Monsieur Picard ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Сигару, бронзовый светильник,
Щипцы с пружиною, урыльник
И неразрезанный роман.
Николай Павлович прочел, зачеркнул «урыльник» и вписал «будильник»! Вот замечание истинного джентльмена! Где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой!
Пушкин захохотал так весело, что я невольно улыбнулся, этой его истории, слышанной мною от нескольких лиц. Александр Сергеевич не устает ее рассказывать, при этом хохочет, как школьник. А ведь ему уже почти 30 лет! В некоторые моменты он совершенный ребенок с чертовыми искорками в глазу: того и гляди состроит рожу или стрельнет пулькой из жеваной бумаги. Эта непосредственность и дает, наверное, ему легкость и свежесть восприятия, многообразие и яркость красок, коими наполнен его поэтический язык
Литературные анекдоты вернули нам легкое настроение, а в итоге Пушкин обещал подумать о публикации очередных глав «Онегина» в «Пчеле». Быть может, я и стану издателем Александра Сергеевича.
Дабы закрепить наше взаимное расположение я пригласил к себе в гости Пушкина и заодно его вечного оруженосца барона Дельвига.
5
В назначенный час на званый обед Пушкин явился один. Я вышел его встретить.
А что же Антон Антонович?
Застрял в дороге, пояснил Пушкин. Ему надобно было посетить аптеку, а я их не люблю. Барон обожает эти заведения и может там хоть час пробыть в полном восторге от новых заграничных микстур и капель, а я и четверти часа не выдерживаю. Антон Антонович некстати расхворался нет, нет, ничего такого, успокоил Александр Сергеевич, не серьезно, а то бы я его не оставил. Прикупит пару пузырьков и будет с нами. Верно, обед еще не остынет!
Пушкин прошел в залу. Я представил ему жену. Александр Сергеевич вел себя очень мило. Ленхен отошла распорядиться, что обед чуть запоздает, а мы с гостем удалились в кабинет выкурить по трубке.
Пушкин оказал почтение голландскому табаку, а я английскому. Александр Сергеевич заметил, что и тот, и другой выращен не в той стране, по которой мы его знаем. И так со многими вещами название их сильнее сути и представляется в этой вещи главной. Я ответил, что, замечал через газету, как, дав разъяснение какой-то вещи, утверждаешь его для целого общества.
Пушкин о чем-то задумался и пропустил мимо мой рассказ о последнем анекдоте, случившемся с Крыловым. Потом вдруг сказал:
Я все эти дни вспоминаю встречу с Вильгельмом. Да и разговор наш. Верно, что деньги ему важнее, чем слава, тем более тайная. Ведь стихи его можно публиковать только под другим именем, и об этом никто и не узнает кроме узкого круга посвященных. Но он жив, и есть надежда, что будет прощен или допущен к печати на общих цензурных основаниях. Совсем другое дело ваш друг Рылеев. Его уж не воскресить. Ему посмертная память самое дорогое, что осталось. Мы оба можем ей способствовать, причем по-разному. Так сложилось, что я вхож в такие издания, куда вам путь заказан. От вас там не возьмут ни строчки, а мне помогут, причем соблюдая полную и вечную тайну. Понимаете, куда клоню?
Нет еще. Продолжайте. Я нарочно решил выслушать Пушкина до конца, а уж потом решаться.
В литературном отношении не сердитесь, Фаддей Венедиктович, а признайтесь, что так оно и есть мне ближе, чем вам, литературные круги, которые были сродни и Кондратию Федоровичу. Я могу передать им для публикации его стихи. При этом вы, как их сохранитель, останетесь в тайне не только для цензуры и правительства, но и для тамошних редакторов они будут знать одного меня. Обращаться я буду только наверное, тайна останется тайной. Ну, что скажете?
Да с чего вы взяли, что у меня что-то есть?
Наталья Михайловна рассказала, просто ответил Пушкин.
Ну, тогда скрывать нечего, после краткого молчания сказал я. Вот тут архив, который отдал мне на хранение Кондратий.
Я достал из тайника приметный коричневый портфель. Пушкин привстал.
Позволите взглянуть?
Я заколебался.
Честно говоря, я не мог разбирать эти бумаги были свежи воспоминания И потому я знаю их не слишком подробно. Оттого передать вам их
В эту секунду в прихожей зазвонил колокольчик, давший мне необходимый предлог. Я решительно убрал портфель обратно.
Сейчас неудобное время Антон Антонович пришел.
Я ему полностью доверяю, быстро и с досадой сказал Пушкин.
Я, безусловно, тоже, но позвольте же мне самому прежде отобрать то, что может быть пригодно для печати.
