Андрей Петрович стоял и собирался с мыслями. «Откуда он взялся здесь? Что за черт».
Медленно он отошел и заглянул в окна. «Вроде сидит там кто-то? Неудобно как», подумал он и опять чертыхнулся. Потом подошел и, решительно открыв дверцу, заглянул внутрь.
На железном рифленом полу стоял гроб. Темные закутанные фигуры, застыв, сидели на скамьях по обе стороны
А-а заорал у него над ухом голос. Любопытствуешь? Хватай его! Темные манекены ожили и кинулись на теряющего сознание Андрея Петровича
* * *
Есть где разгуляться Случаю в городе-гиганте. Не то что в маленьких городках. Там все на виду. Все знают про всех и каждого. Негде развернуться Судьбе, и все течет ровно и тихо. И, может быть, написано кому на роду не так жить, но, видно, родился не в том месте. В маленьких городках судеб не бывает. А кто гонится за призрачным роком, тот уезжает. И, сойдя с поезда, самолета, попадает в каменные сети. Какая там теория вероятностей! Как написано на роду, так и случится.
Но кому в наше время интересна судьба отдельного человечка? Его и не видно среди миллионов других. Муравей он, и того хуже. Где он там в зарослях каменной плесени, раскинувшейся на десятки километров? Где? В наше время все массовое, и тут вероятность как раз и расцветает. И получается, что катастрофы происходят вроде чисто случайно. И от инфарктов гибнут так, как надо и как раз в нужной пропорции
И при чем здесь судьба? Смешно! Пожимает иронически плечами мордастый субъект в дорогом костюме. Судьба? Улыбка скользит, и, как ядрышки, рядами белеют крепкие зубы.
Можешь значит, и судьба тебе будет! А не можешь ррраз его! Вот и вся философия. Куй железо, пока не остыло Куй, чтобы быть кузнецом своего счастья
Стоп! Так, значит, счастье-то есть? Есть или нет?!
Ну, счастье? Это вроде как радость большая. Так сказать, состояние души Субъект мнется.
Души? Позвольте, выходит, и душа есть?
Тут вознегодует здоровячок. А город ухмыляется, наглыми желтыми глазами глядит не моргая в ту самую душу, и некуда спрятаться. Все на виду. Только обманчивое это море огня и шум, поток Спешите жить, скорее. Ревниво следят горящие глазницы бетонно-этажных черепов. Все как один спешите! И летит, летит ночная нечисть на огонь, и бабочки, и мотыльки ночные все летят одной переливающейся шорохом толпой. Напрасно кричат Кассандры: «Остановитесь! Не тот это огонь! Все ложь. Никто вас не зовет в уютной дом, под кров, в тепло Это не близкая душа вам светит и ждет. Нет! Это страшные желтые, подлые глаза Чужого смотрят, рассматривают вас».
Ухмыляется про себя каменная поросль-чудовище. Никто ее не распознает, не углядит за чистой случайностью. Все по науке. Щерятся ядрышки зубы у крепыша. Кует он счастье свое, кует и бац! посыпались зубы, хватил его удар, раком заболел!
И никакой теории вероятностей.
Заболел и помер Иванов Петр Сидорович! Не Сидоров Иван Петрович. Точно означенный номер. В ящик его и в крематорий. И рассказать некому, что вдруг почувствовал, что открылось неожиданно в последние минуты.
Некому и нечем
А раскинули его кончину на тысячу, другую. Процент вывели, и получилось все закономерно. Статистика. Так и должно быть, и никакой Судьбы! Случай, случайно Зыбок обманчивый песок из слов, ох, как зыбок!
А в узких пустынных переулках, в шумящей льющейся потоком толпе, в реве и тишине затаился Случай.
Настоящий, тот, что поджидает только вас, а не другого. Он воля города, он его прихоть.
Лениво каменное чудовище забавляется, подталкивает и нет тут никакой вероятности. Все точно расписано. Точно!
Когда шеф вышел из здания и сел в машину, город напоминал больного, которому положили на лоб мокрое полотенце и он пришел вдруг в себя после хрипящего бреда. Только что горел, а тут вдруг стало познабливать, холодновато.
Обманчивы августовские дни. Потянуло сырыми сквознячками из-под арок и прохладных дворов, стоило побагровевшему от удушья светилу грузно провалиться под землю. Побежали цепочки огней.
