каждого поражения из народа выпускают кровь, как на бойне.

Мы встретим в грядущем один лишь неумолимый долг.

Со стороны Версаля пала лишь ничтожная горсточка людей, и в жертву каждому версальцу принесены были тысячи жизней коммунаров. Последние падали безымянные, без числа. Определить количество трупов никто не сумел бы; по официальным спискам, выходило тридцать тысяч, но ближе к истине было бы сказать: более ста тысяч.

Трупы увозили возами, но новые горы их появлялись на месте убранных. Вся земля усеяна была телами мертвых, точно огромное поле, усеянное зерном во время посева. Трупные мухи тучами кишели над бойней: число их испугало самих палачей.

Было мгновение, когда мерцала надежда на мир и свободу. О прекрасная мечта наших отцов! Ты укрепляла дух, тобой жила земля и живет!.. Как запоздало твое осуществление! Но пускай тем прекраснее ты воссияешь в грядущем!

Суровые этапы проходим мы; но не вечно будем идти по ним. Вечен лишь прогресс, зажегший на горизонте маяк нового идеала, в ту минуту, когда был достигнут тот, который еще вчера казался несбыточной утопией.

Ведь и наше отвратительное время показалось бы райским тому, кому приходилось вести борьбу с хищными зверями за пищу и берлогу.

Пещерные времена прошли; отойдет в тень забвения и наша эпоха. Не сегодня, так завтра и та и другая эпохи будут одинаково в прошлом.

В бессонные ночи, стоя под ружьем, мы любили говорить о битвах за свободу. Так и теперь, в чутком ожидании нового жерминаля[2], мы будем рассказывать о днях Коммуны и о тех двадцати пяти годах (не дольше ли целого столетия тянулись они?!), о четверти века, протекшей с гекатомбы 1871 года до занимающейся ныне зари новых дней.

Наступают героические времена. Как пчелиные рои весной, сплачиваются массы. Рождаются барды новых эпопей. Не накануне ли мы нового боя, когда придет весна и призрак Мая укажет нам путь

Лондон, 20 мая 1898 г.

Часть первая

Агония империи

I

Пробуждение

Ужасная ночь Второй империи окутала Францию после декабрьского переворота; страна казалась мертвой. Но в эпохи, когда нации кажутся мертвыми, жизнь растет и крепнет в тишине. События перекликаются, как эхо; так струны своим дрожанием заставляют согласно дрожать другие струны.

За этой кажущейся смертью обычно следует могучее пробуждение; все вдруг в результате незаметной и медленной эволюции как-то сразу преображается.

Источник сил начинает бить из недр человечества. Люди группируются и действуют под влиянием этих сил так, что поступки кажутся опережающими самые стремления; события обгоняют друг друга; в этот час сердца закаляются, как сталь мечей в горниле.

Проносятся циклоны; небо и земля сливаются в сплошную ночь; как человеческие груди, волны хрипят и яростно хватают скалы белопенными своими когтями; кажется тогда, что живешь в глубине веков во власти разнузданных стихий.

Но нет,  в революционную пору все стремится к грядущему, все идет вперед

Над миром пролетала свобода, и за границей раздавались громкие призывы к борьбе за обездоленных, и были эти голоса уже интернациональными.

При Бонапарте паутина полицейских заговоров начинает обнажать свои хитросплетения: удушение Римской республики, отвратительная подоплека китайской и мексиканской экспедиций, воспоминание о жертвах государственного переворота все это следовало как тень за тем, кого Виктор Гюго назвал Наполеоном Малым. Он купался уже в крови по брюхо своей лошади.

Болотные испарения нищеты поднимались отовсюду, и не милостыне «Общества имени наследного принца» под силу было осушить это болото. Однако Париж платил крупные налоги в пользу этого общества и еще задолжал ему миллиона два.

Страх, окружавший веселье Елисейского дворца, традиции Первой империи, пресловутые семь миллионов голосов (вырванных путем застращивания и подкупа)  все это окружало как будто неприступной стеной Наполеона III.

А он, косоглазый, надеялся и дальше так царствовать, хотя стена давала уже трещины, пока через Седанскую брешь не хлынула наконец революция. Поистине, никто из нас не мог себе и представить, что могло бы сравниться с преступлениями империи!

По выражению Рошфора[3], то время и наше походят друг на друга как две капли крови. В то кошмарное время, как и сегодня, поэты воспевали эпопею будущей жизни и смерти: одни в пламенных строфах, другие с горькой усмешкой.

Как наши тогдашние песни были бы своевременны и теперь!..

Бросая властям в лицо обвинения в гнусности, в словах не стеснялись. Песня «Баденгетт»[4] вызвала глухую ярость императорской шайки

Одним из веселых тюремных воспоминаний рисуется нам эта песенка, пропетая однажды вечером хором всеми узниками Версальской тюрьмы. Две коптилки освещали наши тела, распростертые на земле вдоль стен.

Для стороживших нас солдат империя и в 1871 году все еще была в силе. И они приходили в ярость, а вместе с тем и в ужас от нашего пения. Они угрожали, что нас строжайше накажут за оскорбление его величества императора.

Другой припев, популярный в массах в конце империи, тоже выводил из себя наших «победителей».

Убеждение в прочности империи было еще столь велико в рядах версальской армии, что в приказе о моем предании суду, врученном мне в исправительном доме, я (как и многие другие, конечно) прочла следующее:

Вследствие отношения докладчика и заключений Императорского Комиссара касательно предания 6-му военному суду и т. д.

Правительство не ломало себе головы над изменением формулы.

Долгое время возмущала нас терпеливая готовность масс к страданиям в последние мучительные годы правления Наполеона III. Мы, энтузиасты свободы, предугадывали ее ранее масс, и наше нетерпение было несравненно сильнее

О, как давно уже хотелось нам вырвать окровавленное сердце из груди и бросить его в лицо императорскому чудовищу!

