Но где Ханс? Улав прошел по залу дальше, мимо эркера и музыкального салона, и вдруг сбоку послышался женский голос с северонорвежским выговором:
Фалк. Не могу не сказать, что я восхищаюсь вами.
Комплимент незамедлительно поднял ему настроение. Он повернулся и шагнул навстречу говорившей.
Приятно слышать, тем более в такой день, как этот.
Перед ним стояла элегантная женщина лет семидесяти короткая стрижка, ожерелье поверх черной водолазки, на лице выражение скорби.
Соболезную, Улав Фалк, глубоко соболезную, и вы, конечно, сделали очень много
Он изумленно воззрился на нее.
но, чтобы не усугублять возникшую неловкость, скажу прямо: мои слова относились к Хансу Фалку.
Только теперь Улав заметил Ханса, который стоял за колонной, в нескольких метрах от них. Пружинистым шагом тот подошел к женщине, чуткими руками мягко взял за плечи, наклонился поближе, глядя на нее этаким целительским взглядом. Видимо, личных границ для него не существовало.
Большое спасибо за добрые слова. Я слышал лофотенский диалект?
Точнее, москенесский. Она зарделась.
Люблю северян! воскликнул Ханс и развел руками, народ аж попятился. В своих разъездах я часто думал о том, как сильно радушие и житейская мудрость Северной Норвегии напоминают Ближний Восток. Вы, слава богу, не чета южанам.
Я знаю, что когда-то, еще интерном, вы работали во Флакстаде. Мой отец тоже был врачом и знал Веру Линн.
Мы говорим о самом докторе Шульце?
Улав забеспокоился, как всегда, когда окружающие оказывались более осведомленными, чем он. Доктор Шульц, мама порой говорила о нем, до того как начались сложности.
Это мой отец.
Мир его праху, сказал Ханс. Легендарный врач, радикал, гуманист, посвятивший свою жизнь улучшению жизни простых людей еще до создания государства всеобщего благоденствия и благосостояния. В семидесятые годы доктор Шульц был образцом для меня и для всех радикальных врачей, увлеченных решением социальных проблем.
Женщина явно расчувствовалась, тогда как Улав пытался скрыть недовольство. Все чаще его спрашивали, в родстве ли он с Хансом Фалком. А ведь в свое время все обстояло ровно наоборот. Ханс вечно паясничал, сын судовладельца, он объявил себя пролетарием, ходил в шмотках работяги и кадрил женщин. Паяцем он, по мнению Улава, оставался по сей день, однако в последние годы стал чем-то вроде народного героя, поскольку работал врачом в горячих точках планеты. Ханс первым из западноевропейцев поведал миру о злодеяниях ИГ в горах Синджара. Он эмоционально рассказывал, что резня ужасно его потрясла, но Улав не сомневался, что в первую очередь Ханс наслаждался всеобщим вниманием.
Улав любил подчеркнуть, что эмпатия Ханса Фалка к несчастным всего мира обратно пропорциональна его вниманию к родным и близким разных поколений, разбросанным по всей стране.
Знаете, продолжала женщина, по-прежнему повернувшись к Хансу, вы правильно поступили, когда отказались от ордена Святого Улава.
Само собой, мы, социалисты, по традиции отказываемся от буржуазных орденов. Отличный принцип.
Ханс отказался от ордена Святого Улава?
Сам Улав досадовал, что медалью «За гражданскую доблесть» наградой действительно высокого ранга больше не награждают.
Нельзя выпендриться сильнее, чем отказаться от Святого Улава, отпарировал Улав, но его реплика осталась без ответа. Зато ты ведь принял почетное курдское гражданство?
И ливанский орден Кедра. Ханс подмигнул женщине.
Она что-то шепнула ему на ухо, вежливо кивнула Улаву и исчезла.
Мои сыновья не смогли сегодня приехать, но все шлют свои соболезнования, сказал Ханс, когда они остались одни.
Можно тебя на два слова. Улав прошел с Хансом в ведущий на кухню коридор, где стояли французские сетчатые шкафы с японским фарфором.
Если он до сих пор имел известное превосходство над Хансом, то причиной тому являлась как раз имущественная ситуация. Что ж, Ханс, конечно, пользовался успехом у дам (пусть даже с годами его романы набирали мелодраматизма, поскольку он старел) и обладал определенным гуманитарным капиталом, однако его ветвь семьи обнищала. Решением суда по имущественному разделу его отец, Пер Фалк, в свое время потерял все, но в рамках Вериной доли Улав получил в том числе и роскошную старую фамильную усадьбу на Хорднесе и сдал ее бергенцам в аренду за гроши, ниже рыночной стоимости, а вдобавок предоставил им место в правлении фонда и символический пай в акциях группы САГА. Ведь лучше держать их подле себя. Понятно, это довершило унижение, а со временем Хансу пришлось кормить на проценты от САГА столько ртов, что прок, по сути, был невелик.
Надо поговорить о наследстве, сказал Улав.
Совершенно с тобой согласен.
Улав прислонился к стене, пристально посмотрел на родственника:
Я-то думал, вы, коммунисты, вообще против института наследования, как такового.
Чего ты хочешь, Улав? спросил Ханс.
Вероятно, ты в курсе, что завещания после смерти матери не найдено, сказал Улав. Нам известно, что она забрала его у судьи в тот день, когда покончила с собой. А поскольку в ее вещах здесь, в Редерхёугене, мы ничего не нашли, все указывает на то, что она его уничтожила. Так что, вероятно, по закону о наследовании имущество отойдет ближайшему живому наследнику.
Не знаю, много ли ты контактировал в последние годы со своей матерью, сказал Ханс. Но если бы ты с ней разговаривал, то знал бы, что у нас с Верой были близкие отношения, которые начались еще в семидесятом, когда она всю зиму работала в Бергене над своей книгой.
А если бы ты знал ее по-настоящему, то понимал бы, что ее собственные похороны не место для подобных инсинуаций, отозвался Улав.
Твоя мать всегда отдавала предпочтение правде. Именно это я ценил в ней больше всего. Вообще-то она недавно, за два дня до смерти, звонила мне и сказала, что хочет поговорить со мной наедине, как раз о наследстве. Кривая усмешка появилась на загорелом морщинистом лице Ханса. Конечно, Вера могла передумать и забраковать завещание. Однако возможен и другой вариант: именно вы здесь, в Редерхёугене, имели веские причины желать, чтобы ее последняя воля никогда не вышла на свет. И избавились от документа, который, весьма вероятно, приведет к тому, что вы лишитесь имущества и вам придется делиться ценностями с другими.
Сквозь приоткрытые двери комнат Улав слышал гул голосов. Ханс подошел вплотную к нему, накрыл его руки своими. Ладони у него и впрямь были теплые, как говорил народ.
Ханс повернулся и пошел прочь. Улав заметил, что он исчез в толпе легким шагом. А сам он чувствовал себя просто стариком.
Глава 10. Кто мы?
Кто мы? начала Саша.
Она обвела взглядом общество, собравшееся на поминках, сначала тех, что сидели за накрытыми круглыми столами в каминной, затем всех, кто разместился на диванах в эркере с видом на фьорд.
Кто мы? повторила она. Кто мы как отдельные люди и как народ? Я много размышляла об этом после смерти бабушки. Ведь вопрос экзистенциальный и лежит в основе всех остальных. Кто была Вера?
Нетерпеливые ускользающие взгляды слушателей тотчас замерли, как она и рассчитывала. Саша посмотрела на отца. Он мог начать именно так. Она вполне сознательно выбрала такое начало, ведь произносить речи ее научил отец. Он и Вера.
Слово Норвегия происходит от norvegr, что означает «путь на север». Такой вот путь на север проходит морем вдоль нашего протяженного побережья. Кто мы? Закаленный народ из краев, где природа скудна, где наши предки жили тем, что могло им дать побережье. Сотнями лет странствующие торговцы и капитаны ектов[29] вели товарообмен на этом северном пути. Бабушкин путь из бедности, в какой она выросла, к привилегиям семьи, частью которой она стала, это рассказ о Норвегии минувших веков. И северный фарватер играет в рассказе о Вере решающую роль. По нему она в юности отправилась на юг.
