Ю. Цедербаум
Адрес мой прежний: Сергиевская, 50, кв. 9.
Письмо Н. С. Кристи[170], 30 декабря 1917 г., Петроград
Мой милый друг!
Получил возможность послать письмо с оказией и спешу ею воспользоваться, ибо не знаю, дошло ли до тебя недавно мною посланное через здешнюю цензуру на Стокгольм, откуда тебе должны были переслать. Так как я в нем ругал большевиков, то не уверен, не задержал ли «товарищ шпик» это письмо. Других же оказий не было с самого переворота, ибо на границе теперь всех обыскивают и письма отбирают.
В том письме я подробно объяснял тебе, почему остался в «оппозиции» новому «социалистическому» режиму, как ты и предвидела, конечно. С тех пор положение еще более определилось. Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием социализма[171] и пугачевским пониманием классовой борьбы[172], которые порождаются, конечно, самым тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве. Получается такой букет, что трудно вынести. Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, высшим их воплощением, и начало коллективизма представлял себе прямо противоположным «стадности» и нивелировке. Да не иначе понимают социализм и все, воспитавшиеся на Марксе[173] и европейской истории. Здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квазисоциализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака, что чувствуешь себя как будто бы виноватым перед всяким культурным буржуа. А так как действительность сильнее всякой идеологии, а потому под покровом «власти пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитизмом, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, как надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем через анархию несомненно к какому-нибудь цезаризму[174], основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться.
Бросим, однако, политику. Сейчас у нас жесточайшие морозы, и я сильно страдаю, тем более что уже с месяц не могу избавиться от кашля; чуть поправишься, пройдешься при холодном ветре, и опять хуже. Стараюсь выходить как можно меньше и больше сижу дома, тем более что меня утомляет ходьба в тяжелейшем полушубке (приобрел таковой за 400 рублей к зависти всех приятелей, которые говорят, что я в нем «импозантен»: это переделанный на штатское военный офицерский полушубок). Увы! за последние месяцы я сильно постарел (проклятые большевики, вероятно, виноваты: сердце не выдерживает самомалейшего утомления). Подниматься по лестнице для меня настоящая пытка, а тут, как на грех, из-за отсутствия угля, все меньше действует лифтов. Вообще, с углем несчастье: электричество уже горит лишь несколько часов в сутки, а скоро, быть может, совсем погаснет. Хорошо, что наша квартира отопляется дровами, а не паром, так что не очень холодно. Вообще, лишений уже немало. Пища пока еще есть, но скоро, боимся, станут железные дороги, и тогда может прийтись плохо. Вообще, какое-то чудо, что мы вообще еще живем после двух месяцев этой анархии.
Занят сейчас я меньше прежнего. «Искру» мы закрыли после того, как на съезде овладели «Лучом» (бывшая «Рабочая газета»). Центральный комитет теперь в руках интернационалистов, в редакции «Луча» мы с Мартыновым и Астровым, и лишь Дан в качестве четвертого представляет ту часть бывших оборонцев, которая после большевистского переворота примкнула к нам, признав, что дальше войну вести нельзя и что с большевиками надо бороться не во имя восстановления Керенского и коалиции, а во имя чисто демократического правительства без буржуазии. Остальные оборонцы перешли в оппозицию, и часть их, вероятно, сама уйдет из партии.
В газете я занят не больше 6 часов в день, так что утомляюсь много меньше прежнего. Больше могу читать; изредка даже в театр хожу. На днях впервые подвергся краже (это редкость, ибо все мои знакомые, кажется, уже обкрадывались не раз): украли бумажник с 90 руб. Что у вас в Швейцарии говорят о мире? Судя по «Temps» [175], который я видел, во Франции о нем не думают. Что ты делаешь теперь, получаешь ли русские газеты, восторгаешься ли тем, что слышишь о России? Увы! будь ты здесь хоть с неделю, пришла бы в ужас. Вековая история накопила столько бестолковщины, такие залежи ее, что нетрудно прийти в отчаяние, даже если понимать головой, что через самые грязные и извилистые дороги история все же может вывести к чему-то хорошему.
