Принуждение к грамоте дело архитрудное, даже в ту эпоху государственного насилия в России над человеком. Главным европейцем в азиатской стране надолго стало центральное правительство. Мелкие чиновники, канцеляристы, писцы, прочее «чернильное семя» нашли себе в грамоте главный источник пропитания и жизни. Государству они тоже нужны. И эта грамота перетекала в самые низы русской бюрократии из другого, помимо дворянства, наследственно грамотного сословия общества духовенства. Попы, дьяконы, дьячки, пономари, псаломщики были (в разной мере) регистраторами течения времени в жизни любого русского человека. Они крестили, брачили, отпевали каждого отмеряли ход времени. Потому-то впоследствии в XIX начале XX века столько русских историков выйдет именно из духовенства. Все эти Соловьевы, Ключевские, Богословские, Рождественские, Покровские и несть им числа.
Духовенство наследственно грамотное сословие со своими учебными заведениями (училищами, семинариями, академиями). Надо сказать, заводились последние в России в 18 веке с большим скрипом, хотя более-менее повсеместно. Самотеком и самоуком грамоте наших попов и дьячков больше не учили изволь на каторгу в школу!
История одной школы
Народ же в русской глубинке школе долго и успешно сопротивлялся. Глубинный народ Толща русской жизни очень медленно поддавалась внедрению грамотности. Обратимся к занятному эпизоду открытия архиерейской школы в городе Вятке, в глухом северо-восточном углу Европейской России, местным архиереем Лаврентием Горкой (16711737), другом и почитателем Феофана Прокоповича. При Петре I много ученых южноруссов из Киева пошли в дело.
Школа эта предназначалась вятским владыкой (годы правления 17331737) для детей местного духовенства и «лучших градских людей». Образцом для обучения (недосягаемым) служила Киевская духовная академия. Но дело оказалось многотрудное. Никто в школу добровольно учиться идти не желал. По словам самого архиерея, нравом весьма крутого, «иные бегают, другие укрываются; а когда что и послушают на вред моему смирению чинят и неисповедимые пакости мне делают. Хотел я и учения славяно-греко-латинского для робят в епархии Вятской заводить и учителей с Киева двух мирских человек вызвал. Но за таким гонением и противностями невозможно!» Светские местные власти поддерживали врагов епископа; где тайно, а где и явно.
Но энергия дряхлого Горки сотворила невозможное. Славяно-латинское учение было заведено в начале 1735 года. А латынь это язык европейской науки! Ведь все учение в университетах там идет на латыни. Сопротивление непокорного вятского духовенства епископ сломил с помощью рассыльщиков и приставов, кои неблагодарных деток от 7 до 20 лет, а также сопротивлявшихся родителей доставили в школу скованными и в «железах».
Пришла на помощь епископу и центральная власть. Все-таки его дело шло в общем тренде политики Петербурга. Главный враг Горки местный архимандрит Александр, утекший в центр с доносом на епископа, был казнен в Тайной канцелярии. Только такие действия помогли открыть школу для 400 «робяток» в глухой провинции. Впрочем, ненадолго. Уже 23 сентября 1736 года более сотни посадских жителей и рассыльщиков местной провинциальной канцелярии с «дубинами и кирпичьем» ринулись на штурм архиерейского дома и школы. Пораженный уже параличом Лаврентий Горка пал духом от такого унижения и оскорбления, тем более что его покровитель и друг Феофан Прокопович незадолго до того (8 сентября) скончался.
И едва Горка умер (10 апреля 1737 года), как последовал новый взрыв ненависти к школе. Местное общество просто восстало против нее. Местные монахи, попы, чиновники, лучшие и простые жители с дубинками, палками и прочими подручными средствами бросились на штурм школы и приступом взяли ее. Захватили некоторых учителей с лучшими учениками и посадили их под караул. Уже 18 апреля из школы бежало 159 школьников.
В доношении в Синод старшего учителя школы Финицкого (выписанного из Киева) сказано: «Студенты, оставя школьное учение, бежали и в школу не ходят, а 18 апреля, видя меня заарестована их промыслом (управителями архиерейского дома: казначеем Трифоном и секретарем Протопоповым. В. Б.) и тыи студенты, которые имели охоту к учению, в конец разошлися. Вси соборяне и вси причетники церковные, как градские, так и уездные, враждуют сему (школьному латинскому) учению весьма неблагодарны суть, и говорят, что де сие учение не на пользу нам есть, паче же и противное церкви, понеже де мы латынь гнушаемся»
Ближний к покойному архимандрит укрылся в келье своего монастыря и не смел даже поехать на панихиду по усопшему епископу. К нему же бежали два учителя из школы. Один из них попытался утечь далее, но был схвачен в дороге и с ликованием возвращен в оковах в архиерейский приказ, где его долго морили в заточении. Школьники разбежались полностью при такой безнаказанности. Затея покойного епископа «заморозилась» на пару лет, пока не прибыл на Вятку новый архиерей в 1739 году. Синод настаивал на жизни с таким трудом открытой школы. И постепенно учение пошло легче.