Саша сделала новую паузу.
Кто была Вера? Бабушка нечасто говорила о себе, люди ее поколения вообще предпочитали об этом молчать. Не раз, когда я сидела и размышляла над этой поминальной речью, я думала: что же я не расспросила бабушку о ее родных местах? Не расспросила как следует об отце, русском поморе, которого она никогда не видела, о матери, которая в одиночку растила ее на Лофотенах в двадцатые-тридцатые годы. Но, наверно, так происходит со всеми нами. Идем по жизни как сомнамбулы и слишком поздно понимаем, что потеряли.
Она отпила глоток вина.
Поэтому можно счесть несколько парадоксальным, что такой далекий от публичности человек, как Вера, писал прекрасные рассказы, получившие хвалебные отзывы критики; по словам рецензента Эйстейна Роттема, они стоят «на перекрестке местного норвежского натурализма, ненорвежского декаданса и вечной, непреходящей мифологии». Но, по-моему, дело обстоит совсем наоборот. В детстве литература стала для нее бегством от реальности и оставалась таковой до самой ее смерти. На ковре-самолете литературы она была свободна, могла улететь куда угодно.
Все молча кивали, и Саша поняла, что пришло время направить речь в другое русло.
Во всяком случае, мне так кажется. Вера Линн начала свою жизнь в скудости рыбачьего поселка, а закончила здесь, в Редерхёугене. Она уцелела в трагическом кораблекрушении, в котором погиб ее муж, прыгнула в море с младенцем на руках. Вероятно, эта трагедия сформировала всю остальную ее жизнь, да и нашу, последующую. Если бы она не прыгнула в воду с младенцем Улавом моим отцом и если бы ее не спасли, ничего бы дальше не было. Я очень благодарна тебе, дорогая бабушка, с этого я начала и этим заканчиваю. Покойся с миром.
Публика невольно зааплодировала. Саша почувствовала, что щеки ее чуть вспыхнули, и крепко сжала бокал, словно без него не удержала бы равновесие. Подошел Улав, обнял ее.
Ты даже не догадываешься, как высоко я ставлю твои слова, дорогая Александра, шепнул он.
Она поблагодарила и высвободилась. Чувствовала себя вконец опустошенной, будто была актрисой в отцовском спектакле. Ужасно хотелось курить. Накинув пальто, она пошла прочь сквозь толпу людей, которые хлопали ее по плечу и делали комплименты.
Саша? окликнул чей-то голос, как раз когда она подошла к двустворчатой двери на террасу.
Она обернулась и тотчас схватила давнюю бабушкину редакторшу за тонкие запястья, украшенные браслетами цвета слоновой кости.
Рут, как я рада.
Рут Мендельсон, элегантная пенсионерка с пышными серебряными волосами и внимательными, умными глазами под разлетом бровей.
Красивая речь, но ты сама-то веришь в эти слова?
Ты о чем? спросила Саша, открыла дверь в зимний сад и прямо на пороге закурила сигарету.
Вера всегда так много о тебе говорила, сказала Рут. Говорила, что ты единственная в семье понимаешь, чем она занята и что ею движет. Тоже тайком куришь, может, и меня угостишь?
Саша протянула ей пачку, поднесла огонь.
Зачем бы мне лгать?
Слегка ссутулясь, Рут прошла к бюсту Большого Тура и остановилась возле цепи, окружающей замерзшую клумбу с розами.
Затем, что правда слишком тягостна, сказала она. Разве не потому люди ее не рассказывают?
Что ты имеешь в виду? настороженно спросила Саша.
Много времени минуло с тех пор, как я была на Обрыве, сказала Рут. Может, сходим туда?
Саше показалось, что Мендельсон хочет о чем-то ей рассказать; они зашагали по дорожке, ведущей вокруг главного дома, потом к развороту, а оттуда в лесок и к Обрыву. Через несколько минут обе стояли на краю. Рут тревожно смотрела на камни и мелководье внизу. Ветер, холодный бриз, задувал здесь намного ощутимее.
Ты знаешь, что среди уцелевших в Холокосте число самоубийств было ниже, чем среди населения в целом? сказала Рут. А вот среди литераторов тех, что писали о Холокосте, наоборот. Жан Амери, Тадеуш Боровский, Пауль Целан, Ежи Косиньский, Йозеф Вульф и Примо Леви. Все они пережили Холокост, и все покончили с собой, зачастую десятки лет спустя. Почему?
Сквозь тонкую одежду Саша почувствовала резкий порыв холодного ветра.
Либо потому, что писатели по натуре более уязвимы, либо потому, что писать значит вновь переживать боль, сказала она.
Рут кивнула:
Верно. Миф о Вере таков, как ты и пересказала. Фантазерка и мечтательница. Безумная артистическая душа, которую сгубили проблемы с психикой и творческий тупик.
Я вообще-то ничего такого в виду не имела, сказала Саша.
Пока я работала с Верой, она все время говорила, что хочет написать что-то другое, не детективы и не мрачные новеллы. Исторический документ о кораблекрушении и о том, что происходило в войну. Тебе знакомо название «Морское кладбище»?
Внезапно у Саши возникло ощущение, что вот это ей бы следовало знать. К счастью, в сумерках не видно было, что она покраснела. В этих двух словах сквозило что-то заманчивое и одновременно мрачное. Море и суша, море и смерть.
Хочешь зайти в Обрыв?
Рут кивнула, и Саша провела ее в холодный темный дом. Мебель проступала силуэтами, раньше она бы испугалась, а сейчас просто повернула старомодный выключатель.
В конце шестьдесят девятого время наконец пришло, продолжала Рут. Всю зиму семидесятого Вера сидела в старом фалковском доме в Бергене и писала.
Ты хочешь сказать, что бабушка работала над книгой, над своей последней книгой, так и не изданной, в доме у бергенцев? запротестовала Саша. Не может быть, бергенцы ненавидели бабушку, и вполне естественно, ведь она разрушила брак, в котором они родились.
Что ж, я бывала в Хорднесе, вроде бы так называется то место? Она хотела написать оду культуре побережья, откуда была родом, где время отмеряют по расписанию «хуртигрутен». Но это лишь кулисы: Вера хотела вдобавок по-другому рассказать о войне. Сломать привычные представления о друзьях и врагах, о вине и позоре. В ту пору герои войны еще были живы, Саша.
Ощущение, что ей втирали очки, обернулось ступором, охватившим все ее существо. Неведение еще хуже, чем то, что могла скрывать ложь.
Никто в семье эту рукопись не читал, тихо сказала Саша.
Я тоже не читала, сказала Рут.
Саша неодобрительно посмотрела на нее:
То есть?
Полицейская служба безопасности конфисковала рукопись прежде, чем я ее прочитала.
Что? невольно вырвалось у Саши, она была в шоке, даже возразить не могла. Это же полная нелепость! Норвегия не сталинский Советский Союз. Мы не такие.
Ты очень точно риторически сформулировала в своей речи: кто мы?
Рут произнесла эти слова тихим голосом, зорко и вдумчиво глядя на Сашу.
Но что в рукописи заставило спецслужбы ее конфисковать?
Не знаю, Саша, правда не знаю. Но полиции было невдомек, что существовал второй экземпляр рукописи, который нам удалось тайком вынести из издательства в старом издании «Графа Монте-Кристо» и передать Вере вот здесь, на Обрыве. Она хранила его у судьи, как гарантию, пока не ушла во тьму.
Хранила у судьи В ту же секунду Саша поняла, о чем говорила старая редакторша.
Бабушка побывала у судьи в тот день, когда покончила с собой, в замешательстве сказала она. Мы думали, она забрала завещание. А на самом деле она забрала свою рукопись, «Морское кладбище».
Редакторша кивнула.
Завещание это свидетельство, так часто говорила бабушка. Каждое завещание роман, каждый роман завещание. Может быть, «Морское кладбище» и есть настоящее Верино завещание? Книга стоит вот здесь. Саша быстро подошла к одному из стеллажей. Я имею в виду «Графа Монте-Кристо».
Книга стояла на нижней полке, возле вольтеровского кресла, в котором всегда сидела бабушка. Саша взвесила на ладони объемистый том, ощупала шершавый переплет, открыла.