Как китайские фонарики, вспыхивали трепетно окна домов и вместе с громадной бледной Луной в просвете медленно и недобро разгорались желтым. Цвет измены. Предательства. Берегись, прохожий! Лучше поспеши домой, запри дверь и дождись утра. При свете солнца все как-то проще, спокойнее. И нет этой знобкой тревоги неожиданно холодного августовского вечера
Тревога возникла у него еще на работе. А теперь выросла настолько, что невольно шеф стал искать причину. Нет, город его не пугал. Он привык к нему, как привыкает охотник к лесу и ко всем его обитателям. И не пугал его Случай, притаившийся где-то на дороге у каждого. Машина ровно и мягко всхрапывала, и, как в темном омуте, сияли огни, отражаясь в черных стеклах встречных автомобилей С грохотом втянул его тоннель и выбросил с противоположного конца.
Он вдруг осознал причину тревоги. Одиночество. Начинался очередной припадок одиночества. И первыми всегда приходили тревога и беспричинное томление. Где-то в глубине, бессознательно, он бесконечно хотел встречи, любви или хотя бы участия. И так же бессознательно он вытеснял это желание, как опасное, невозможное, недостижимое Желание, из которого ничего хорошего не может выйти. И от этого вытеснения возникала тревога, предчувствия Но почему недостижимого? Почему хорошего не может выйти? Или нет вечной и верной, с первого взгляда любви на белом свете?
Приняв звезду за огонек ночлега, напрасно спешим И бесконечна дорога.
Он резко надавил на газ. Автомобиль рванулся. Теперь огни в черных, стремительно летящих мимо лужах-стеклах безжалостно хлестали его по глазам
«На что ты еще надеешься? шевельнулась мысль. Поздно. Любить самому как трудно это, больно теперь. Щедрость души порастерялась в ящиках-годах Все тяжелее груз. Горечь, утраты, обманутые надежды Все выше требования к любимой, претензии С ними все и кончается Неужели любовь одно из заблуждений лишь юности? А после ты мне, а я тебе Я тебе деньги ты любовь. Я тебе ласку ты мне уют и ужин. Я тебе любовь ты мне заботу обо мне».
Он резко затормозил. Струйка пешеходов, волнуясь, спешила через дорогу. Смутные, смазанные лица Город жил. Судорожно вздрагивал рекламным светом. Швырял в лицо новичкам снопы огня и одновременно, не моргая, глядел и глядел. Из-за закрытых занавесок, штор просвечивали желтые глаза
Зеленый! Рванулся и, заревев, покатился асфальт по резине. Резина по асфальту Рвут колеса шершавую кожу уже затвердевшего после дня, но еще теплого тела города
«Тело, подумал он. Оно еще живет. Но тут же возразил себе: Ведь не нужно тебе чужое тело просто так Нет, и возраст не тот Хочется обнять того, кто любит. Кого любишь сам. Любви мне, горько подумал он. Яду мне, яду».
Вот и его окраина. Пустовато после центра. Лишь изредка навстречу скользнет зеленый огонек или нагло упрется двумя яркими зрачками грузовичок. И снова темно и пусто. И одинокие горят фонари, высвечивая черноту Ночь и тайна. И томление. И прямо в глаза глядит Луна, и завораживает, чуть звенит странным звуком желтый свет прозрачная кисея, натянутая в ночи над черными, прямоугольными домами
Как одинок в бездонном темном небе-омуте твой спутник, Земля. Загадочная, желтая сказка парит беззвучно. И нет жизни, молчит, как молчат губы покойника, хотя и чудится, вот шевельнутся! Но не шепнет ни слова призрачный застывший свет.
Он долго глядел на круглое желтое отверстие в черноте. Приветливо и насмешливо помаргивали синие огоньки на темной мантии ночи. Кто вырезал дыру в тайне и подсветил ее с той стороны желтым, ровным светом? Ночь, и тайна, и Город, и одиночество.
Он вздохнул и не спеша вошел в подъезд.
На двери белела записка. «Буду в одиннадцать». Сердце стукнуло и замерло на мгновение, будто ожидая ответа. Но никто не отозвался. Тогда он открыл дверь и вошел. Иступленно верещал телефон.
Алло, он поднял трубку.
135-81-12? прозвенел металлом голос телефонистки.