Ну, хорошо, сказал Пушкин. Я вашу тайну сохраню даже от Антона, но прошу вас, Фаддей Венедиктович, пригласить меня на просмотр бумаг Рылеева в ближайшее время.
Обещаю, Александр Сергеевич. Спасибо за ваше намерение сохранить его имя для потомков.
Полно, Фаддей Венедиктович. Он сделал бы для меня то же в подобной ситуации. Как и вы я уверен.
К вашим услугам, я театрально склонил голову.
Благодарю, ответил Пушкин, обретая прежний беззаботный вид, надеюсь, что душеприказчик мне потребуется не ранее, чем через четверть века.
Мы вышли в залу, куда через другие двери немедленно вошел барон.
Сердечно рад, Антон Антонович! Надеюсь, вы теперь в добром здравии. А то Александр Сергеевич известил о вашем недомогании.
Я полностью здоров, Фаддей Венедиктович, ответил Дельвиг, сморкаясь. Александру от волнения за меня показалось
Вот и прекрасно.
Я представил барона жене, и мы перешли в столовую.
Составляя меню, я подбирал блюда с оглядкой на то, чем потчевал меня Александр Сергеевич в ресторане «Доминик»: хотелось сделать приятное его вкусу. Но и от себя к «Вдове Клико» и бургундским я прибавил испанское легкое вино (пристрастился в Испанскую кампанию), а в блюдах перепелов, миньоны из парной телятины да стерляжью уху.
Александр Сергеевич был весел и, по обыкновению, шутил. Антон Антонович был настроен как бы флегматично, но кушал с аппетитом и за беседой следил внимательно. Заметно было, что больше его интересуют слова друга. Когда говорил Пушкин, барон обращался к нему и от внимания переставал жевать. Сам он говорил немного, но все дельно. Со мною был предупредителен, поднимал тосты за хозяина дома, хозяйку и их благоденствие. За Ленхен Пушкин пил стоя, делал ей приятные комплименты. Но жена нас скоро оставила под благовидным предлогом. Литературные беседы ей скучны, а наш круг постоянно в них впадал.
Пушкин, судя о стихах и прозе, выказывал полное знание предмета он, оказывается, следит и знает обо всем. Я даже осмелился проверить, испросив его мнение об одном малоизвестном авторе. Александр Сергеевич немедленно дал ему короткую полную характеристику. А это противоречит мнению, что он только игрок и волокита, по крайней мере, он еще и большой ученый.
Наблюдая всезнайство Пушкина, мне вдруг пришла странная мысль: знает ли он об истории с его «Годуновым»? Ведь и самые тайные вещи иногда бывают узнаваемы. Государственные секреты разглашаются, что говорить о частностях. Но нет, что за глупости, зная, он бы не пришел. Он бы счел меня своим первым врагом. Сколько он всего искреннего наговорил мне в последнее время нет, нет, невозможно. Даже если кто-то вокруг него, тот же Вяземский, строил догадки, он ни минуты в них не верил, иначе бы не пришел ко мне в дом. А рассказ о Кюхельбекере! Ведь Пушкин признавался мне, что хочет его государственного преступника печатать, это ли не доверие? Или напротив проверка? Сообщил о намерении и будет ждать: последует ли официальная реакция?.. Да нет, это слишком, Пушкин вовсе не политик, он поэт и относится к человеку, полагаясь на чувство. Александр Сергеевич, похоже, хорошо постиг природу людей, он чувствует их отлично. Вот и тут, со мной, он уверен, что я не хочу ему зла, и он прав. Тем более, когда он знает об архиве Кондратия. Я готов поступиться даже в чем-то своем, чтобы ему не навредить. Неосторожен Пушкин во мнениях и трудах своих. Да и я рисковал, открывая ему тайну архива, однако не мог не проявить через доверие симпатию к Пушкину.
Я так задумался, что даже пропустил шутку Александра Сергеевича, которой он сам же от души расхохотался, чем пробудил меня от размышлений.
Приятно мне у вас, дорогой Фаддей Венедиктович. Вот был давеча у Крылова: вкусно, но скучно. Иван Андреевич кушать любит больше, чем говорить.
Это не грех, отозвался я, литераторы обычно так много говорят, что несколько молчунов среди них только бы установили равновесие.
И верно. Барон, скажи, почему люди, которые каждый день пишут, еще и говорят каждый день?
Пишут недоговоренное, говорят недописанное, пробормотал Антон Антонович.
Ха-ха-ха! снова рассмеялся Пушкин. Точно! Начнешь, бывало, читать какую-нибудь критику: ни начала, ни конца, и мысль как будто отдает бутылкой.
