Дурак твой Черчилль и Англии твоей не было бы уже в 41-м году, если бы не мы. Гитлер одном пальцем раздавил бы ее, если бы захотел.
Почему же не захотел?!
Дурак был.
Сразу скажу выгоды я от своей «англопатии» не имел никакой. Более того, часто вынужден был скрывать свою болезненную и необъяснимую самому себе страсть. Иногда склонен был согласиться наедине с собой, что это род психического заболевания. Но не об этом сейчас речь. Откуда это?? Мои предки жили в Псковской области по крайней мере последние полтораста лет. Загадка.
Еще, и на этом закончу.
В 90-е годы мне довелось быть народным заседателем сначала в районном, а потом и в городском суде. Опыт был новый, волнующий. Трудно было поверить, сидя ступенькой выше прокурора и защитника, по правую руку от судьи, что я, грешный сын улицы Народной, могу запросто накатить подсудимому год-полтора тюремного срока просто потому, что он мне не понравился. Конечно, не каждому, и конечно в пределах конкретной статьи, и, конечно, это были всего лишь фантазии, и все-таки И тут мне снится сон. Редкой силы. Надо признаться, сны вообще редко посещают меня, а если и посещают, то абсолютно абсурдного содержания. И вот сижу я во сне за решеткой в зале суда за драку. И судья выносит мне приговор семь лет исправительной колонии строгого режима. За что?! Я защищался! Вся жизнь насмарку! Помню вагон с решетками, раздирающий душу девичий смех на станциях, хмурый конвойный с раскосыми глазами, который что-то передавал уркам, Котлас, Печоры, мамин свитерок, которому не долго оставалось висеть на моих плечах Странный сон. Тяжкий.
Года два спустя я заседал уже в суде городском. Разница была помимо прочего и в том, что за городским судом было закреплено право выносить смертные приговоры. Судья достался мне со стажем, повидавший виды, тертый и битый, научившейся ничему не удивляться и ничему на слово не верить. Он помнил еще времена, когда судья присутствовал при исполнении смертного приговор. Эту практику ввели в лихие бериевские времена, когда судья приговаривал одного, а казнили другого. Якобы случайно, из-за разгильдяйства. Поэтому тот, кто выносил приговор, имел возможность посмотреть в глаза своему подопечному за несколько минут перед тем, как пуля пробьет ему череп. Правда, подопечный в эти минуты не узнал бы и родную мать. Кажется, суровую эту практику отменили лишь в 61-м году. Мой судья был добрый человек, несчастный в семейной жизни. Женщин он недолюбливал, мужчин жалел, считая, что они гибнут из-за женщин. За три с лишним десятка лет за ним числился не один десяток приговоров, которые заканчивались словами: «К высшей мере наказания». При этом он был страстный грибник и рыболов. Как это совмещается в человеке не знаю. Но многолетняя грусть в его серых, потухших глазах и благородно-неторопливая, рассудительная речь располагали к нему всякого. Он никогда не опускался до пафоса, говоря о своей работе (а я пытал его на эту тему часто), еще меньше был склонен к самоуничижению. Скорее напоминал того понурого ослика, который ходит по кругу, вращая колесо
В делах наших участвовал прокурор, бывший военный летчик, мужчина плотный, добродушный и веселый. Цель своей службы он видел так же ясно, как когда-то ясно видел цели для нанесения ракетно-бомбового удара своего штурмовика. Каждый день, после утреннего заседания, когда начинался перерыв, судья и прокурор посылали меня за водкой в магазин, что находился рядом с городским цирком. Я брал всегда две бутылки водки. Мы выпивали их из чайных чашек в комнате судьи, предварительно выпроводив второго заседателя: учительницу русской литературы, которая задалась целью отыскать среди нашего контингента второго Раскольников и вообще была молчаливым укором для нашей дружной троицы. Беседы были мирные. Меня интересовало, как летчик в полной темноте, в Сибири, мог найти нужный аэродром и правда ли, что смертные приговоры теперь, в век научно-технического прогресса исполняет специальная машина-автомат. Судья и прокурор чаще говорили про грибы и рыбалку и про каких-то отрицательных персонажей из своей епархии. Если на вторую половину дня заседаний больше не было или мы их не отменяли сами из-за скверного самочувствия, то меня посылали за добавкой. Тогда поздним вечером меня можно было видеть в коридорах суда в состоянии сильного опьянения это я искал туалет. А если не находил его вовремя (сказал ведь, что буду правдив во что бы то ни стало!) то справлял нужду прямо в коридоре.