Да.
Говорите, и туго натянутая сталь уступила место сочному, даже жирному
басу его старого приятеля.
Алло, заорала трубка, не могу дозвониться. Старик! Привет тебе. Как жизнь? Тоскуешь? Одинок? Я, чтобы ты не скучал, прислал тебе свою племянницу, Аннушку, помнишь ее? Она поступать в институт должна. Приюти. Да смотри, я у нее за отца. А она красивая. Но, если что женись, не возражаю, ха-ха-ха, ха-ха
Он давно держал трубку сантиметрах в двадцати от уха. «Аннушка выросла. Та забавная девчушка». Помнил он, отлично помнил ее. Тогда она, кажется, даже влюбилась в него. Двенадцать лет. И они повсюду гуляли вместе назло дебелым, изнывающим от тоски местным красавицам. Отец? Третий в их троице друзей он умер Остались они двое, и звонившему выпало взять Аннушку к себе. Все-таки ему она была родной племянницей
Ты меня слушаешь? громко вопила трубка. Слышишь?
Слышу, слышу. Ты не ори так громко, а то мне приходится уходить от трубки в соседнюю комнату, чтобы сохранить перепонки. Это ее записка у меня на двери?
Ее, ее. Не могу дозвониться, радостно совсем завопила трубка, ты будь с ней ласковым и помоги, понял? Ну пока, обнимаю. Приеду через пару месяцев.
Приезжай, хотя и орешь ты, как недорезанный боров, все равно я соскучился по тебе. Ну будь здоров он опустил трубку
Здравствуйте, дядя Иван, произнес позади него нежный голос.
Он обернулся.
Аннушка
Перед ним стояло стройное юное существо с огромными, тревожными и одновременно радостно распахнутыми глазами. Зрачки огромные, темные Он нежно обнял ее за худенькие плечики.
Аннушка, как ты хорошо приехала. Только что звонил твой дядя Как я рад тебя видеть. Ты меня-то помнишь?
И я рада. Я вас всегда помнила прошептала она и вдруг смутилась
Ты ела, голодна? Пойди прими ванну он засуетился радостно. Сердце опять стукнуло и, не дожидаясь ответа, сладко заныло. «Ты что? грубо спросил он себя. Старый дурак».
Дядя Ваня! позвала она: А где у вас спички? Я привезла всяких вкусностей. Это меня Тотош нагрузил. Сказал, что вы обжора и очень это любите.
Обжора он сам, Аннушка. Иван Александрович улыбался, радовался откровенно, и в ответ все еще чуть тревожно, но так же радостно и очень нежно блестела улыбка девушки.
Где же твои вещи?
Я их сдала в камеру хранения. А вкусности вот тут, в сумке.
Сейчас еще половина одиннадцатого. Поехали за вещами, чтобы завтра не возиться. Поехали? Или ты очень устала?
Нет, я с радостью. Это вы устали. Я вижу
Нет, Аннушка, это не сегодня и в ответ на взлетевшие, как две большие птицы, темные брови добавил: Это не сегодняшняя усталость.
У вас жуть как много работы. Это Тотош мне говорил, затараторила она деловым, сострадательным голосом
Поехали. Бог с ней, с моей работой. Куда ты собираешься поступать?
В театральный, она вспорхнула в лифт.
В театральный? он нахмурился.
Вам не нравится, дядя Иван? и тут же ласковой скороговоркой проговорила: А знаете, как я вас называла в то время, когда вы у нас жили?
А ты помнишь, как я у вас жил?
Конечно, помню, она захохотала, и будто серебряные монетки, зазвенев, покатились по полу. А звала я вас тогда Пупушем
У нее получилось Пуушем. Она выбежала во двор.
Слушай, спросил он, догоняя, а почему ты меня так прозвала?
А вы, она смутилась вы очень чем-то были похожи на моего любимого кота, помните?
Он рассмеялся. Кот был огромный, сибирский, очень важный и ленивый.
Вы не сердитесь? Ой, какой автомобиль! И это ваш?
Что ты, Аннушка, я на тебя не могу сердиться. Ведь мы с тобой друзья, правда?
Правда, радостно крикнула она и подпрыгнула на сиденье.
