Глава II
Раздача подарков при свете канделябров.
В десять часов вечера мадемуазель Самбукко объявила, что пора собираться домой. Жизнь тети и племянницы подчинялась монашескому укладу. Леон пытался протестовать, но Клементина не стала перечить тете, хотя, разумеется, надула губки. Уже была открыта дверь гостиной, и пожилая дева отыскала в прихожей свой капор, когда инженер внезапно вспомнил об одном важном деле.
«Вы не можете уйти, пока мы вместе не откроем чемоданы! Окажите мне такую милость, добрейшая мадемуазель Самбукко!»
Почтенная дева застыла на месте. Устоявшаяся привычка побуждала ее отправиться домой, но каноны любезности подсказывали, что надо остаться. Все решила крупица любопытства, под тяжестью которой и склонилась чаша весов.
«Какое счастье!» сказала Клементина, кладя на место тетин капор.
Госпожа Рено пока не знала, куда сложили багаж Леона. Но явилась Готон и сообщила, что все валяется вперемешку в приюте колдуна, и люди ждут, когда молодой господин скажет, что именно следует отнести в его комнату. Тут же вся компания вооружилась лампами и канделябрами и отправилась в просторное помещение на первом этаже, где в живописном беспорядке расположились печи, перегонные кубы, физические приборы, ящики, чемоданы, спальные мешки, шляпные картонки и знаменитая паровая машина. Каждый предмет здесь отсвечивал выразительными бликами, от чего общий вид комнаты напоминал известные картины голландской школы. Свет скользил по электрической машине, отражался от реторт тонкого стекла, по пути натыкался на два посеребренных рефлектора и между делом застывал на великолепном барометре Фортена. Семейство Рено и их друзья расположились посреди чемоданов и ящиков, причем одни уселись, другие продолжали стоять, кто-то держал в руке лампу, у кого-то была свеча, и вся эта стихийная мизансцена придавала общей картине еще более живописный вид.
Леон, вооружившись связкой ключей, один за другим открывал чемоданы. Клементина села напротив него на большую продолговатую коробку и, широко раскрыв глаза, скорее с волнением, чем с любопытством, следила за происходящим. Для начала отставили в сторону два огромных квадратных ящика, в которых не было ничего, кроме образцов минералов, а затем приступили к осмотру разного рода богатств, разложенных инженером вперемешку со своей одеждой.
Вскоре мастерская наполнилась ароматами русской кожи, китайского чая, восточного табака и розового масла. Леон привез всего понемногу, как это принято у богатых путешественников, которых дома ждут семья и многочисленные друзья. Он по очереди демонстрировал азиатские ткани и покрытые чеканкой серебряные наргиле3, что привозят из Персии, коробки с чаем, драгоценные благовония, парчу из Торжка, старинное оружие, изготовленный в Туле сервис из черненного серебра, украшения с драгоценными камнями в русском стиле, кавказские браслеты и кожаный мешочек с бирюзой, какую продают на ярмарке в Нижнем Новгороде. Каждый предмет переходил из рук в руки, вызывал массу вопросов и требовал объяснений и разного рода комментариев. Все друзья получили причитавшиеся им подарки, и немедленно грянул хор нестройно звучавших голосов, в котором слились вежливые отказы, дружеские увещевания и бесчисленные слова благодарности. Не стоит и говорить, что большинство подарков предназначалось Клементине, и ее, разумеется, не пришлось уговаривать, поскольку в недалекой перспективе все это добро так или иначе должно было стать частью будущего совместного хозяйства.
Отцу Леон привез невероятно красивый расшитый золотыми нитями халат, а также обнаруженные в Москве старинные книги, прекрасную картину Греза, случайно затерявшуюся в жалкой лавке Гостиного двора, два изумительных образца горного хрусталя и трость господина Гумбольдта.
Вот видишь, сказал он господину Рено, вручая ему историческую трость, постскриптум твоего последнего письма не пропал даром.