Судья полюбил меня за мой добродушный и веселый нрав и часто предлагал мне вынести приговор самостоятельно. Тетка-заседатель на заключительном этапе процесса отключалась от ответственности полностью, уходя в астральный мир Федора Михайловича Достоевского. Я всегда выбирал нижний предел дозволенного. Судья задумчиво смотрел на меня минуту-другую, словно проворачивая в голове тонны различных юридических комбинаций, и наконец разрешался приговором: «Добро! Будь по-твоему!»
За несколько месяцев я не припомню, чтоб в клетке перед судейским помостом сидел изверг рода человеческого. В основном это были понурые, смертельно усталые мужики, которые по второму или третьему разу зарабатывали себе на старость пять или десять лет адского существования. По их виду трудно было понять, имеют ли они хоть малейшее понятие о другой жизни, ради которой можно было бы и постараться не грешить. Приговор они выслушивали молча, молча и уходили с конвоем, оставляя в зале запах пота, табака и полной бессмысленности непутевой своей жизни.
К счастью, до «вышки» дело так и не дошло.
И вот как-то ночью мне приснился сон. Жуткий. Будто стою я перед судом в наручниках и слышу свой приговор: «Смертная казнь»! Ужас в том, что сон был сильнее яви! Такой безысходной тоски, такого отчаянья я не переживал в жизни ни до, ни после! Я рыдал в автозаке, я рыдал в камере смертников, я замирал в ужасе всякий раз, когда ночью с лязгом отворялась дверь камеры и входил надзиратель. Но сильнее всего была гнетущая сердце обреченность: помилования не будет. А что будет? Когда в камеру ночью вошли трое и прокурор зачитал отказ на мое прошение о помиловании я проснулся. И понял, что в суд больше не пойду.
Петр Александрович принял мои объяснения достойно:
Трудно стало, на дворе был конец 1991 года. Лет двадцать назад я шел на службу с гордо поднятой головой. А сейчас боишься признаться случайному попутчику, кем работаешь. Старики уходят, а молодые новой породы люди. Я их сам побаиваюсь.
Помянем добрым словом судью. К несчастью, вскоре он погиб. Рассказывали, что однажды, в пятницу, он забрал с собой дело, чтобы поработать в субботу дома (жил он за городом). Перед этим они хорошо посидели с прокурором (пятница!). Неподалеку от станции, в лесочке, бандиты напали на старика, избили его, и забрали портфель с документами. Очнувшись в больнице, судья выслушал и свой собственный, последний приговор уволен со скандалом! Вынести всего этого он не мог и сердце его остановилось.
Глава 9. Хулиганы
Я отвечаю за свои слова, что в благословенные 70-е годы нарядный чистенький мальчик двенадцати четырнадцати лет вряд ли смог бы пройти по Народной улице от Володарского моста и до «кольца», и не получить при этом по зубам. Просто так. Чтоб не выпендривался.
Хулиганство захлестнуло окраины.
Самыми беззащитными оказались мальчики-подростки из благополучных семей с возвышенно-гуманитарными наклонностями. Они не курили, они не любили спорт, они добросовестно делали домашние задания и невинно дружили с девчонками. Их били везде. Понарошку и всерьез. На переменках пихали; в ходу были и жестокие шутки. Например, к мальчику-тихоне подходили двое обормотов и спрашивали, знает ли он свое будущее. «Нет», отвечал тихоня. Тогда один из обормотов брал его за руку и начинал водить пальцем по линиям судьбы на ладони. «Тебя ждет дальняя дорога. В четверг будь осторожен на дорогах. В пятницу тебя ждет удача. Ой, погоди! Что это?! А сейчас тебя ждет стра-ашный поджопник!» И в этот момент подельник с размаху изо всей силы отвешивал несчастному такой пендель, что он летел на пол с криком. Громовой хохот собирал тучи народу.