Дела церковные и ортодоксальные переплетались со светскими. Но убеждение, что в попы можно на отцовское место встать и без всякого учения, мало-мальски самоуком дойдя до всего, бытовало на Вятке еще чуть не весь XIX век. Вхождение в книги русской провинции шло медленно, с трудом и отдельными сегментами жестко сословного общества. Купцы и простые горожане грамотели уже больше в XIX веке. А крестьяне, в значительной своей массе уже в веке XX. Я до сих пор помню письма своей тетушки (точнее, двоюродной бабушки) из Алдана (с Колымы, куда они попали после раскулачивания), где все слова писались слитно без пробелов. Это поражало. Просто она ходила в школу одну зиму, еще до революции, и дальше не продвинулась.
Старообрядцы как книжники
И все же, говоря про русскую книгу и ее пространство, нельзя обойти большой слой людей, что в прошлые века были фанатично преданы книге (правда, только своей). Это старообрядцы. Их книга это религиозные тексты по образцам дониконианским. С тиснением на кожаных крышках из дерева, медными застежками и замысловатыми заставками, чудными узорами (травными) и часто большим форматом. Ручная работа! Произведение искусства! Такую книгу нельзя класть на пол. Это к ней явное неуважение. А старообрядцы свою книгу любили и обожали. Для них эта книга объект культа и почитания в XVIIIXX веках, явление, одухотворенное всей жизнью русского старообрядчества. Без молитвы приступать к чтению нельзя!
Живое ремесло древней Руси дошло до нас в этих книгах, изданных в XVIII начале XX века. И душа русского человека внутри этой книги не потерялась, она развернулась меж страниц, заполненных слишком большим для наших глаз шрифтом с церковнославянской старой вязью с киноварного цвета заглавными буквами в начале глав и вязью мастеров-травников. А рукописная книга старообрядцев! Это поэма невероятной внутренней силы. Строчки рвутся в душу и сердце! Духовная мощь рукописных строк потрясает.
В отличие от основной массы русского крестьянства старообрядцы поголовно были грамотны. Не просто читали, но чтили книгу и не мыслили себе жизни без общения с ней интимного, в ночные часы. У себя дома в подполе или соборного на общем молении в своей часовне, где чужих нет и быть не может. Все свои, и поэтому душа ликует, легко и радостно рвется ввысь от знакомых до боли строк. И закапанные воском со свечи листы стали родными.
Книга даже по-другому читалась старообрядцами. Сам процесс чтения был иной. Книга читалась медленно, торжественно, иногда вслух для вразумления окружающих. Чтение книги приближалось к священнодействию, к богослужению тем более что в книге речь шла о вещах божественных и священных. Так полагал и Андрей Синявский известный знаток этой книжности. Прежде чем раскрыть книгу, читающий мыл руки и молился (очищался душой, чтобы быть достойным книги). Произносимые им слова (полушепотом, если он читал один и для себя) звучали особенно веско и непререкаемо. Чтение превращалось в некое действо, в церемониал книгочтения.
В старообрядческой среде сформировалось настоящее искусство прочтения и запоминания книжного текста (начетчики), ныне напрочь утраченное. Дело в том, что книги не просто перечитывались и переписывались десятилетиями они передавались по родству из века в век. С книгой жили всю жизнь от рождения до смерти. Это настоящий апофеоз русской книги, увы, напрочь изолированной от общего хода русской жизни. Пометы читателя и владельца («зри» с указающей кистью руки) касались не только особых мест, но жизни и смерти своих родных обычно в конце на чистых последних листах).
Глубокая мысль, кою читатель вперял в свою книгу, видна нам и в церемониале ее ремонта: подклеивали листы, наращивали кожу с тиснением, чинили застежки, переписывали истлевшие листы. Закладки и ленточки в книге возвращают нас в то давнее время, когда к отдельным местам книги читатель возвращался несколько раз для повторного обдумывания сложных и непонятных мест, споров о тонкостях веры и учения.
А посему эти книги в эпоху гонений на старообрядцев (а так было до 1906 года) тщательно прятались, нередко в подполье или скрытне под домом, где их могли и переписывать, обсуждать, спорить долгими часами. Воистину с ней искали смысл жизни. И находили!
Именно старообрядцы совершили великий подвиг для русской культуры они пронесли с собой живое ремесло-искусство Древней Руси из XVII века в XX. Сохранили!
Как читали в советские годы
Читателями становятся с раннего детства. Дети (понятно, не все, а лишь запойные читатели) во времена моего детства вначале читали сказки Пушкина, затем стихи Лермонтова и вообще все, что под руку подвернется. Например, учебники по истории и литературе своих старших братьев и сестер. Они росли и развивались вместе с литературой XIX века. Затем шла проза полегче, наших реалистов-писателей про детство, отрочество, юность
Наконец, переходили к огромным пластам советской детской литературы про школу и прочие детские радости жизни. Наивная, слащавая, морализаторская советская детская литература все равно давала некую начальную культуру чувств в книжном варианте, отталкиваясь от коей можно было плыть в книжном море детских библиотек дальше. Даже явно плохие книги были как-то полезны. Вспоминается афоризм одного великого библиотекаря (Н. Федорова): «За свою жизнь я встречал много плохих книг, но ни одной ненужной».