Заурчал ласково мотор. Мягкие четыре лапы оттолкнулись от еще чуть теплого камня, и полетел счастливый Иван Александрович со своей Аннушкой по темной тихой улице. Звезды многозначительно перемигивались вверху над ними, и, казалось, даже луна округлилась, подобрела и потеплела. И свет не так напряженно дрожал, ласковей укутывал замершую землю.
* * *
На следующий день Иван Александрович ехал на работу в удивительно приподнятом настроении. Город был бодр и свеж, весь в брызгах яркого, чистого солнца. Голубизна с синевой резали глаз. Бодрящий утренний холодок бежал по улицам, проскальзывал прохожим под рубашки и неожиданно хватал их ледком. Ууффф хорошо! И даже синее облачко позади присевших на задние колеса, храпящих машин казалось не ядовитой гарью, а милым сердцу бензиновым дымком. Хорошо было этим утром. Иван Александрович лихо подкатил к подъезду дома громады, четко врезанной в синеву. Ловко выпрыгнул и, звонко клацнув дверцей, взбежал по ступеням.
Часовой у входа вздрогнул и вытянулся.
Лифт, чуть гудя, легко вознес его, и вот он уже в своем просторном кабинете. С треском поднял шторы, распахнул окно, и полилась в комнату густая, чистая утренняя свежесть
Доброе утро, шеф, сказал за его спиной голос.
Иван Александрович обернулся. Перед ним стоял его помощник, сутулый Василий Петрович. Сейчас он как-то особенно горбился.
Что-нибудь уже случилось? спросил шеф.
Да, тут шеф заметил, что Василий Петрович бледен и угрюм. Исчез Андрей. Только что звонила его жена. Дома его не было. Не звонил. И на работу не пришел. Я сразу позвонил в морг там его нет, слава Богу. В больницах тоже нет
Вы, наверное, вчера после работы пивком побаловались? спросил Иван Александрович. Нет, даже предполагаемое исчезновение его второго помощника не могло заслонить брызги солнца у него в душе, испортить настроение
Мы расстались возле моего дома. Он ехал прямо к себе домой. Шеф, у меня какое-то предчувствие, что это не просто так. С ним что-то случилось. Сердцем чую
Бросьте, Иван Александрович нахмурился. Через полчаса наверняка будет.
А если не будет?
Ну, тут до счастливого шефа дошло, что в мире еще осталось несчастье. Тень набежала на солнце, и в кабинете потемнело.
Тогда объявите розыск.
Облачко скользнуло в сторону, и снова брызнуло во все стороны чистое, яркое, небесное золото. Но с души Ивана Александровича тень не сбежала. Его вдруг тоже стало томить неизвестно откуда взявшееся предчувствие. Беспокойство передается. И потом слишком долго он был шефом уголовного отдела и теперь, как собака, нюхом животного ощутил, что неспроста возникла тревога. Что-то должно было случиться или уже случилось
Идите. Руководить поиском будете сами, резко приказал он, и Василий Петрович быстро вышел из кабинета.
В этом учреждении все делали быстро и четко. Искали преступников, охраняли наш покой. Настороженно и чутко следила каменная громада за всем в ночной тиши. И даже в брызгах яркого утреннего солнца не проходила эта чуткая настороженность. Дом напоминал, как, впрочем, и вся служба, гигантского прирученного зверя, готового в любой момент рвануться и каменной твердой лапой закона смахнуть преступника
И сейчас зверь напрягся, подобрался. Тысячи его стальных жил, уходящих в город, зазвенели тревожно и требовательно. Где? Найти! Всем, всем постам! Куда мог подеваться человек?!
В самом деле, куда? В большом городе, взрослый, сильный мужчина, с оружием, тренированный на то, чтобы нападать, хватать преступников И вдруг пропал?!
Иван Александрович про себя поразился неожиданной мысли. Машинально отвечал на звонки, что-то подписывал, а сам неотступно думал об одном: а куда вообще может подеваться вдруг человек? Думал он об этом и раньше, и много раз, но как-то не так. Сейчас этот вопрос казался ему очень важным. Будто вся жизнь его по непонятным причинам сосредоточилась в одном том, чтобы понять а куда исчезнуть мог человек в большом городе? И чем дольше он думал, тем все мрачнее становилось у него на душе, все томительнее. И яркие брызги солнца теперь не радовали, а казались неуместными, наглыми, лезущими в глаза лучиками. Небо резало глаз, раздражало.