Точно так же пресмыкается перед одноклассником тонкий, вдруг узнав, что разница между ними в пять ступеней (коллежский асессор, восьмой класс, против тайного советника, третий класс).
«Нет, Саша, с угнетенными чиношами пора сдать в архив и гонимых корреспондентов Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их п<ревосходительст>вам, и корреспондентов, отравляющих чужие существования И так далее», объяснял Чехов брату уже после написания рассказа (Ал. П. Чехову, 4 января 1886 г.).
Поэтому еще один тайный советник в одноименном рассказе, увиденный глазами ребенка, изображен писателем с добрым юмором. Похожий на чудаков Диккенса, неприспособленный к деревенской жизни, нелепо влюбляющийся в жену управляющего, так и не запомнивший лицо племянника, он покидает имение родственников, снова возвращаясь в свое одиночество: «Как тебе сказать, жизнь так сложилась. Смолоду слишком заработался, не до жизни было, а когда жить захотелось оглянулся, то за моей спиной уж 50 лет стояло. Не успел! Впрочем, говорить об этом скучно».
Замечательна финальная сцена этого замечательного, но малоизвестного чеховского рассказа.
«Дня через три величественные чемоданы были отправлены на станцию, а вслед за ними укатил и тайный советник.
Прощаясь с матушкой, он заплакал и долго не мог оторвать губ от ее руки, когда же он сел в экипаж, лицо его осветилось детскою радостью Сияющий, счастливый, он уселся поудобней, сделал на прощанье плачущей матушке ручкой и вдруг неожиданно остановил свой взгляд на мне. На лице его появилось выражение крайнего удивления.
А это что за мальчик? спросил он.
Матушку, уверявшую меня, что дядюшку бог послал к нам на мое счастье, этот вопрос сильно покоробил. Мне же было не до вопросов. Я глядел на счастливое лицо дяди, и мне почему-то было страшно жаль его. Я не выдержал, вскочил в экипаж и горячо обнял этого легкомысленного и слабого, как все люди, человека. Глядя ему в глаза и желая сказать что-нибудь приятное, я спросил:
Дядя, вы были хоть раз на войне?
Ах, милый мальчик засмеялся дядя, целуя меня, милый мальчик, клянусь богом. Так все это естественно, жизненно клянусь богом
Коляска тронулась Я глядел ей вослед и долго слышал это прощальное клянусь богом».
Обратим внимание на это мимоходом проброшенное как все люди. Чехов помнит табель о рангах (отсюда и заголовок), но не принимает ее во внимание. Он изображает не отставного чиновника, но человека.
Приятель Чехова А. С. Лазарев-Грузинский вспоминал: «Однажды при мне один из братьев спросил у Чехова:
Антон, зачем ты написал рассказ Тайный советник? Ведь ты же не знаешь ни одного тайного советника!
Чехов ответил спокойно:
Ну да. Но я знаю действительных статских советников. Не все ли равно?»
Сходным оказывается подход к герою у Л. Андреева, но на остром, злободневном материале.
Действие повести происходит во время революции 1905 года. Генерал отдает приказ о расстреле рабочей забастовки. Убиты сорок семь человек, в том числе трое детей. С вроде незначительного жеста в начале повести («Тогда он разгневался и махнул платком») начинается хроника объявленной смерти: угрозы в письмах, предсказания в разговорах, ожидания неизбежного даже членами семьи. И финальная сцена воспринимается как трагическая неизбежность.
«И сразу стало понятно все: ему что пришла смерть, им что он знает об этом.
Губернатор быстро, искоса, огляделся: грязная пустыня площади, с втоптанными в грязь соломинками сена, глухой забор. Все равно уже поздно. Он вздохнул коротким, но страшно глубоким вздохом и выпрямился без страха, но и без вызова; но была в чем-то, быть может, в тонких морщинах на большом, старчески мясистом носу, неуловимая, тихая и покорная мольба о пощаде и тоска. Но сам он не знал о ней, не увидали ее и люди. Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск».