Было заметно, что профессора этот подарок очень взволновал.
Я никогда не стану ею пользоваться, сказал он сыну, ведь ее держал в руках Наполеон мировой науки. Что скажут люди, если отставной сержант от науки позволит себе прогуливаться с такой драгоценной тростью по лесу? А как насчет коллекций? Тебе ничего не удалось купить? Наверное, это очень дорого?
Они не продаются, ответил Леон. Все поступило в Берлинский национальный музей. Но я так старался доставить тебе удовольствие, что даже стал жертвой откровенного жульничества, в сущности, довольно странного. В день приезда я сообщил о своем желании служащему гостиницы, и он поклялся, что один его приятель, мелкий еврейский перекупщик по имени Риттер, пытается продать прекрасный анатомический экспонат, когда-то принадлежавший Гумбольдту. Я помчался к этому еврею, внимательно ознакомился с мумией, а это именно мумия, и, не торгуясь, дал ему ту цену, какую он просил. Но на следующий день один из друзей господина Гумбольдта, профессор Хирц, поведал мне историю этих человеческих ошметков, десять лет пролежавших на складе и никогда не принадлежавших Гумбольдту. Куда, черт побери, Готон ее засунула? А вот! Мадемуазель Клементина как раз на ней и сидит.
Клементина попыталась встать, но Леон ее удержал.
У нас достаточно времени, чтобы рассмотреть этот хлам, сказал он. К тому же, как вы сами понимаете, это невеселое зрелище. Сейчас вы услышите историю, рассказанную мне папашей Хирцем. Он, кстати, обещал мне прислать копию любопытного документа, касающегося моего приобретения. Посидите еще немного, дорогая мадемуазель Самбукко! То, что вы услышите, похоже на своего рода военно-научный роман. Мы посмотрим на мумию после того, как я расскажу вам печальную историю человека, которому она принадлежит.
Черт побери! воскликнул господин Одре, дворцовый архитектор. Ты собираешься пересказать нам роман о мумии. Но ты опоздал, дорогой Леон. Тебя опередил Теофиль Готье, опубликовавший фельетон в газете Монитор. Всем уже известна эта египетская история.
Моя история настолько же неегипетская, насколько неегипетской является история Манон Леско. Присутствующему здесь доброму доктору Марту должно быть известно имя профессора Жана Мейзера из Данцига4. Он жил в начале нашего века и его последние работы датируются 1824 или 1825 годом.
Они датируются 1823 годом, ответил господин Марту. Мейзер принадлежит к плеяде ученых, прославивших немецкую науку. В разгар ужасных войн, заливших кровью его страну, он продолжал свои исследования по вопросам оживления животных, начатые Левенкоком, Бакером, Недхамом, Фонтаной и Спалланцани. У нас он считается одним из основателей современной биологии.
Боже! Какие ужасные слова! воскликнула мадемуазель Самбукко. Разве можно в такое время задерживать людей, чтобы они выслушивали историю какого-то немца!
Клементина попыталась ее успокоить.
Не придирайтесь к словам, дорогая тетушка. Готовьтесь выслушать роман, ведь речь идет именно о нем.
Это ужасный роман, сказал Леон. Кстати, мадемуазель Клементина сидит на том, что осталось от человека, которого профессор Мейзер принес в жертву науке.
Клементина резко вскочила, и ее жених сразу предложил ей стул, а сам сел на освободившееся место. Слушатели из опасения, что роман может оказаться многотомным, удобно устроились вокруг рассказчика, кто в кресле, а кто и на чемоданах.
Глава III
Преступление профессора Мейзера.
«Дорогие дамы, начал Леон, профессор Мейзер никак не подходит под категорию обычных злоумышленников. Наоборот, этот человек был бесконечно предан науке и роду людскому. Если он и убил французского полковника, останки которого покоятся под фалдами моего редингота, то именно для того, чтобы сохранить ему жизнь. К тому же это было сделано для прояснения одного важного вопроса, который может вас в высшей степени заинтересовать.