А ведь мы все также пишем критики, напомнил я. Предлагаю поклясться накануне соблюдать обет молчания.
Это гарантирует только начало критики, напомнил Дельвиг. А что делать с концовкой?
Еще не знаю, Антон Антонович, признался я.
Да очень просто, сказал Пушкин, обещать окончание в следующем номере, а там сызнова начинать! Одна напасть как же соблюдать обед молчания? Вы оба, допустим, можете вечер провести с женами. Между супругами обычно уже так много сказано, что и помолчать не грех. А как быть мне холостяку? А ведь прежде, чем с дамой молчанием заняться, нужно же водопад слов пролить, да не просто, а о последних течениях, поэтических тонкостях. Поневоле оскоромишься и что-нибудь из завтрашней статьи приведешь Впрочем, в серьезной манере закончил Александр Сергеевич, именно из-за того я больше люблю иметь дело с гризетками
Я хотел возразить, но Антон Антонович взглядом показал, что не следует. Верно, Пушкин находится сейчас в конце очередного романа и думает о женщинах мрачно.
Так выпьем же за жен! заключил поэт. Это лучшие женщины. Должно и я когда-нибудь женюсь. Может, не скоро, сил к таким обильным возлияниям уже не будет, так я скажу ей: милый друг, я столько выпил в вашу честь, что пора бы знать честь нет, не так, что трезвость моя утлый плот, влекомый выпитым бургундским Лучше стихи:
Что же? будет ли вино?
Лайон, жду его давно.
Знаешь ли какого рода?
У меня закон один:
Жажды полная свобода
И терпимость всяких вин.
Погреб мой гостеприимный
Рад мадере золотой
И под пробкой смоляной
Сен Пере бутылке длинной.
В лета красные мои,
В лета юности безумной,
Поэтический Аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви!
Ныне нет во мне пристрастья
Без разбора за столом.
Друг разумный сладострастья,
Вина обхожу кругом.
Все люблю я понемногу
Часто двигаю стакан,
Часто пью но, слава богу,
Редко, редко лягу пьян.
Антон Антонович предложил тост за эпикурейство.
Кстати, ваше испанское вино прелестно освежает, заметил Пушкин. Вот поэтому все испанцы должны быть веселы и беззаботны.
Они пьют это вино прямо из бурдюков: подставляют рот под струю и льют в горло не глотая. Я этому научился, когда воевал в Пиренейских горах.
Вот я говорил уже, что у вас острый глаз! Учись, Дельвиг, все подмечать, а не «Что вдали блеснуло и дымится? Что за гром раздался по заливу?..» Но при такой наблюдательности у Фаддея Венедиктовича есть еще один волшебный дар фантазия. Помнится, читал я ваш рассказ о странствиях в XXIX веке. Творится там невероятное: на военных маневрах аэростаты поднимают в небо сотни солдат, которые прыгают вниз и плавно опускаются на землю благодаря, кажется, парашютам. По улицам ездят повозки без лошадей, люди употребляют заводные калоши, по небу летают воздушные дилижансы. Зрительные трубы позволяют рассмотреть не только, что делается в далеком городе, но и услышать разговор жителей, а особый лорнет видит человека насквозь, работу сердца и других органов. Люди заселили Луну, а пищу получают со дна морского.
Однако как вы все точно запомнили, Александр Сергеевич! воскликнул я.
Я недавно перечитывал Если хорошо обдумать и развить это направление, то может получится интересно. Вы не собираетесь ли продолжать писать такие небылицы?
Нет, я теперь больше увлечен историей и современностью.
Однако ж вы описали будущее не без сарказма, заметил Пушкин, заменив там всеобщее обращение французского языка арабским. Да еще назвали язык Вольтера однозвучным и беднейшим словами из всех языков!
Я припоминаю, что и горожан вы не пожалели, добавил Антон Антонович. У вас там дома стоят из чугуна, и жители вынуждены ходить по железному городу в шляпах с громовым отводом и металлической цепочкой для сплыва электрической материи на землю.
Да, это смешно, хмыкнул Пушкин. Стоит представить на моем цилиндре еще и железную палку с цепочкой!..
Ну, если будет такая мода то и будете носить, уверенно сказал я.
Вы и моду не раз вышучивали, Фаддей Венедиктович. Ваше счастье, что дамы не читают пока невероятные небылицы, а то бы они вам этого не простили.
Верно, потому вы, Фаддей Венедиктович, и не отыскали своих произведений в библиотеке XXIX века! хохотнул барон.
Это говорит только о скромности нашего хозяина, вступился за меня Пушкин. Да и кто знает, может быть, мы еще успеем в оставшейся жизни написать что-то, что переживет века.