С кем ты видаешься? Кто у вас бывает? Все чаще начинаю скучать по швейцарским пейзажам. Увижу ли скоро тебя? Может быть, это будет довольно скоро. Как Ната и Боб? [176] Целуй их от моего имени. А Тото[177] знает, что son pere est ministre[178] и принимает посетителей в Зимнем дворце? Бедный Анатолий Васильевич [Луначарский]! Между нами, его даже буржуазные враги не принимают всерьез и не ненавидят, его вышучивают. Ну, не хочу сплетничать. Много раз целую тебя. С Новым годом, милая, дорогая! Пиши мне. Передай привет Анне Александровне [Луначарской] [179]. Пиши о себе.
Твой Юлий Ц.
1918
Письмо А. Н. Штейну[180], 25 октября 1918 г
Дорогой Александр Николаевич!
Давно уже не было оказии писать Вам и от Вас ничего не получалось; последние известия привез нам тов. Гутерман[181], видавшийся с Вами перед отъездом из Берлина. За последние 3 месяца здесь столько воды утекло, что понадобились бы тома, чтобы поделиться всем, что может Вас интересовать. Постараюсь ознакомить Вас с самым существенным.
1. Положение партии стало невыносимым. С внешней стороны все ее проявления в советской России сведены на нет; все уничтожено: пресса, организации и т. д. В отличие от царистских времен нельзя даже «уйти в подполье» для сколько-нибудь плодотворной работы, ибо теперь уже не только жандармы, дворники и проч. следят за «неблагонадежностью», но и часть самих обывателей (коммунисты и причастные к совет[ской] власти) видят в доносе, сыске и слежке не только доброе дело, но и выполнение высшего долга. Поэтому думать о сколько-нибудь регулярном функционировании нелегальных учреждений не приходится. Масса меньшевиков переарестована. После участников рабоч[его] съезда (Абрамович, А. Н. Смирнов[182] и мн[огие] др[угие]), из которых 24 человека сидят до сих пор, переарестовали здесь, в Петербурге и провинции, еще ряд лиц, другие бежали от ареста. С трудом поэтому удается поддерживать функции информации в минимальных размерах. Но все это было бы не так тягостно, если б этот припадок террора по нашему адресу не послужил толчком к выявлению внутренней слабости нашего движения, которое к весне стало принимать внушительные размеры, охватив массы почти во всех рабоч[их] центрах. К этому времени крах промышленности, затягивавшийся искусственными мерами, сказался во всей силе; три четверти заводов и фабрик закрылось, массы, потеряв веру в бесконечность даровых подачек государства и изголодавшись, стали уходить в деревню и рабочего движения как бы не стало: оставшиеся на фабриках массы, потеряв всякую надежду на сохранение промышленности, отошли от «оппозиции», до тех пор выражавшей их недовольство, и ударились в полный аполитизм и в безысходное равнодушие. Тем самым исчезла наша надежда на то, что силами самого отрезвившегося от утопии рабочего класса будет преодолен большевизм и что можно будет избежать решения контрреволюцией вопроса о ликвидации утопии. К тому же времени стали определяться ситуации и там, где нет большевиков. Выяснилось, что мелкобуржуазная демократия не в силах, благодаря дряблости своей, ввести свою борьбу с большевизмом в русло борьбы за революцию. На Востоке и на Севере она безнадежно тянет к «общенациональному» объединению, к коалиции с явно контрреволюц[ионной] буржуазией, а потому неизменно теряет кредит в рабоч[их] массах на второй же день после того, как большевики были прогнаны при сочувствии, а то и при содействии этих самых масс. Это обстоятельство в значит[ельной] степени объясняет быстрые успехи большевиков при обратном взятии Симбирска, Казани и Самары[183]. И чем далее, тем в этом отношении хуже, ибо все большую роль в борьбе с б[ольшевиз]мом начинают играть всевозможные офицерско-юнкерские отряды, в лучшем случае корниловские, в худшем монархически настроенные, которые становятся более решающим фактором «общенациональной» коалиции», чем К[омите]ты Учред[ительного] Собр[ания] и т. п.
элементы. При таких условиях и особенно если с победой Вильсона[184] среди имущих классов исчезнет раскол по вопросу ориентации (все переходят на сторону союзников), «термидор», к которому ведут наши Робеспьеры[185], приобретает все более зловеще-черносотенный и реставрационный вид. Пока еще длилась война с Германией, союзники в интересах этой войны были склонны перемещать влево политический центр антибольшевист[ского] блока и протежировать эсеров против кадетов и правых. Но, если война пойдет к концу и украинские, донские и пр[очие] реакционеры примкнут к союзникам, последние, вероятно, бросят эсеров, Учредительное Собрание и т. п., и тогда дело последних проиграно.
