В плане сочетания разных способов изображения внутреннего мира большой интерес представляет повествование рассказов «Мечты» (1886), «Враги», «Счастье» (1887).
Как можно заметить, описание чувств и ощущений «через» наблюдателя близко к изображению их посредством впечатлений главного героя.
Разница лишь в том, что там воспринимающим лицом является «реальный» человек, а здесь некий неперсонифицированный наблюдатель.
Общее, таким образом, у этих способов в том, что внутренний мир персонажа изображается не прямо, а со ссылкой на чье-то ограниченное восприятие.
Такое повествование, когда рассказчик отказывается от непосредственного проникновения внутрь психики, а ссылается на чужое восприятие, производит впечатление более объективного.
Чисто объективный способ изображения психологии (через восприятие главного героя) и приближающийся к нему способ описания от повествователя-наблюдателя, сочетаясь, дают в целом эффект отсутствия какой-либо субъективности и в этой сфере повествования.
Темпы развития объективного способа изображения в пространственной и психологической сферах повествования неравномерны; во второй они быстрее (ср. цифровые данные в разделах 8 и 9). Во многих рассказах 18851887 годов, где психология изображается уже вполне объективно, в пространственной сфере еще присутствует прежний субъективный повествователь. Но общая тенденция эволюции и в пространственной организации повествования, и в психологическом изображении ясна и определенна. Эта тенденция та же, что и в словесной сфере повествования.
10
Итак, однонаправленная эволюция пространственной и психологической сфер повествования привела к созданию рассказа, где изображаемый мир целиком пропущен сквозь призму восприятия главного героя. Рисуется только то, что он чувствует, видит, знает.
Художественным микромиром такого рассказа становится воспринятый персонажами мир.
Эту способность чеховского повествования «перевоплощаться» в героя заметили уже современники. «Природа одарила его, писал В. Л. Кигн-Дедлов, редким, присущим только большим художникам даром, так сказать, перевоплощаться в своих действующих лиц. <> Чехов, как выдающийся актер, не играет ту или другую роль, а каким-то чудом, чудом истинного творчества, и телом и душой преображается в изображаемое лицо»[27].
«Нужно отдать здесь г. Чехову то, что ему принадлежит, писал Г. Качерец, весьма невысоко оценивавший талант Чехова в целом, способность его передавать изображаемые им лица поистине изумительна. Он не столько передает их, сколько переходит в них; это чисто актерская способность, в высшей степени редкая в писателе»[28].
Мысль об изображении действительности через восприятие героя как об одном из основных принципов поэтики Чехова в позднейшей литературе утвердилась. Этот художественный прием справедливо входит в перечень главных черт чеховской манеры, которые обычно указываются в общих статьях, посвященных его стилю и мастерству[29]. (Правда, обычно эту черту распространяют на все творчество Чехова, что нуждается в некоторых поправках, см. гл. III.)
В каких повествовательных формах осуществляется такое изображение?
Один из видов был рассмотрен выше на примере рассказа «Вор» (1883). Такое повествование, в которое проникает голос героя и которое насыщается его экспрессивно-речевыми формами, превращаясь в несобственно-прямую речь, продолжает развиваться в 18841885 годах. Образцом этого типа может служить повествование рассказа «Сон репортера»: «И он вдруг, к великому своему удивлению, начинает трещать по-французски. Ранее знал он только merci, а теперь на поди! Этак, чего доброго, и по-китайски заговоришь. Знакомых ужасно много <> И даже Пальмин тут Проходит Ярон, Герсон, Кичеев Шехтель и художник Чехов тащат его покупать цветы <> Ему многое нужно разузнать от француженки, очень многое Она так прелестна!» («Будильник», 1884, 7).
Но все же голос героя проникает в повествование еще робко; доля «геройного» повествования в эти годы невелика и растет пока медленно.
Гораздо более распространен другой способ изображения мира через восприятие героя. Рассмотрим его на примере рассказа «Трифон» (1884).
«У Григория Семеновича Щеглова заломило в пояснице. Он проснулся и заворочался в постели.
Настюша! зашептал он <>!
Ответа не последовало. Щеглов зашарил около себя руками и не нашел никого».
Ощущения, мысли героя, то, что он увидел во дворе и в саду, описаны без примеси его экспрессии.
«На большом пространстве не было видно никого, кроме теленка, который, запутавши одну ногу в веревку, неистово прыгал. Щеглов пошел в сад. Там было тихо, светло. От темных кустов веяло сырьем, как из погреба».
Затем мысли героя изображаются при помощи внутреннего монолога, данного в форме прямой речи. «А вдруг она в деревню ушла! думал Григорий Семеныч, дрожа от беспокойства и холода. Ежели ее в беседке нет, то придется в деревню посылать. <> Я старый, дряхлый думал Григорий Семеныч. Ей не сахар со мной»
Дальше чувства героя снова описываются в речи повествователя. «Послышались всхлипывания, затем поцелуи. По спине Щеглова от затылка до пяток пробежал мороз».