Как давно уже с холодной решительностью повторяли мы стихи из поэмы «Возмездие» Виктора Гюго:

У тирании была тогда всего одна голова. Нас обволакивала светлая греза о будущем, и виновник декабрьского переворота казался нам единственным препятствием на пути к свободе.

II

Похороны Виктора Нуара

Тысяча восемьсот семидесятый год открывается трагически: Пьер Бонапарт[6] убивает Виктора Нуара[7] в своем доме в Отейле, куда тот отправился вместе с Ульриком де Фонвьелем как секундант Паскаля Груссэ[8].

Это хладнокровное убийство довело до предела отвращение, внушаемое Бонапартами.

Как дрожит на арене бык, двигая кожей, утыканной копьями, так дрожали от бешенства массы.

На похоронах Виктора Нуара взрыв казался неминуем. Это убийство было одним из тех роковых событий, после которых падают самые крепкие тирании.

Почти все отправившиеся на похороны собирались вернуться домой уже при республике или не возвращаться вовсе.

Вооружились всем, что могло пригодиться в бою, от револьвера до циркуля.

Казалось, что наконец чудовище империи будет схвачено за горло.

Что касается меня, у меня был с собой кинжал, украденный у дяди в то время, когда я бредила Гармодием. Я оделась мужчиной, чтобы никого не стеснять и не стесняться. Бланкисты[9] и большая часть революционеров, по крайней мере все монмартрские, были вооружены; в воздухе чувствовалось дыхание смерти, предвиделось близкое освобождение.

Империя стянула все свои силы; со времени декабрьского переворота не видели еще такого движения на улицах.

Шествие растянулось на далеком пространстве, сея вокруг себя своеобразный ужас: время от времени по толпе пробегали странные ощущения; несмотря на холод, глаза горели, как пламя. Казалось: мы сила, против которой ничто не устоит; думали, что торжество республики обеспечено.

Но милый старый Делеклюз[10], сумевший через несколько месяцев умереть героем, вспомнил вдруг про декабрь и из опасения бесполезных жертв, которые могли исчисляться тысячами, уговорил Рошфора отказаться от мысли провожать тело в Париж и присоединиться к мнению тех, которые хотели нести его прямо на кладбище. Кто может сказать, бесполезны ли были бы жертвы? Все считали, что империя начнет нападение, и держались наготове.

Часть делегатов синдикальных камер стояла за то, чтобы нести останки в столицу и идти к конторе «Марсельезы»; другие высказывались за то, чтобы следовать прямо на кладбище.

Луи Нуар, про которого думали, что он полон жажды мести за убитого, решил вопрос, заявив, что он не желал бы для брата кровавых похорон.

Однако те, кто хотел нести тело в Париж, не уступали.

Разногласия дошли до того, что был момент, когда по толпе проходила зыбь: человеческие волны готовы были ударить одна о другую. Между ними образовывалось уже пустое пространство

Опустив голову, мы возвращались все еще в империю, не в республику. Некоторые даже собирались покончить с собой, но раздумали: они поняли, что чем больше преступлений совершит империя, тем сильнее будет и общее стремление к освобождению.

Один из поводов к этому, и притом превосходный, был, правда, упущен, но в конце концов восторжествовало мнение, что единственным результатом такой отчаянной попытки восстания было бы его подавление, ибо империя успела мобилизовать все свои силы.

Варлен[11], не менее храбрый, чем Делеклюз, писал из тюрьмы, что если бы сражение было дано в тот день, самые горячие солдаты революции погибли бы. Он поздравлял Рошфора и Делеклюза с тем, что они присоединились к этому взгляду.

Пьер Бонапарт был предан суду в июне 1870 года в Туре. Суд был чистейшей комедией, и приговор уплата смехотворного штрафа 25 тысяч франков для обеспечения семьи Виктора Нуара еще более усилил всеобщее возмущение, вызванное преступлением

III

Война.  Официальные телеграммы

Наполеон III, 2 декабря проделавший свое «18 брюмера»[12], желал иметь и свой Аустерлиц[13]: вот почему с самого начала все поражения назывались победами.

Тогда все, подвергавшиеся избиениям за то, что бесстрашно взывали к миру; все те, кто писал: «Поход на Берлин это не военная прогулка», поднялись, как один человек, не желая допустить вторжения.

Народное сочувствие было с ними, под официальными вымыслами угадывали правду, которая впоследствии выплыла на свет при опубликовании правительственных телеграмм.

Официальное следствие о войне 18701871 годов осветило истину, правда, неофициально известную и раньше.

Вот какие сведения посылались из восточных департаментов в военное министерство, которое уверяло, что в армии нет недостатка ни в чем, вплоть до пуговиц на гетрах, и что все дешево:

Двадцатого июля генеральный интендант Блондо, заведующий хозяйственно-административной частью военного министерства, писал в Париж:

Генерал Дюкро в тот же день писал военному министерству:

В самом начале августа количество защитников на границах не превышало 220 000 человек.

Мобильная гвардия, которой до сих пор пользовались только при усмирении мятежников и которая в мирное время существовала лишь в ведомостях военного министерства, была теперь приведена в боевую готовность.

Вдруг до Парижа долетело неизвестно, каким путем известие, что какой-то генерал не мог найти своих войск. Подобной шутке никто не верил. Однако, читая следующие строки в официальном следствии о войне 1870 года, приходится признать, что дело было именно так:

Согласно тем же официальным депешам, запасы, срочно вытребованные генералом Блондо 20 июля, не прибыли в Тионвилль еще 24-го, как об этом свидетельствует донесение командира 4-го корпуса Главному штабу в Париж: