Я молюсь. Но это не всегда помогает.
А когда ты молишься?
Утром и вечером. Изредка днём
Видишь ли, сын мой, то, чем ты занимаешься, когда ты не молишься, то есть твои мирские дела и заботы, идут как бы сами по себе, наполненные сиюминутными тревогами, желаниями, мыслями, потребностями и эмоциями, которые терзают твою молодую душу. А один-два раза в день ты пытаешься через обращение к Богу снова обрести правильный путь по прямой. Это всё равно, что ехать в повозке, запряжённой шестёркой лошадей, каждая из которых норовит свернуть в свою сторону, и пытаться управлять ею, только два раза в день дергая за вожжи.
Простите, отче, но я же не монах и не могу молиться целыми днями.
Диалог с Господом возможен не только посредством молитвы. Всё, чем ты занимаешься в течение дня и даже ночи, может быть осознанным и правильно направленным, если ты делаешь свою работу как можно лучше для служения людям и из любви к Богу. Этим ты будешь освящать свою работу, себя на работе и окружающих через свою работу22 А что это за оркестр, о котором ты говорил?
Католический симфонический оркестр города.
А! за перегородкой послышалось шевеление, но ты совсем не похож на синьора Мокинелли!
Я его ассистент.
Наступило молчание. Потом голос спросил:
Умеешь ли ты играть на органе?
Конечно, в консерватории у меня был класс по органу.
Нет лучшего средства для обретения внутреннего баланса, чем исполнение органной музыки. Сделай вот что. Возьми сборник «Flores de Musica23» и в свободное время играй всё подряд.
Отче, у меня дома нет даже пианино.
Разве я сказал пианино? Ступай в кафедральный собор Сан Дженнаро, спроси там отца Фабио и скажи ему, что тебя прислал брат Джованни. Он всё устроит Итак, я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа. Иди с миром.
Благодарение Богу, Роберто перекрестился и встал.
Выйдя на улицу, он немного постоял под моросящим дождём, раздумывая, куда ему сейчас лучше направиться. Решив, что не стоит откладывать в долгий ящик епитимью отца Джованни, он поднял воротник пиджака и поспешил в направлении кафедрального собора.
Отец Фабио оказался монахом францисканцем. Это если судить по одежде традиционной сутане с веревкой на поясе. Правда, по не очень смиренному выражению лица, с которым он подозрительно рассматривал промокшего молодого человека, обратившегося к нему, он больше походил на переодетого полицейского. Однако, как только он узнал, что Роберто пришёл от брата Джованни, лицо монаха сразу стало приветливым, а взгляд участливым. А после того, как Роберто рассказал о наложенной на него епитимьи, отец Фабио поведал, что он является хранителем органа и попросил следовать за ним. Удивлённый и заинтригованный Роберто пошёл за монахом, который привёл его в комнату, где стояла органная консоль и несколько шкафов с нотами. Достав один альбом, отец Фабио поставил его перед Роберто и попросил сыграть с листа, предварительно подвигав рукоятки регистров инструмента.
Роберто с минуту растирал ладонями пальцы, согревая суставы, потом уважительно взглянул на деревянные педали, с тревогой на свои мокрые ботинки и вопросительно на отца Фабио.
Какой у вас размер обуви, сын мой? спросил тот, с внутренним удовлетворением отметив, что молодой человек знает, что касаться педалей инструмента можно не любой обувью.
Сорок шестой, вздохнул Роберто обречённо.
Тогда сделаем так, отец Фабио достал из-за шкафа лист толстого картона и накрыл им педали, играйте без нижних регистров.
Роберто сел на скамью спиной к мануалам, потом развернулся, подняв колени, выпрямил спину, взглянул на ноты и коснулся клавиш. Орган ожил и задышал звуками флейт. Когда первая страница была сыграна, отец Фабио остановил его.
Хорошо, сын мой. Пьесы найдёшь в этом шкафу. Можешь приходить играть после десяти вечера и до шести утра. Ключ от этой комнаты я дам, а вот правильные туфли придётся подыскать самому. Пойдём, я провожу тебя.
Так для Роберто начался поиск внутреннего баланса. В ночные часы с помощью целительного дыхания органа ему почти удавалось его находить, по крайней мере, никакие чувства и мысли не беспокоили его во время игры, благодаря чему он достигал состояния медитативной отрешённости. Но эффект был, увы, непродолжительным. Наступал день, просыпался город и оживали смятение и раздражение, желания и неудовлетворённость, сомнения и возбуждение, которые сменяли друг друга в произвольном порядке, расшатывая непрочную ночную конструкцию умиротворённости, выстроенную бессонными часами аудиенции с органом.
Пожалуй, даже больше, чем игра на органе в одиночестве, Роберто отвлекали и развлекали почасовые уроки музыки, которые он был вынужден давать в свободное время всем желающим, откликавшимся на его объявления. Поскольку Мокинелли, обещавший на их первой встрече «что-нибудь придумать» для улучшения материального положения стажёра, видимо, забыл об этом, Роберто пришлось зарабатывать на жизнь преподаванием игры на пианино или изредка настройкой.
Чаще всего такие уроки требовались школьникам, которые совершенно не желали заниматься сами. И хотя их капризы приходилось терпеть, зато их родители обычно милостиво предлагали Роберто помимо оплаты за урок присоединиться к ним за трапезой, от чего Роберто никогда не отказывался. Хуже обстояло дело со взрослыми учениками, точнее ученицами, так как в лучшем случае можно было надеяться только на кофе, а в худшем на угрожающе-подозрительные взгляды их папаш или ревнивых мужей.
Самыми лучшими, но наиболее редкими учениками оказались обеспеченные одинокие дамы пенсионного возраста. Для них урок музыки был лишь поводом к тому, чтобы рассказать с мельчайшими подробностями о своей жизни, о впечатлениях от ужасных газетных новостей, или пожаловаться на всё и вся. Но зато, если Роберто выдерживал эти монологи, вкусный обед в финале был почти гарантирован. И похоже, именно он придавал Роберто больше всего сил для последующей органной медитации в ночи.
ГЛАВА V. Lamore artigiano24
Гриня сидел в своей мастерской, которую он оборудовал в подвале пятиэтажки, взаимовыгодно договорившись с начальником ЖЭКа, и не спеша занимался изготовлением своего очередного шедевра. Нет, Гриня не был дипломированным художником или скульптором. Не мог он похвастаться и охватившим его высшим образованием конструктора или инженера. А был он с послешколья немного слесарем, немного токарем, а ещё плотником, столяром, маляром и электриком. Но с врожденной смекалкой, искрившейся в глазах, и с творческой жилкой, которые проявлялись в нём таким образом, что, если взглянуть с полувековой высоты на его трудовую биографию, то стал он всё же и художником, и скульптором, и конструктором, и инженером всеми по чуть-чуть и одновременно.
А началось всё с чего? С того, что талантом ежели Бог кого наградил, то рано или поздно будет оный индивид от других отличие иметь. Например, все будут одной дорогой ходить, на одно и то же смотреть и ничего не замечать. А один посмотрит и вдруг что-то новое углядит, идею какую из глубин ума своего наружу вытащит, да и применит её потом, приладит к чему-то полезному. У древних греков это «эврика» называлось. Так вот и Гриня наш, ходил-ходил по городу, глазел на двери учреждений, заведений или на витрины магазинов и вдруг углядел новаторские возможности в обыденности повседневной.
Что простой советский человек видел чаще всего? Нет, не на крышах, где лозунги и призывы, а на уровне глаз? А видел он примерно одно и то же адресованное ему сообщение, посыл, так сказать. Потому что посылало его, простого советского человека, сообщение это куда подальше. В том смысле, что иди отсюда, не останавливайся!
«Мест нет»
«Мяса нет»
«Пива нет»
«Билетов нет»
«Путёвок нет»
«Бензина нет»
«Приёма нет»
И всё в таком же роде в разных вариантах. То бишь предупреждали товарищи из сферы торговли и услуг сограждан своих, что, мол, не отвлекайтесь, идите себе на завод или фабрику, работайте как следует, производите больше товаров, а к нам заходить не надо чего время зря тратить и нам работать мешать?
Такие простые по форме и безнадёжные по содержанию послания встречались повсеместно, и никто внимания на них не обращал. А Гриня вот обратил. Узрела его художественная натура несовершенство оформления и несоответствие его той великой социалистической истине, которую сообщения эти в народ транслировали. Ибо таблички эти бесталанно изготовлены были, вкривь и вкось написаны на картонках от коробок или вовсе на тетрадных листках, а прилеплены или вывешены как попало, без вкуса, изыска и красоты. А без красоты оно что? Оно никакого действия возыметь на интеллигентного человека не может.
Хоть и вывесили табличку «НЕТ», а всяк всё равно норовит зайти да спросить: «А может есть? Что, совсем нет? Может где осталось? Мне очень надо, может найдёте?» и всё в таком же ключе. Что на это можно такому недоверчивому типу ответить?
При всём богатстве русского языка вариантов было не так уж и много.
ТЫ ЧЁ, НЕГРАМОТНЫЙ?
ЧИТАТЬ УМЕЕШЬ?
ВОН ЖЕ НАПИСАНО!
ВЫЙДИ И ПОСМОТРИ НА ДВЕРИ!
Это если только вежливые варианты брать. А в грубой форме заприлавочный работник заведения просто молча поворачивался жирной спиной к несчастному посетителю и уплывал вглубь своих служебных тылов, где всё то, чего как бы «нет совсем», как раз и хранилось в достаточном количестве. Только предназначались эти запасы не для всех, а для узкого круга избранников и не по той цене, которую государство так опрометчиво и централизованно установило.
Всё это Гриня прекрасно знал, ко всему этому привык и считал это таким же натуральным свойством окружающего мира, как и смена погоды или сезонов в умеренном климатическом поясе. Только уж больно коробило его тонкое восприятие отсутствие эстетики. У природы-то всё красиво выходит, что летом, что зимой. Даже дождь свою красоту имеет, иначе с чего бы художники городские лужи на своих картинах рисовали. А объявления эти самопальные и разношёрстные усладой для глаз не были, а больше на визуальный мусор смахивали. Поэтому и решил Гриня, что надо бы это дело поправить ради эстетизации городского облика.