В вас-то я не сомневаюсь, Александр Сергеевич, ответил я комплиментом.
Ваши машины для делания стихов и прозы также превосходны, а особенно то, что они изобретены в наше время и передаются по секрету от безграмотного к бестолковому и обратно. Верно, что головы у некоторых наших писак устроены гораздо проще любой машины, и работают скорее механически, чем вдохновенно. И вполне допускаю, что такие же писаки будут встречаться и в будущем. Но неужели вы верите в то, что хоть и через тысячу лет на юридическом факультете университета появятся отделения: добрая совесть, бескорыстие и человеколюбие?
Я верю в Просвещение, сказал я твердо.
Я тоже, но скорее, мне кажется, осуществится другая ваша поразительная выдумка: потомки уничтожили все леса и дерево у них ценится так высоко, что из него делают деньги. Каково: деревянные рубли! Такое я даже вообразить не в силах!
Спасибо! Превосходить первого романтического поэта в воображении, да по его собственному признанию величайшая похвала!
Уверяю вас, Фаддей Венедиктович, это не самое удивительное дело, заметил барон Дельвиг. Пушкин всех хвалит, это не штука. Вот когда он начнет вас ругать, это значит вы добились настоящего его внимания и расположения. Меня он начал критиковать лишь недавно, а ведь мы с детства друзья.
Это точно, с Лицея, подтвердил Пушкин. Вот было время золотое: друзья, науки, первая любовь, горячка в крови. Надежды. Я ведь, знаете, мечтал о гвардии, а отец сказал, что денег у него нет, что он меня экипировать лишь в армию может. Пришлось с мечтой расстаться и пойти в службу по министерству иностранных дел. Вечно так давеча мать зазывала в Москве в гости, обещая печеную картошку. А что еще она может?.. лицо Александра Сергеевича скривилось гримасой то ли злости, то ли презрения. А отец в надзиратели метил, когда я в Михайловском был в ссылке! с горечью добавил он. Обещался властям за мною присматривать А что ваш батюшка, Фаддей Венедиктович, притеснял вас?
Ничуть, сказал я. Отец мой очень обо мне заботился, он был человек добрый, но неровного характера. Однажды мальчиком я заболел. Случилось это так: ночью меня разбудил ужасный рев. Комната моя была освещена наружным блеском. Няньки не было в спальне, я подбежал к окну, взглянул и вся кровь во мне застыла. Вижу: во всю длину улицы тянутся какие-то страшилища в белой и черной длинной одежде, по два в ряд с факелами, и ревут во все горло. А посредине, между множеством знамен эти чудовища несут гроб. Это были всего лишь похороны настоятеля католического монастыря. Но няньки и служанки натолковали мне прежде о ведьмах, чертях и мертвецах и тому подобном, в моем разгоряченном воображении представилось что-то ужасное, я упал замертво. У меня случилась горячка, и я девять дней пролежал в беспамятстве и бреду. Выздоровление тянулось медленно, через три недели я с трудом ходил по комнате. От испуга за меня отец решил закалить меня от такой впечатлительности. Ни слезы матушки, ни советы докторов и друзей не могли смягчить его на этот счет: не постигаю, как я остался жив, после всех пережитых мной испытаний! Например, он будил меня ото сна или ружейными выстрелами над самой моей кроватью, или холодной водой, выливаемой на меня во сне. Сказав мне однажды, что только бабы и глупцы верят в чертей, колдунов, ведьм и бродящих мертвецов, он посылал меня одного в полночь, зимой и осенью, на гумно, приказывая принести пук колосьев или горсть зерна. Надобно знать, что за нашим гумном было сельское кладбище. Один взгляд отца заставлял меня безмолвно повиноваться. Слез он терпеть не мог, и отговорок не слушал. С первого раза, когда меня облили в постели холодной водой, я заболел лихорадкой, и от первого ружейного выстрела над головой едва ли не лишился употребления языка, но в полгода привык ко всему, и с радостью бегал в темную ночь на гумно, забавляясь страхом матушки и сестер. При этом отец приучал меня к самой грубой пище; брал с собой на охоту, на которой мы проводили иногда по несколько дней в лесу, и, будучи только семи лет от роду, я галопировал за ним на маленькой лошаденке, и даже стрелял из ружья, нарочно для меня сделанного. Отец мой торжествовал, а матушка каждый день боялась за жизнь мою, и со слезами повиновалась ему. Он страстно любил матушку, но в воле своей был непреклонен. Хотя эта внезапная перемена в моем физическом воспитании не только не повредила мне, а, напротив, послужила в пользу, я, однако ж, сам не следовал этой системе, да и никому не посоветую следовать.