Так, чередуясь, повествование и прямая речь героя проходят через весь рассказ.
Оба вида речи направлены на одно изображение внутреннего мира персонажа. Но они четко отделены друг от друга. Формальная граница кавычки отражает разделение, существующее на самом деле.
Изображение в аспекте героя в 18831885 годах осуществляется в большинстве случаев именно таким образом.
В рассказе «В аптеке» («Петербургская газета», 1885, 6 июля, 182) переживания больного Свойкина изображаются в двух видах речи.
«Свойкин был болен. Во рту у него горело, в ногах и руках стояли тянущие боли, в отяжелевшей голове бродили туманные образы, похожие на облака и закутанные человеческие фигуры. Провизора, полки с банками, газовые рожки, этажерки он видел сквозь флер, а однообразный стук о мраморную ступку и медленное тиканье часов, казалось ему, происходили не вне, а в самой его голове»
Несмотря на то, что описываются весьма сложные ощущения, возникающие в больном мозгу героя, повествование в этом отрывке сохраняет свою принадлежность рассказчику. Голос персонажа дан отдельно. «Сколько, должно быть, здесь ненужного балласта! подумал Свойкин. Сколько рутины в этих банках, стоящих тут только по традиции, и в то же время как все это солидно и внушительно!»
Таким образом, в 18831885 годах изображение в аспекте героя осуществляется в подавляющем большинстве случаев в рамках господствующего в это время у Чехова нейтрального повествования.
Мысли и чувства персонажа изображаются или в его внутреннем монологе, данном в виде прямой речи, или в нейтральном повествовании. Каждая из этих форм речи синтаксически замкнута. Границы между ними отчетливы.
11
К концу первого семилетия эти границы разрушаются. Голос героя из прямой речи проникает в речь повествователя и широким потоком вливается в нее. Рождается повествование, в котором сплавлены эти два вида речи, два разных голоса.
Ранее об эмоциях героя говорил своим языком повествователь. Теперь они вторгаются в повествование, минуя преобразующее посредничество.
В 1886 году такое повествование становится преобладающим. Из 42 рассказов, где изображение дано в аспекте героев, в 22 (52 %) повествование содержит несобственно-прямую речь, насыщается словом героев.
Повествование нового типа наполнено эмоциями и субъективными оценками персонажей. Но оно не субъективно: оценок рассказчика в нем нет. Однако именовать его нейтральным было бы неточно: нейтральным мы всюду называли повествование, не содержащее ничьих оценок.
Новое повествование, используя уже употреблявшийся нами термин, будем называть объективным.
Итак, объективное это такое повествование, в котором устранена субъективность рассказчика и господствуют точка зрения и слово героя. (Именно такое значение придавал этому термину сам Чехов в известном письме от 1 апреля 1890 года, противопоставляя «субъективность» и изображение «в тоне» и «в духе» героев, см. гл. II, 4.) Оно состоит из речи нейтрального рассказчика и речи, насыщенной лексикой и фразеологией героя.
В объективном повествовании слово ощущается как принадлежащее герою вследствие очевидной лексико-стилистической чуждости его повествователю.
«Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет».
«Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем Нужно поговорить с толком, с расстановкой <> В деревне осталась дочка Анисья И про нее нужно поговорить Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать А с бабами говорить еще лучше Те хоть и дуры, поревут от двух слов» («Тоска». «Петербургская газета», 1886, 27 января, 26).
В начале отрывка еще ощущается литературность стиля повествователя («с толком, с расстановкой»), но к концу экспрессия языка героя заполняет повествование целиком.
«К выигрышу и к чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружен в арифметику игры, в ее несложную философию: сколько на этом свете разных цифр и как это они не перепутаются! <> Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата!» («Детвора». «Петербургская газета», 1886, 20 января, 19).
В последнем примере не имеет значения, на самом ли деле данное слово принадлежит детскому языку, важно, что оно ощущается как «детское».
Но гораздо чаще лексика персонажа по своим стилистическим признакам не отличается от общелитературной, в русле которой движется речь повествователя. Несобственно-прямая речь ощущается благодаря другим грамматическим признакам. Широко вливаются в речь повествователя различные формы «эмоциональной речи» инфинитивные и номинативные предложения, прерывистые цепи присоединительных конструкций, вопросительные и восклицательные предложения и т. п.
«Что Федосья Васильевна искала в ее сумке? Если действительно она, как говорит, нечаянно зацепила рукавом и рассыпала, то зачем же выскочил из комнаты красный Николай Сергеич? Зачем у стола слегка выдвинут один ящик? <> Ее, благовоспитанную, интеллигентную и чувствительную девицу, заподозрили в воровстве и обыскали, как последнюю кухарку! <> К чувству обиды присоединился невыносимый страх: что теперь будет? <> Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут и арестовать, вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто заступится за нее?» («Переполох. Отрывок из романа». «Петербургская газета», 1886, 3 февраля, 33).
