Часы в гостиной уже пробили два часа ночи, а мать, все еще возбужденная этим затянувшимся бдением и обуреваемая неистовым желанием скорейшего замужества дочери, забыв обо всем на свете, говорила и говорила, вертя дочь во все стороны, точно картонного паяца. Девушка вяло, безвольно подчинялась ей, как ни тяжело было у нее на сердце, как ни сжималось у нее горло от страха и стыда. В конце концов, оборвав серебристый смех, которому учила ее мать, она горько разрыдалась, бессвязно лепеча с искаженным лицом:
Нет нет! Это слишком отвратительно!..
Госпожа Жоссеран, растерянная и уязвленная, на секунду умолкла. Еще с того момента, как они покинули квартиру Дамбревилей, у нее прямо руки чесались надавать пощечин дочери. И теперь она, размахнувшись, влепила Берте жестокую оплеуху:
Вот тебе, получай! Ты мне надоела!.. Боже, какая дура! Ей-богу, мужчины правы, что обходят тебя!
От этого резкого движения Ламартин, которого госпожа Жоссеран так и не выпустила из рук, свалился на пол. Она подобрала его, обтерла и, волоча шлейф своего парадного платья, величественно направилась в спальню.
Ну вот, так я и знал, что этим кончится, прошептал ее супруг; он даже не посмел задержать дочь, которая тоже вышла из комнаты, держась за щеку и плача еще горше.
Пробираясь ощупью через переднюю, Берта наткнулась на своего брата Сатюрнена, который подслушивал их, стоя босиком, под дверью. Это был рослый малый двадцати пяти лет, нескладный, со странными глазами, оставшийся сущим ребенком после перенесенного воспаления мозга. Он не был безумен, но постоянно терроризировал домашних приступами бешенства, когда ему в чем-нибудь противоречили. И только Берта могла успокоить его одним взглядом. Во время ее долгой болезни, когда она была еще маленькой, брат ухаживал за ней, подчинялся, как верный пес, малейшим ее капризам и с тех пор, став спасителем сестры, относился к ней со слепым и преданным обожанием.
Она опять тебя била? спросил он возбужденным шепотом.
Берта, испуганная этой встречей, попыталась отослать его из передней:
Иди к себе и ложись спать, это тебя не касается.
Нет, касается. Я не хочу, чтобы она тебя била, слышишь, не хочу!.. Она меня разбудила своими криками Пусть она больше так не делает, а то я ее убью!
Сестра схватила его за руки, успокаивая, словно разъяренного пса.
Сатюрнен тут же притих и пробормотал, по-детски всхлипывая:
Она тебе сделала больно?.. Ну скажи, где у тебя болит, дай я поцелую. И, найдя ощупью щеку сестры, обцеловал ее, обслюнявил, омочил слезами, твердя: Ну все, уже не больно, уже не больно!
Тем временем Жоссеран, оставшийся в одиночестве, уронил на стол свое перо, не в силах справиться с нахлынувшим горем. Посидев так несколько минут, он встал, на цыпочках подошел к двери и прислушался. Его супруга уже храпела в спальне. Дочери у себя в комнате больше не плакали. В квартире воцарились тьма и покой. Слегка утешенный, он вернулся к столу, поправил потрескивавший фитиль лампы и машинально погрузился в работу. Две крупных слезы, которых он и не заметил, скатились на бандероли в торжественной тишине уснувшего дома.
III
За рыбным блюдом это был сомнительной свежести скат, в пережаренном масле, которого эта поганка Адель вдобавок щедро полила уксусом, Ортанс и Берта, сидевшие по обе стороны от Башляра, наперебой уговаривали дядюшку выпить, наполняя его бокал и твердя:
Нынче ведь ваши именины, дядюшка!.. Выпейте за свое здоровье, дядюшка!..
Сестры сговорились непременно выжать из дяди двадцать франков. Каждый год их предусмотрительная мамаша сажала девушек рядом со своим братом и отдавала им его на растерзание. Но это была крайне сложная задача, она требовала упорства и настойчивости обеих девиц, неустанно мечтавших о модных бальных туфельках и о перчатках до локтя, на пяти пуговках. Для этого нужно было напоить дядюшку допьяна. Он относился к родным как последний скаред, притом что спускал в сомнительном обществе весь свой доход в восемьдесят тысяч франков, заработанных на посреднических сделках. Однако нынче вечером девицам повезло: Башляр явился к ним уже в подпитии, так как провел день в предместье, на Монмартре, у красильщицы, которая заказывала специально для него вермут в Марселе.
За ваше здоровье, кошечки мои! всякий раз отвечал дядюшка своим грубым, хриплым голосом, осушая бокал.
Он сидел во главе стола, сверкая драгоценными перстнями, с розой в петлице, грузный старик с повадками торговца, гуляки и крикуна, погрязшего во всех пороках. Его искусственные, подозрительно белые зубы никак не сочетались с грубой, морщинистой физиономией; огромный красный нос пылал под седым ежиком густых, коротко остриженных волос; морщинистые веки то и дело падали, прикрывая бледные, мутные глаза. Гелен племянник его покойной жены утверждал, что дядюшка «не просыхает» уже десять лет, с тех пор как овдовел.
Нарсис, съешь еще кусочек ската, он сегодня удался! уговаривала госпожа Жоссеран, улыбаясь пьяному брату, хотя ее тошнило от одного его вида.
Она сидела напротив, по другую сторону стола; слева от нее помещался юный Гелен, справа молодой человек по имени Эктор Трюбло, которому она была кое-чем обязана. Обычно она пользовалась этим семейным ужином, чтобы не устраивать отдельных приемов для некоторых гостей, вот почему их соседка мадам Жюзер также сидела здесь рядом с Жоссераном. Вдобавок дядюшка вел себя за столом крайне бесцеремонно, и чтобы спускать ему отвратительные манеры, нужно было очень уж рассчитывать на его наследство; впрочем, она показывала его только самым близким знакомым или людям, которым необязательно было пускать пыль в глаза. К таким, например, относился молодой Трюбло, на которого она прежде смотрела как на будущего зятя. Он служил у какого-то маклера, ожидая, когда его отец, человек с немалым состоянием, купит для него долю в этом деле; но, поскольку Трюбло выказывал крайнее отвращение к браку, хозяйка дома перестала с ним церемониться и теперь усаживала его рядом с Сатюрненом, который всегда ел крайне неряшливо. Берте, сидевшей по другую сторону от брата, поручалось сдерживать строгим взглядом его выходки например, когда он запускал пальцы в соус.
После рыбного блюда служанка принесла паштет, и девушки сочли, что настал подходящий момент для новой атаки.
Выпейте же, дядюшка! сказала Ортанс. Нынче ваши именины Неужто вы не подарите нам что-нибудь по этому случаю?
Да, верно! добавила Берта намеренно простодушным тоном. По случаю именин всегда делают подарки Подарите нам двадцать франков!
Стоило девушке заговорить о деньгах, как Башляр притворился мертвецки пьяным.
Это была его обычная уловка: он прикрывал глаза, делал вид, будто ничего не понимает, и бормотал:
Что-что? Какие еще двадцать франков?..
Двадцать франков; и не притворяйтесь вы прекрасно знаете, что такое двадцать франков, настаивала Берта. Подарите нам двадцать франков, и мы будем вас любить еще крепче, крепко-крепко!
И сестры принялись обнимать старика, осыпая его ласковыми словечками, целуя в багровые щеки и ничуть не брезгуя исходившим от него запахом самого низкого разврата. Жоссеран, с отвращением вдыхавший эту стойкую вонь смесь абсента, табака и мускуса, брезгливо передернулся, глядя, как его дочери прижимаются свежими личиками к физиономии старика, от которого так и несло мерзкой вонью порока.
Оставьте его в покое! выкрикнул он.
С какой стати? возмутилась госпожа Жоссеран, бросив испепеляющий взгляд на своего супруга. Девочки просто забавляются Если Нарсису захочется подарить им двадцать франков, он волен поступать, как ему угодно.
Господин Башляр так добр к девочкам! с умилением прошептала мадам Жюзер.
Однако дядюшка отбивался от племянниц и только твердил, совсем обмякнув, роняя слюну:
Ну и дела Ничего не понимаю, честное слово, ничего
Ортанс и Берта, переглянувшись, оставили дядю в покое, похоже, он еще был недостаточно пьян. И они начали усердно подливать ему вина, хихикая, словно уличные девки, решившие выбить деньгу из клиента. Их красивые обнаженные, по-девичьи свежие руки так и мелькали перед огромным багровым носом дяди.
Тем временем Трюбло, молчаливый юнец, развлекавшийся на свой лад, не спускал глаз с Адель, которая неумело хлопотала за спинами гостей. Он был очень близорук и потому считал красоткой эту девицу, с ее топорным лицом бретонки и волосами цвета грязной пакли. А она, подавая жаркое из телятины, как раз в этот момент налегла на его плечо, чтобы дотянуться до середины стола, и юноша, притворившись, будто поднимает упавшую салфетку, свирепо ущипнул ее за лодыжку. Но служанка так ничего и не поняла и только недоуменно покосилась на него, решив, что он просит подать ему хлеб.
Что случилось? спросила мадам Жоссеран. Она вам на ногу наступила? Ах, она так неуклюжа, ну да что с нее взять деревенщина!
О, ничего страшного, ответил Трюбло, спокойно поглаживая густую черную бородку.
В столовой сперва было очень холодно, но постепенно, от пара горячей еды, беседа становилась все более оживленной. Мадам Жюзер уже в который раз начала жаловаться Жоссерану на свою одинокую, унылую жизнь а ведь ей всего-то тридцать лет! Муж покинул ее на десятый день после свадьбы; о причинах она умалчивала. И вот теперь она влачит одинокое существование в своей уютной квартирке, куда впускает одних лишь священников.
Ах, это так грустно, в мои-то годы! с томной печалью говорила она, изящно поднося ко рту вилку с кусочком мяса.
Бедняжка, как ей не повезло! шепнула госпожа Жоссеран на ухо Трюбло, с видом глубокого сочувствия.
Однако тот с полнейшим безразличием смотрел на эту святошу с невинными глазами, подозревая в ней тайные пороки, скрытые под пресной личиной. Ему не нравились такие женщины.
Но тут случилась неприятность: Сатюрнен, за которым Берта, подступив к дяде, перестала следить, вздумал играть со своей порцией мяса, разрезая его на кусочки и выкладывая их мозаикой на тарелке. Бедный малый раздражал мать она стыдилась сына, боялась его выходок, не знала, как от него избавиться, но из самолюбия не решалась сделать из него простого рабочего, пожертвовав им ради его сестер; в свое время мать забрала его из пансиона, где этот отсталый подросток никак не развивался; с тех пор Сатюрнен уже много лет бродил по дому, бесполезный, тупой, и всякий раз, как матери приходилось выводить его на люди, это было для нее тяжким испытанием. Ее гордость была задета.
Сатюрнен! прикрикнула она.
Однако Сатюрнен, крайне довольный проделкой, только хихикнул. Он нисколько не уважал мать, открыто насмехался над ее грубым, лживым нравом и громко уличал ее в этом с прозорливостью, свойственной психически ненормальным. Сейчас все грозило скандалом: он вполне мог швырнуть тарелку ей в лицо, если бы Берта, вспомнив о своей обязанности, не устремила на брата строгий пристальный взгляд. Сатюрнен хотел было возмутиться, но его глаза тут же померкли, он съежился на своем стуле и до конца ужина так и просидел в прострации.
Гелен, я надеюсь, вы не забыли принести свою флейту? спросила госпожа Жоссеран, желая развеять тягостное впечатление от этой сценки.
Гелен играл на флейте по-любительски и только в тех домах, где к нему относились снисходительно.
Мою флейту? Ну разумеется, принес, рассеянно ответил он.