Другая шутка была еще злей. Простофилю ставили спиной к стене. «Шутник» обхватывал затылок несчастного ладонями и сильно тянул на себя. Это называлось проверкой силы шейных мышц. «Ого, говорил шутник, да ты силен!» И отпускал хватку. Раздавался отвратительный звук, похожий на тот, когда сталкиваются два биллиардных шара. У бедняги вместе с искрами из глаз брызгали слезы. Бывало, когда шутка заканчивалась врачебным кабинетом.
Ну что тут скажешь козлы!
Но мучили «хорошистов» не только в школе.
После уроков хулиганы встречали их во дворе и вытряхивали из карманов все подчистую. Об этом знали учителя, об этом знали родители. Для милиции это был пустяк. Что оставалось «хорошистам»? Некоторые запасались рублишком, другие просто старались не болтаться по дворам.
Нельзя сказать, что советская власть не видела происходящего и опустила руки.
В стране развернулось настоящее соревнование за созревающие души. Государственная машина заработала на полных оборотах. По телевизору, по радио, каждый день с утра и до вечера хорошие мужчины и женщины убежденно и талантливо взывали к рабочей совести и долгу. Седые агитаторы заманивали подростков в мир знаний с виртуозным мастерством, которому позавидовал бы и опытный сутенер. Из каждого утюга доносилась классическая музыка. На высоких сталинских домах висели плакаты, которые назойливо напоминали, что счастье в труде, а коммунизм уж не за горами. Хорошие книжки, между прочим, читали даже отпетые хулиганы
Казалось бы, перед таким натиском морали неокрепшим душам не устоять. Рано или поздно подрастающее поколение просто обязано было подхватить знамя и утешить стариков новыми стахановскими подвигами и образцовым поведением. «Пионер всем пример!» Прочитав главу из «Войны и Мира», советский школьник Вася должен был прослушать Девятую симфонию Бетховена и успеть перед сном навестить приболевшего одноклассника, который на досуге пытается разгадать теорему Ферма. Но!
Вечерами, особенно по субботам и воскресеньям, из дворов раздавалось треньканье расстроенных гитар и дикие завывания луженых глоток. Пели про кичманы, про нары, про зону, тундру и вертухаев. Про суку-судьбу. Про Зойку, которая дала кому-то четыре раза, а кому-то ни разу. Про «девушку в красном», которую упрашивали: «Дайте несчастным». Пели такую похабщину, что мамаши с треском закрывали окна и звонили в милицию.
Магнитофоны изрыгали вопли на английском языке. Я сам плотно подсел на «Дип Перпл» и «Лед Зеппелин», советские ВИА вызывали во мне рвотный рефлекс.
Сейчас многие спрашивают себя почему? Почему коммунисты не воздвигли тогда свой волшебный град на холме, хотя уже были вбиты мощные сваи? Почему проиграли? Вопреки уверенности, вопреки жертвам и усилиям, вопреки Учению, которое всесильно, потому что верно?
Не хватило энтузиазма? Не хватило грамотных пропагандистов из общества «Знание»? Не хватило карательных органов? Решимости вести непримиримый бой?
Были и пропагандисты, были и карательные органы Была и бесконечная война. С этим словом мы вставали с этим словом и ложились. Война холодная и горячая, классовая и незримая, идеологическая и революционная, черт бы ее побрал! Воевали, как дышали. Как завещал Троцкий постоянно.
Проклятый Запад был главным пугалом. Его непременно нужно было победить! Без этой победы кремлевским стариканом тошно было жить на свете. «Вот, обгоним Америку по молоку и мясу, заливали они, тогда и заживем!» По мне, так и черт с ней, с Америкой, я бы и без нее прожил.
Нельзя! Война!