«Героем рассказа является не столько губернатор, сколько мистический Закон Мститель. Задачей автора было <> показать, как неумолимые Эринии преследуют несчастного преступника», обнажил смысловой подтекст повести Ю. И. Айхенвальд.
Повести о бедном чиновнике перешагнули императорскую эпоху.
«Коза» (1923) Мих. Зощенко, история коллежского регистратора Забежкина не негатив, как у Чехова, а точная вариация, калька гоголевской «Шинели». У обоих героев, безнадежно одиноких, затерянных в чужом и чуждом мире чиновного Петербурга, возникает убогая, но теплая мечта (шинель у одного, коза у другого). Она разрушается жестокой реальностью (шинель крадут, коза оказывается чужой). После этого Акакий Акакиевич умирает, а Забежкин исчезает, растворяется в пространстве.
«Я брат твой», звенят в сознании гоголевского молодого человека слова, которые он будто бы слышал от Башмачкина, обижаемого департаментскими шутниками. «Ну, как, брат Забежкин? спрашивает в минуту прозрения вытеснивший его из жизни, из сердца Домны Павловны владелец козы. Ну, терпи, терпи. Русскому человеку невозможно, чтоб не терпеть. Терпи, брат Забежкин».
Подзаголовок «Дьяволиады» (1923) Мих. Булгакова «Повесть о том, как двойники погубили делопроизводителя» тоже провоцирует на воспоминания о Гоголе, Достоевском и еще глубже Гофмане и других романтиках. Какие-то конкретные детали и эпизоды повести можно истолковать в умеренно сатирическом ключе. Герой, несчастный маленький человек, смиренный делопроизводитель Коротков служит в Главцентрбазспимате (вот они, неудобоваримые сокращения новой советской эпохи), получает жалованье натурой, видит страшный сон (тоже шар, но совсем другой, увидит в конце «Белой гвардии» Петька Щеглов), встречает загадочного черного кота (ранний предшественник Бегемота), теряет работу и рассудок от пережитых испытаний, а в финале гибнет, так и не поняв, что появляющийся перед ним в самых неожиданных местах начальник Кальсонер имеет брата-близнеца.
Но история делопроизводителя здесь только повод. В очерке «Столица в блокноте» Булгаков упоминает о «сверхъестественной гофмановской быстроте». Похожий принцип лежит в основе «Дьяволиады». Не случайно рецензировавший «Дьяволиаду» Е. Замятин отметил, прежде всего, «быструю, как в кино, смену картин».
Фабула повести заменяет тему, динамика «картин» оказывается важнее их смысла, а композиционная организация отодвигает в сторону подразумевающуюся гуманную мысль.
«Пантелеймон и Коротков расступились; дверь распахнулась, и по коридору понесся Кальсонер в фуражке и с портфелем под мышкой. Пантелеймон впритруску побежал за ним, а за Пантелеймоном, немного поколебавшись, кинулся Коротков. На повороте коридора Коротков, бледный и взволнованный, проскочил под руками Пантелеймона, обогнал Кальсонера и побежал перед ним задом» и т. д. (глава 4).
Нагнетание синонимических глаголов движения (их в этом эпизоде около двух десятков) приобретает какой-то азартно-соревновательный характер. Булгаков словно стремится не просто усвоить, а даже превзойти рваный монтаж кинопогони, на котором строились как комическая, так и приключенческая фильма.
Аналогично построен и финал. Какофония звуков (треск выстрелов, стук биллиардных шаров, звон разбитых стекол, крики преследователей), неожиданный «родченковский ракурс» («Коротков подскочил к парапету, влез на него и глянул вниз. Сердце его замерло. Открылись перед ним кровли домов, казавшихся приплюснутыми и маленькими, площадь, по которой ползали трамваи и жучки-народ») заставляют почти забыть о том, что происходит с потерявшим разум героем.