Его волосы и бакенбарды сейчас взъерошились больше обычного он был крайне заинтересован маневрами девушек, наседавших на своего дядю. Сам он работал в одной страховой компании, встречал Башляра на выходе из конторы и уже не оставлял его, таскаясь за ним по одним и тем же кафе и злачным местам. Если кто-нибудь видел на улице грузную, развинченную фигуру одного, можно было с уверенностью сказать, что тут же появится бледная, испитая физиономия другого.
Смелее, девушки, не отпускайте его! внезапно воскликнул он, точно судья, считающий удары.
Дядюшка и в самом деле мало-помалу начал сдавать позиции. Когда после овощного блюда зеленой фасоли Адель подала ванильное и смородиновое мороженое, гости внезапно развеселились, и девицы воспользовались ситуацией, чтобы заставить дядю выпить полбутылки шампанского, которое госпожа Жоссеран покупала у соседа-бакалейщика по три франка за бутылку. После этого он совсем размяк и перестал притворяться непонимающим:
Что, двадцать франков?.. А почему двадцать?.. Ага, вы, стало быть, хотите получить двадцать франков Но у меня нет их с собой, клянусь Богом! Вот хоть спросите у Гелена. Не правда ли, Гелен, я оставил в конторе кошелек, и тебе пришлось заплатить за меня в кафе Будь у меня двадцать франков, кошечки мои, я бы охотно дал их вам, уж больно вы милые!
Гелен, с обычным своим холодным взглядом, визгливо посмеивался, и этот смех походил на скрип несмазанного колеса. Он бормотал себе в бороду:
Ох уж этот старый жулик! Затем во внезапном приступе злорадства крикнул: Да обыщите вы его!
Ортанс и Берта снова, совсем уж бесцеремонно, набросились на дядю. Страстное желание раздобыть двадцать франков, которое доселе сдерживалось строгим воспитанием, в конечном счете привело их в полное неистовство, и они совсем забыли о приличиях. Одна из сестер обшаривала жилетные карманы старика, вторая запустила руку в карманы редингота. Тем не менее дядюшка, отвалившийся от стола, все еще сопротивлялся, хотя его одолевал смех смех, перебиваемый пьяной икотой.
Честное слово, у меня нет ни гроша бормотал он. Да прекратите же, вы меня щекочете!
Ищите в панталонах! вскричал Гелен, донельзя возбужденный этим зрелищем.
И Берта решительно, без стеснения, начала копаться в кармане панталон старика. Руки девушек дрожали, обе вели себя совсем уж бесцеремонно, готовы были отхлестать дядю по щекам. Но тут Берта с победным воплем вытащила из глубины дядиного кармана горсть мелочи, высыпала ее на тарелку и там, среди медных и серебряных монет, заблистала золотая двадцатифранковая.
Вот она, голубушка! вскричала она, растрепанная и красная от возбуждения, подбрасывая и ловя вожделенную добычу.
Все сидевшие за столом аплодировали, найдя эту сценку весьма забавной. В комнате стоял гам, ужин получился веселее некуда. Госпожа Жоссеран глядела на дочерей с растроганной материнской улыбкой. Дядюшка, сгребавший с тарелки свою мелочь, назидательно объявил, что тот, кому понадобились двадцать франков, должен их заработать. А его племянницы, усталые и довольные, тяжело переводили дух; их губы все еще дрожали от нервного напряжения, вызванного неудержимым желанием добычи.
Но тут кто-то позвонил в дверь. Вечерняя трапеза слишком затянулась, это уже явились остальные гости. Жоссеран, решивший, в подражание своей супруге, посмеяться над недавним инцидентом, начал распевать за столом куплеты Беранже, однако та велела ему замолчать: Беранже оскорблял ее поэтические вкусы. Она поторопила служанку с десертом, тем более что дядюшка, расстроенный вынужденным подарком потерей двадцати франков, искал предлога для ссоры и жаловался, что его племянник Леон не снизошел до того, чтобы поздравить его с именинами. Леон должен был прийти только поздним вечером. Когда гости уже вставали из-за стола, Адель доложила, что в салоне ждет архитектор «снизу», а еще какой-то молодой человек.