Продолжительность нашего существования на земле слишком невелика. Это факт, против которого никто не сможет возразить. Подумайте сами, через каких-то сто лет никого из собравшихся сегодня в нашем доме уже не будет в живых! Согласитесь, что это достойно сожаления.»
При этих словах мадемуазель Самбукко горько вздохнула, а Леон тем временем продолжил:
«Увы, мадемуазель, я тоже всегда вздыхаю, когда вспоминаю об этой печальной неизбежности. Вот у вас есть племянница, самая красивая и любимая из всех племянниц, один вид прелестного лица которой радует ваше сердце. Но вам этого недостаточно. Полное счастье вы обретете только тогда, когда вокруг вас будут резвиться дети вашей племянницы. Я очень надеюсь, что вы их увидите. Но увидите ли вы их детей? Это сомнительно. А их внуков? Это и вовсе невозможно. Что уж говорить о десятом, двадцатом, тридцатом поколениях. О таком не приходится даже мечтать.
Однако люди постоянно думают об этом. На свете нет такого человека, который хотя бы один раз в жизни не подумал: «Хорошо бы мне возродиться лет через двести!» Кто-то желает вернуться на землю, чтобы увидеть, как изменилась жизнь, а кого-то интересует, как поживает его потомство. Философу непременно надо узнать, принесли ли пользу высказанные им идеи, политик хочет знать, одержит ли верх его партия, скупца волнует, не растранжирили ли потомки оставленное им состояние, домовладельца беспокоит, выросли ли деревья в его саду. Нет такого человека, которому было бы безразлично будущее этого мира, по которому мы пролетаем галопом всего за несколько лет, чтобы уже никогда в него не вернуться. А сколько людей завидуют участи Эпименида5, который заснул в пещере, а открыв глаза увидел, что мир постарел! А кто не мечтал оказаться на месте Спящей красавицы?
Таким образом, дамы, профессор Мейзер, один из самых ученых людей нашего века, верил, что наука способна усыпить живое существо и разбудить его через бесконечно большое количество лет. Необходимо лишь, считал профессор, остановить все отправления организма, прекратить жизнедеятельность, вывести организм лет на сто или двести из-под разрушительного воздействия времени, а затем взять и оживить его.»
«Да это сумасшедший какой-то!» воскликнула госпожа Рено.
«Я бы не стал такое утверждать. Профессор разработал теорию большой пружины, которая приводит в действие живые организмы. Помнишь, матушка, как в детстве тебе показали открытый механизм работающих часов, и какое это произвело на тебя впечатление? Ты была уверена, что где-то внутри корпуса часов сидит маленький подвижный зверек, который старается изо всех сил и заставляет стрелки крутиться двадцать четыре часа в сутки. Если же стрелки останавливались, то ты говорила: «Маленький зверек умер.» А ведь, возможно, он просто заснул.
Тогда же тебе объяснили, что внутри часов имеются хорошо подогнанные друг к другу и смазанные маслом детали, каждая из которых движется сама по себе, но в гармоничном единстве с остальными деталями. Если лопалась пружинка, ломалось колесико, или в механизм попадала какая-то песчинка, то часы останавливались, и дети с полным основанием говорили: «Маленький зверек умер.» Но ведь можно предположить, что надежные, хорошо отрегулированные, исправные во всех отношениях часы останавливаются лишь потому, что в них закончилось масло, из-за чего колесики не могут свободно вращаться. Это значит, что зверек не умер, его просто надо разбудить, дав ему немного масла.