Последний «кадр» повести очередная динамическая смена ракурсов, завершающаяся эффектной точкой. «Преследователи были в двух шагах. Уже Коротков видел протянутые руки, уже выскочило пламя изо рта Кальсонера. Солнечная бездна поманила Короткова так, что у него захватило дух. С пронзительным победным кликом он подпрыгнул и взлетел вверх. Вмиг перерезало ему дыхание. Неясно, очень неясно он видел, как серое с черными дырами, как от взрыва, взлетело мимо него вверх. Затем очень ясно увидел, что серое упало вниз, а сам он поднялся вверх к узкой щели переулка, которая оказалась над ним. Затем кровяное солнце со звоном лопнуло у него в голове, и больше он ровно ничего не видал» (глава 11).
А завершается наша антология на совсем беззлобной ноте. Куприн из эмигрантской и исторической дали рассказывает забавный анекдот.
«Порою самому прямому и честному губернатору никак нельзя было обойтись без бутафории, самокритично признается бывший губернатор. А оттуда, сверху, из Петербурга, с каждой почтой шли предписания, проекты, административные изобретения, маниловские химеры, ноздревские планы. И весь этот чиновничий бред направлялся под мою строжайшую ответственность».
Вот и приходится губернатору к юбилею Отечественной войны заниматься поиском «древних старожилов, которые имели случай видеть Наполеона». А подчиненный готов на все: «Они у меня не только Наполеона, а самого Петра Великого вспомнят!»
Через столетие купринский губернатор посылает привет гоголевскому городничему. «Ведь почему хочется быть генералом? потому что, случится, поедешь куда-нибудь фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: Лошадей! И там на станциях никому не дадут, все дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь».
«Как хорошо быть генералом!» ностальгически спели совсем в иную эпоху. Но тогда появится своя табель о рангах: партийная иерархия, номенклатура.
Живописать советских чиновников железных наркомов, начальников строительства и лагерей, колхозных председателей и секретарей парткомов будут уже другие люди.
Игорь Сухих
Вильгельм Карлгоф
Станционный смотритель
Повесть
Синие воды широкой Камы помчали небольшой паром; прислонясь к перилам, я в раздумье смотрел на оставленный берег; что-то говорило мне: ты уже не увидишь юного края, то роскошного, то пустынного, где богатая природа все производит в больших размерах, где поднебесные горы, широкие, как моря, реки и безбрежные равнины то пугают, то развлекают, то утомляют взор и воображение. Я прожил два лучшие года моей жизни в степях Киргизских, диких и молчаливых; Иртыш часто бушевал в глазах моих, когда я, увлеченный воспоминанием о далекой Европе, бродил без цели по земляному валу Омска. Не скажу, чтобы весело провел там время; не скажу, чтобы провел его скучно; ибо где нет людей образованных по сердцу и уму? Таких я встретил там, узнал, полюбил и, об них воспоминая, часто и теперь летаю мыслию к мутному Иртышу и к берегам быстрой Оби.
Через полчаса паром ударился о пристань, я спрыгнул на берег и пошел по дороге, поджидая свою бричку. Солнце было высоко, можно было сделать две станции до ночлега, а кого из путешественников не занимает ночлег? Я обратился с расспросами к моему сопутнику-купцу, (в одно время со мною выехавшему из Перми) и хорошо знавшему, по его словам, дорогу. «Итак, вы хотите ночевать в О
*
Я скакал и имел удовольствие в 9-м часу пополудни остановиться перед крыльцом хваленого смотрителя. Не могу ничего сказать ни о селении, ни об окрестных видах: ночь была темная, ненастная. Не ночь, а света преставленье! Я чувствовал большую усталость; все члены мои были как разбитые. Поспешно вошел я в комнату и увидел женщину, которой нельзя было дать более 60 лет, окруженную милыми детьми. Опрятность видна была в домашней утвари, в будничных детских платьицах, какой-то вкус выказывался в одежде матери. «Вы жена смотрителя?» сказал я. «Так-с!» «Где он?» «Сейчас будет, я уже послала за ним».