«И в один миг ее воображение нарисовало картину, которой так боятся дачницы: вор лезет в кухню, из кухни в столовую серебро в шкафу далее спальня топор разбойничье лицо золотые вещи» («В потемках. Из летних воспоминаний». «Петербургская газета», 1886, 15 сентября, 258).
Усиливаются в повествовании голоса героев и, видимо, в связи с этим особенно распространяется прием «цитирования» слов из прямой речи персонажей.
« Пусть волосы ваши станут дыбом, пусть кровь замерзнет в жилах и дрогнут стены, но истина пусть идет наружу! Ничего не боюсь!
Но истина не успела выйти наружу» («Юбилей». «Петербургская газета», 1886, 15 декабря, 344).
« Гм Воздуху много и и экспрессия есть, говорит он. Даль чувствуется, но этот кусок кричит Страшно кричит!
Игорь Саввич, довольный тем, что у него есть и воздух, и экспрессия»(«Талант». «Осколки», 1886, 36).
Этот прием получил большое распространение в прозе Чехова последующих лет[30].
Раньше внутренний мир персонажа представлял читателю или нейтральный повествователь, или сам герой своими монологами в форме прямой речи (см. гл. I, 10). К концу первого периода получает развитие третий ингредиент, ранее существовавший лишь в зачаточных формах, несобственно-прямая речь. Появляются уже целые рассказы, построенные на чередовании этих речевых форм; сменяя одна другую, они образуют сложный художественный сплав.
Рассказ «Добрый немец» («Осколки», 1887, 4 под заглавием «Анекдот») начинается с изложения нейтрального повествователя.
«Иван Карлович Швей, старший мастер на сталелитейном заводе Функ и К°, был послан хозяином в Тверь <>. Возвращаясь назад в Москву, он всю дорогу закрывал глаза и воображал себе, как он приедет домой, как кухарка Марья отворит ему дверь, а жена Наташа бросится к нему на шею и вскрикнет»
Далее изображение дается в виде внутреннего монолога героя.
«Она не ожидает меня, думал он. Тем лучше. Неожиданная радость слаще, чем ожидаемая <> Я сейчас буду ее испугать, подумал Иван Карлович и зажег спичку»
Нить повествования снова переходит к рассказчику.
«Но бедный немец! он сам испугался Пока на его спичке разгоралась синим огоньком сера, он увидел следующее На кровати, что ближе к стене, спала женщина, укрытая с головою, так что видны были одни только голые пятки На другой кровати лежал громадный мужчина с большой рыжей головой и с длинными усами <> Сжег он одну за другой пять спичек и картина представлялась все такою же невероятной, ужасной и возмутительной»
В этом пассаже еще находим экспрессию самого рассказчика («бедный немец!»). Но уже дальше в изложение повествователя включается слово героя.
«Он плакал и думал о людской неблагодарности Эта женщина с голыми пятками была когда-то бедной швейкой, и он осчастливил ее, сделав женою ученого мастера, который у Функа и К° получает 750 рублей в год! <> благодаря ему она стала щеголять в шляпах и турнюрах и даже Функу и К° не позволяла говорить ей ты
<> Дрожащею рукою он написал сначала письмо к родителям жены, живущим в Серпухове. Он писал старикам, что честный ученый мастер, которому Функ и К° платят 750 руб. в год, не желает жить с распутной женщиной, что родители свиньи и дочери их свиньи, что Швей желает плевать на кого угодно»
В повествовательном уровне рассказа чередуются три основные формы: нейтральное повествование, внутренний монолог и объективное повествование. Это сочетание на долгие годы станет структурной основой чеховского рассказа и только в последние годы будет потеснено другими объединениями речевых форм.
В 18851886 годах продолжает унифицироваться тип нейтрального повествования (цифровые данные по 1886 году почти совпадают с данными 1885 года и поэтому в сводной таблице нами не приводятся).
Из столь многочисленных ранее видов отступлений рассказчика сохранились только два: обращения к читателю и краткие высказывания-наблюдения, выраженные в афористической форме. Но и эти высказывания меняют свое качество они теряют принадлежащий повествователю эмоциональный заряд, становятся вполне нейтральными.
«Раз в сознании человека в какой бы то ни было форме поднимается запрос о целях существования и является живая потребность заглянуть по ту сторону гроба, то уже тут не удовлетворят ни жертва, ни пост, ни мыканье с места на место» («Скука жизни». «Новое время», 1886, 31 мая, 3682).
«Как бы ни была зловеща красота, но она все-таки красота, и чувство человека не в состоянии не отдать ей дани» («Недобрая ночь». «Петербургская газета», 1886, 3 ноября, 302).
Обращения к читателю теперь не более чем традиционные устойчивые формулы, не содержащие никаких эмоций.