Спрошу и я себя, спустя многие годы, поднявшись на метафизический уровень: а была ли война? Если и была, то не между светом и тьмой. Скорее это было соревнование между матерым старым, библейским драконом, который искушал еще Адама и Еву, и нахальным выродком, который народился в Германии всего лишь сто лет назад, сразу громко о себе заявил, всех перепугал и перессорил. Обещал до основания все разрушить и немало преуспел в этом с 1917 года. Дракон только посмеивался. Он знал, что наскоком ничего не получится. И пока на Востоке с песнями строили Вавилонскую башню на развалинах старого мира, старый змий впрыскивал в Западную Европу, сладкую отраву безверия и гедонизма. Европа сомлела от удовольствия. Европа сдавалась на милость соблазнителя, который был гораздо привлекательнее пугала в черной нацистской форме или с красной звездой на лбу. Европа согласилась, что «живем один раз и надо брать от жизни все». Европа начала умирать, будучи во всем блеске своего благополучия. Тревожный аромат с привкусом раннего тления пробивался сквозь благоухание волшебных французских духов. Требовалось все больше и больше пудры, чтобы скрыть прыщи. Требовалось все больше голливудских сказок, чтоб убаюкать трусливые души. Требовалось все больше сладкого, чтоб заглушить горечь утраты смысла жизни. Дураки еще кичились Прогрессом, но мудрые и дальновидные понимали, что уже близилось время, когда усталая блудница ляжет на спину и раскинет ноги, приглашая каждого, кто обладает силой и наглостью, овладеть ею и ублажить ее болезненную, старческую похоть.
А что же мы? Вавилонская башня оказалась не высока, к тому же она начала крениться почти сразу. Старый мир мы благополучно разрушили, новый особого энтузиазма не вызывал. Ну, запустили первый спутник в космос, ну, Гагарин, ну, БАМ А где копченая колбаса?! Где сыры ста сортов?! Где жвачка?!
Страна героев и мечтателей выдохлась.
Утопия уступила разврату.
Наверху еще пели: «И юный Октябрь впереди!», а внизу на слуху был стишок: «Надоело в России, хочу в США, никто не работает там никогда!»
Что мог предложить советский агитпроп?
В лучшем случае хороший фильм «Вечный зов». В титрах к фильму я бы смело поставил эпиграф: «Бога нет, но вы держитесь!»
Древний Змий одержал победу над молодым драконом и для этого не понадобились пушки и новый Сталинград.
Так какой же приговор будем выносить 70-м? Каким судом будем судить?
Лично я судить не собираюсь. Придумывать какое-то сказочное прошлое тем более не собираюсь обещал ведь: только правду! Да, мы, ребята 70-х, были первым непоротым поколением XX века. Старшее поколение замаливало свое тяжкое прошлое безудержной любовью к нам, которую мы принимали с тупым самодовольством избалованных эгоистов. Эта слепая любовь и сгубила нас. Слишком была безответной. Предвижу, что многие, услышав подобное, обидятся. Догадываюсь, что обидятся главным образом те, кому эта горькая правда колет глаза. Хорошие люди лишь горько вздохнут. А кто-то лишь пожмет плечами о чем речь, мил человек? Расскажу лучше историю, которую мне поведал друг.
В начале 90-х в маленькую псковскою деревеньку въехал грозный американский джип. Остановился возле покосившейся избенки бабы Зины. Баба Зина уже давно жила одна. Когда-то у нее было большое хозяйство: по утрам крепкая еще хозяйка выгоняла в деревенское стадо рыжую корову вместе с дюжиной овец, в хлеву сыто хрюкал боров, во дворе шустро бегали куры, которых оберегал воинственный петух Теперь в хозяйстве осталась лишь рябая курочка Дуся и неугомонная пегая собачка Тишка. Сын с невесткой бабы Зины померли от пьянства еще в 80-е, остался внук, в котором баба Зина души не чаяла. О чем бы не заходила у нее речь в беседе с соседями, заканчивалась она неизбежно Валериком, внуком.
Женился, Валерик-то, на городской! Сын у них. Теперь жду в гости на лето. У нас чем не отдых? Юга ихние рази сравняться? У нас и молочко парное, и сметанка, и мед натуральный
Однако Валерик не приезжал. Дела одолели. И вот явился. Как этот «новый русский», про которых так много рассказывали. Машина у него просто танк американский, плечи не обхватишь. Приехал с другом. Тот помельче, темненький такой, не шибко разговорчивый, хмурый. Заехали по дороге в Белоруссию, почти случайно, с устатку Баба Зина бросилась по соседям, у кого яичек выпросила, кто-то сала дал, огурчиков, сметаны Сама-то она все больше на крупах сидела и не жаловалась. Как она преобразилась в этот вечер!