Вот великолепный хронометр, изготовленный в Лондоне. Достаточно один раз его завести, чтобы он проработал пятнадцать суток. Я завел его позавчера, значит, жизни ему отпущено еще тринадцать суток. Если я брошу его на пол и сломаю главную пружину, то всем будет ясно, что я убил маленького зверька. Но допустим, я смог удалить из совершенно целых часов все масло, позволяющее деталям без затруднения двигаться друг относительно друга. Будет ли это означать, что маленький зверек умер? Нет, он просто заснул. В доказательство этого неоспоримого факта я могу запереть хронограф в ящике бюро, продержать его там двадцать пять лет, а через четверть века вынуть, капнуть капельку масла, и часы заработают. Время пройдет, а спавший маленький зверек совсем не постареет и даже будет способен функционировать в течение тринадцати дней после пробуждения.
По мнению профессора Мейзера, все живые существа подобны часам. Живые организмы шевелятся, дышат, питаются и размножаются до тех пор, пока их жизненно важные органы целы и надлежащим образом смазаны. Функцию масла в организме животного выполняет огромное количество воды. В теле человека на долю воды приходится четыре пятых его веса. Если живой полковник весит сто пятьдесят фунтов, то тридцать фунтов из них это собственно полковник, а сто двадцать фунтов это вода в количестве шестидесяти литров. Это научный факт, и он доказан многочисленными экспериментами. На месте полковника может оказаться, например, король. Для целей анализа годится любой человек.
Профессор Мейзер, как и все ученые, не сомневался в том, что, если полковнику размозжить голову, проткнуть сердце или разрубить пополам позвоночник, то заключенный в нем маленький зверек умрет, поскольку головной мозг, сердце и спинной мозг являются теми самыми пружинами, без которых механизм человеческого тела работать не может. Но он так же верил, что, откачав у живого человека шестьдесят литров воды, можно будет усыпить маленького зверька, не лишая его жизни. Он утверждал, что аккуратно высушенного полковника можно хранить сто лет, а затем вернуть к жизни, пустив в него капельку масла, а еще лучше шестьдесят литров воды, без которых невозможно привести в действие машину человеческого тела.
У всех нас, в том числе и у меня, подобные воззрения не укладываются в голове. И тем не менее, доктор Марту может подтвердить, что профессионалам известны результаты научных наблюдений, проверить которые может любой желающий.
Некоторые животные способны возрождаться. Это известно и давно доказано. Господин Мейзер, как и аббат Спалланцани и ряд других ученых, собирал в водостоке своей крыши крохотных засохших угрей, хрупких, как стекло, затем бросал их в воду и возвращал к жизни. Способностью возвращаться к жизни обладает не только этот вид, она имеется также у многих других существ. Например, такой способностью обладают уксусные угри, куколи, нематоды. Возьмем, к примеру, коловраток. Эти маленькие рачки имеют скорлупу, развитый кишечник, половые органы, нервную систему, явно выраженный мозг, один или два глаза в зависимости от пола, глазной хрусталик и глазной нерв. Или, например, тихоходки. Эти крохотные паучки с шестью или восемью лапками имеют выраженные половые признаки, развитый кишечник, пасть, два глаза, нервную систему и очень развитую мышечную систему. По воле натуралиста оба эти вида могут умирать и возрождаться по десять-пятнадцать раз подряд. Мы высушиваем, скажем, коловратку и спокойной ночи! Потом мы ее размачиваем и доброе утро! Главное, чтобы в высушенном виде она была цела и невредима. Сами понимаете, что если повредить коловратке голову, то оживить ее уже не удастся не только каплей, но даже рекой или океаном воды.
Самое удивительное состоит в том, что животное, обычно живущее не больше одного года, например, крохотный угорь, может оставаться живым целых двадцать восемь лет, если оно высушено надлежащим образом. Недхам собрал несколько таких зверюшек в 1743 году и передал их Мартину Фолкесу, а тот отдал их Бакеру. Так вот, эти любопытные зверьки ожили в воде в 1771 году. На них свалилось уникальное счастье познакомиться с двадцать восьмым поколением своих потомков! А разве нельзя считать человека, увидевшего двадцать восьмое поколение своих потомков, счастливым дедушкой?