Я попросил чаю; сказал, что, будучи нездоров и чувствуя сильную слабость, решился ночевать у них. Хозяйка вышла; я раскурил трубку и от нечего делать начал рассматривать вещи, которые находились в горнице: здесь висели два ружья отличной работы; тут лоснился шкаф с посудою; там но я протер прежде глаза, там так! Шкаф уставленный книгами, читаю сквозь стекла: История Миллота, сочинение Карамзина, Жуковского, его переводы ниже, романы Жанлис; еще ниже но это уж верно случайно! Schillers Werke, Goetes Werke, Mendelsohn, Gerder! Над диваном из березового дерева (несравненно опрятнейшим многих диванов, на которых случалось мне сидеть в своей жизни) висели хорошей гравировки саксонские виды; далее, два небольшие портрета: один изображал пожилого человека, довольно неприятной наружности, другой пожилую женщину, но с такими чертами, которые всегда нравятся последователю Лафатера; легкое сходство с хозяйкою дома дало мне заметить, что последний портрет ей не чужой. Наконец гитара, не красного дерева, без перламутра и золота, оканчивала убранство сей залы и вместе гостиной.
Странно было бы все это найти даже в комнатах какого-нибудь уездного заседателя; и так, можете себе представить, как я был приятно удивлен такою находкою. Признаюсь, я мечтатель, скоро вырвался на волю из тесной комнаты; оседлал привычное воображение и пустился странствовать в волшебных мирах, ни мало не сходных с нашим жалким миром: густой табачный дым, клубясь и расстилаясь вокруг меня, образовывал слои облаков, скрывших все предметы от чувственных глаз моих от этого, я более и более улетал от земного моего приюта. Вдруг ласковый голос хозяйки, принесшей чай, разочаровал мою мечтательность. «Чай готов!» сказала она.
Скажите мне, чья это охота? начал я, наливая чай в огромную фаянсовую чашку и указывая на шкаф с книгами, редкость в такой глуши найти вещи, мало употребляемые в самых столицах.
Это занятие моего мужа, отвечала она, а иногда и мое; рассмотрев, вы увидите, что многие из сих книг назначены нашим старшим детям; их обучает отец, и они уже хорошо читают и изрядно пишут.
Вы более и более меня удивляете; скажите, как согласить склонность, или, объяснюсь точнее, способность вашего мужа к занятиям подобного рода, с должностью им занимаемою?
Но я не вижу тут ничего удивительного. Человек образованный, не краснея может занимать все возможные должности; всякая должность, более или менее, полезна обществу, следственно, всякая, более или менее, почтенна. Люди по склонности избирают себе род службы, муж мой по обстоятельствам выбрал настоящую и до сих пор не имел причины раскаиваться в выборе. Милостивый государь, верьте мне, что, отказавшись от честолюбия, от рассеянности больших городов и от злословия маленьких, многим людям недостает только решимости сделаться станционными смотрителями Вы смеетесь? Но я повторяю, что, сделав этот, по-вашему, может быть, неблагоразумный шаг, они подружились бы с человечеством, нашли бы покой сердечный, а внутреннее убеждение, что несмотря на своенравие случая, они еще полезны другим в гражданском быту, заменило бы им все приманки блестящей известности, всю прелесть власти и все выгоды богатства и холодного общества.
Вы не родились в этом состоянии?
Может быть
Тут приход смотрителя прервал разговор, сделавшийся для меня столь занимательным.
Во всех движениях станционного смотрителя заметно было тонкое приличие, приобретаемое светскою жизнию; он говорил приятно и занимательно, последнее было приобретено наукою. Я с ним скоро познакомился; меня влекло любопытство, он не имел причин таиться от меня, это-то самое перед ужином произвело следующий разговор.