Для начала изготовил он несколько НЕТ-табличек. Сделал их на картоне белом, какие перьями плакатными гуашью красной шрифтом красивым начертал, а какие с помощью самодельного трафарета закрасил; потом для них основу из фанерки сделал короче, получилось стильно, взгляду любезно и гораздо понятнее, чем квадрат Малевича пресловутый. Знай Гриня, что тридцать лет спустя такие штуковины, как он сварганил, станут в музеях за деньги показывать и инсталляциями величать, возгордился бы. Но в те годы ему это было ещё неведомо, так что шёл он к светлому своему будущему наощупь. И добрёл ощупью со своими художественными произведениями до продуктового магазина, куда народ чаще тычется в поисках еды. Прошёл сразу к директору (спросив у продавцов, как её звать-величать) и выложил на стол всю свою красоту. В хорошем смысле.
Советские люди, Наталья Степановна, не чужды культуре, объяснил он свой жест, и имеют законное право на эстетичное оформление даже таких, к сожалению, наших негативных временных проявлений, как нехватка товаров и услуг. А поскольку ГОСТа на уведомление об отсутствии наличия товаров ещё не изобрели, то у вас есть возможность стать образцовым социалистическим предприятием хотя бы в этом.
Директор призадумалась, пытаясь понять, хорошо это или плохо, чем это может грозить и что этот незнакомый ей «искусствовед» за это запросит.
Понимаю вас прекрасно, продолжал Гриня, потому я вам это всё оставлю, вы опробуйте и сами решите, как оно пойдёт. Взамен ничего не прошу, просто радею за культурный внешний облик нашей торговли. Но если потребуется, могу привлечь в качестве поддержки инициативы товарищей из райкома, курирующих искусство, последнее было чистейшим блефом, личных знакомых у Грини в райкоме не было. Но он давно понял, что все пружины городского механизма крепятся там. Самолично испытал это, позвонив как-то вечером из телефона-автомата дежурному в райком (а дежурство там было круглосуточным), когда по осени замерзал в своей квартире из-за холодных батарей отопления. Уже через полчаса после его звонка аварийная бригада (заметьте, трезвая!) примчалась и всё наладила вот что такое был тогда райком!
Директор магазина идею не отвергла и даже вежливо попрощалась, а спустя две недели встретила Гриню уже как хорошего знакомого. Коллектив торговых работников пользу отфутболивающего искусства соцреализма оценил и одобрил, а Гриня получил мотивационный импульс для расширения своей творческой инновации. Расширение требовало вложений, которых у Грини не было, так что ему пришлось помимо ЖЭКа устроиться в два детских сада дворником-сторожем, где он мог и ночевать (несмотря на то, что спать там ночью было запрещено и негде, кое-как прикорнуть в тепле возможность была), и утром получать порцию пшённой каши от поварихи, естественно, с одобрения заведующей.
Огромные усилия, затраченные на получение дюжины справок, необходимых для ночной работы в детском учреждении (в отсутствие детей) окончательно убедило Гриню, что быть свободным художником это насущная необходимость, к коей должен стремиться любой человек, который независимость ценит выше голода.
После изготовления кустарным способом, но с невиданным доселе мастерством изделий, после их успешной апробации в двух универсамах дело пошло. Сарафанное радио стало постепенно формировать на Гринины НЕТ-таблички спрос. Нужные для изготовления табличек материалы находились на свалках промотходов, что не требовало затрат, но и не могло обеспечить стабильных поставок, поэтому следующим шагом Грини было найти надёжных поставщиков полуфабрикатов картона, фанеры, а потом и досок. Параллельно удалось под эгидой ЖЭКа (чтобы ни возникало лишних вопросов у жильцов) оборудовать под склад-мастерскую подвальное помещение одного из жилых домов.
Решение этих задач позволило Грине охватить предметами НЕТ-искусства кафе и рестораны, которые в отличие от магазинов, претендовали на более зажиточных клиентов, но при этом тоже не избежали парадоксов плановой экономики. Их претензии на эксклюзив требовали солидности в интерьере, и в качестве символа такой солидности Гриня предложил монументальный жанр в виде вырезанных в цельном куске дерева и обрамлённых витиеватым орнаментом досок формата 50х30 см. Вывешиваемые на бронзовых ручках входных дверей на красивой толстой верёвке или даже на цепи, эти бескомпромиссные барельефы «МЕСТ НЕТ» были призваны одним своим видом отсечь очередь из не успевших вовремя забронировать места второсортных лиц, желающих попасть внутрь первосортного заведения.
Если таблички для магазинов дали Грине возможность покупать там некоторые товары, которые отсутствовали на витринах, то резьба по дереву для ресторанов и кафе стала приносить ему реальный доход, выраженный в денежных знаках. Это позволило ему отказаться от уборки снега в детсадах и открыло возможности покорения дальнейших сегментов рынка его творческих услуг. Самым многообещающим по масштабу направлением, по мнению Грини, могло бы стать изготовление табличек для инвентарных номеров.