Любопытны были и просветительские книжки (возьмите серию «Эврика», допустим), даже если они сильно грузили чем-то непонятным детей. Это же все равно был диалог, и какие-то точки опоры юный читатель для себя в них находил. Формировался начальный индивидуальный вкус (как одежда по росту), приходило понимание хорошего и плохого, того что нравится и что не нравится. Шло ускорение к запойному чтению, и набранная затем скорость помогала преодолевать разные препятствия и рвы поверху, не разбивая носы в канавах и не останавливаясь в своем развитии.
Впрочем, число таких читателей среди детей никогда не превышало процентов пяти. А основная масса благонравно полегоньку и от скуки или под давлением школы что-то почитывали изредка, остановившись в своем книжном развитии классе на седьмом-восьмом и совершенно искренне считали вершиной мировой литературы «Песнь о соколе» Максима Горького.
Очень важно было во все эпохи прочесть вовремя нужную книгу. Не прочитанная в прошлом книга в другое время будет тебе, в сущности, бесполезна. Условно говоря, какой-нибудь «Робинзон Крузо» должен быть прочитан именно в 12 лет или раньше. Но ни в коем случае не позже! На какие-то важные болевые точки роста по всей судьбе человека лет эдак до 25 должны прийтись именно эти веховые, значимые книги.
Помню свои острые ощущения от «Руслана и Людмилы» Пушкина (лет в 7). Эти страхи от ужасного Черномора. Невероятно яркое, ни с чем несравнимое впечатление осталось от сборника немецких сказок Т. Габбе «По дорогам сказки». Она составила (и пересказала) идеальный вариант книги сказочной фантастики для тех лет.
А бум в 1960‐е годы «Волшебника Изумрудного города» в пересказе А. Волкова? Рядом с привычным обычным миром жизни ребенок видит вход в параллельный мир чудес, тайн и открытий. Где нет детских обид и страхов и все всегда кончается счастливо. Волшебный радужный пузырь параллельного мира, куда всегда можно спастись от своих бед и трагедий, окунувшись с головой и напрочь забывая реальность. И этим ее отменяя вместе со всеми страхами.
Потом для нас, поколения детей 1950‐х 1 960‐х годов, приходили «Таинственный остров» Жюля Верна и «Старик Хоттабыч» Лазаря Лагина, да много чего еще. Чтение и должно быть беспорядочным. Подсознание само выберет что надо. Душа питалась книжными мечтами и чудесами, возрастала в борениях с самой собой и враждебным любому читателю миром.
Как же у нас тогда в эпоху великого советского читателя любили и обожали книгу! Это был какой-то морок, фантасмагория, наркозависимость! Любили как мать, жену, боевую подругу С чувством, нежно и почти истерично, вдыхая в нее свою жизнь, любовь и ненависть. Даже самые мертвые листы убогой писанины самых бесталанных авторов слегка оживали, когда читатели находили в них свои жемчужные зерна (кои автор и не вкладывал). Эзопов язык, странные аллюзии, модные слухи о том и сем все это волновало кровь и ум искушенного советского читателя, готового ночами стоять в очереди на подписку какого-нибудь Станюковича. Авторы на встречах с писателями ошалевали от моря читательской любви и того, что, оказывается, они вложили в свои книги. Чаще всего они ни сном ни духом об этом и не думали и даже не подозревали. Волна читательской любви поднялась настолько высоко в 1970‐е 1980‐е годы, что казалось, этот Эверест будет стоять вечно. Ан нет!
Но алгоритм читательской жизни советских детей и подростков (той поздней советской эпохи) был иным, чем у предыдущих и последующих поколений. Знаковыми и питательными стали совершенно другие книги. Скорость изменений в развитии поколения чудовищно нарастает. Сами типы книг быстро меняются. Стоит только понимать, что если вокруг ребенка нет живой яркой насыщенной жизни с природой, людьми, своей семьей то никакие книги душу его питать не смогут. Развитие будет ущербным. Для жизни нужна хорошая почва.
Ну и этническая составляющая важна. «На редьке ананас не вырастет». Сказки «Тысячи и одной ночи», не адаптированные для европейцев, нам невероятно скучны и однообразны. Вряд ли их активно читают сейчас и на Востоке Значительная часть мировой литературной классики просто умерла для нас. Да и то, что осталось, мы воспринимаем совсем не так, как в эпоху ее появления на свет божий или в эпоху ее бурного расцвета. Ни вкуса, ни цвета, ни запаха жизни засушенный цветок между книжных листов!
Но вся история мировой литературы XVIIIXX веков это история взросления читателя. Неважно, что многие из этих веховых книг во время своего появления были книгами для взрослых, а не для детей и подростков. Значит, читательское восприятие книги тогда было именно таким остронаивным и впечатлительно-доверчивым. Стало быть, эмоций и чувств у взрослого человека тогда (веке в XVIII) было столько же, сколько сейчас у 12‐летнего подростка.