Все это вызвало в партии большую сумятицу. Сначала она сказалась тем, что наши правые элементы, приспособляясь к создающемуся положению, сделали дальнейший шаг и открыто солидаризировались с иностранн[ой] оккупацией и с «коалиционной» линией борьбы с большевизмом, объявив ее «общенациональной задачей» реставрации капиталистич[еского] строя. Во главе с Либером и др. они выступили как «комитет активн[ой] борьбы за возрождение России» [186], что и создало в партии тактический раскол, не превращающийся в юридический только потому, что террор придавил нас всех, делая невозможной нашу взаимную полемику или даже созыв конференции или съезда для суда над взбунтовавшимися элементами. Но это же положение сделало то, что в виде реакции на «активизм» другая часть партии, особенно под влиянием вестей о растущей популярности б[ольшеви]ков в Европе, «зашаталась». Слышатся речи о том, что, видно, всемирная социальная революция идет «мимо демократии», большевистскими путями и что является опасным доктринерством всякая попытка противодействовать этому процессу, надо поэтому искать какого-нибудь «моста» с большевиками. На деле, разумеется, никакой другой мост невозможен, кроме простой капитуляции, ибо большевизм не допускает и мысли, чтобы могла существовать партия оппозиции, хотя бы ультралояльной и ставшей на почву признания советского принципа. Единственное «примирение», которое они допускают, это в виде перехода к ним той или иной оппоз[иционной] партии в качестве «отдельных посетителей». При таком безысходном положении колеблющиеся не могут не думать об образовании какой-нибудь новой группы, более же решительные или более деморализованные из них переходят [] к большевикам. За всю историю большевизма у нас не было таких многочисленных отпадений. Из наших резолюций Вы увидите, как ЦК реагирует на этот процесс, стараясь заново формулировать общее отношение партии к проблемам революции, устранив всю туманность и противоречивость, которые прежде имели место в результате необходимости считаться с нашей правдой и блюсти внутреннее единство. Постановкой точек над i, более отчетливой формулировкой позиции мы рассчитываем успокоить несколько свою публику. Появление брошюры Каутского[187] было для нас большим удовлетворением, укрепив нас на основной нашей позиции.
2. О событиях в стране за эти месяцы должен прежде всего сказать, что сообщения о «красном терроре», как они были даны в «Frankfurter Zeitung» [188] и «Berliner Tageblatt» [189], соответствуют действительности. Вернее: они ниже действительности, ибо не дают подробной картины того, что имело место в Петербурге и провинции. Для этой полосы террора характерно, что нигде он не вспыхнул под каким-нибудь осязательным давлением масс и явился результатом их самосуда. Максимум, что приводят в свое оправдание большевики, это что их партийная «периферия» грозила «сама расправиться», если центр не даст сигнала. Зиновьев, якобы под влиянием этой угрозы, стал подстрекать к убийствам по районам и прямо предписал кронштадтцам расстрелять 300 с лишним сидевших у них офицеров (самой безобидной публики). По признанию питерской чрезвычайки[190], она расстреляла 800 человек. Затем последовал циркуляр Петровского[191] (комиссариат внутренних дел) об обязательном взятии заложников, и пошли расстрелы по провинции. Общее число несомненно превышает 10 000. По общему правилу социалистов не расстреливали, но кое-где уже установлены расстрелы наших и (чаще) эсеров. Из наших расстрелян рабочий Сестрорец[кого] завода в Петербурге (интернационалист) Краковский[192], недавно выпущенный из москов[ской] тюрьмы по требованию всего завода. Местная чрезвычайка схватила его на улице и сейчас же расстреляла, прежде чем городские большевики могли вмешаться. Они страшно подавлены этим фактом, ввиду популярности Краковского и хороших отношений между ним и многими б[олыпеви]ками. В Рыбинске, по признанию чрезв[ычайной] комиссии, ею расстреляны два наших: Романов и Левин (секретарь советских профсоюзов), по нашим сведениям, кажется, еще двое. Никакого дела о «заговоре» там не было, никакого движения, их расстреляли просто и хладнокровно, как опасных людей. Еще раньше 2 рабочих с[оциал]-д[емократов] расстреляно в Витебске, 1 с. д. в Вологде (Папилло), 1 в Нижнем (секретарь комит[ета] Риднеск) все без всяких сколько-нибудь серьезных оснований. Надо думать, что в более глухих местностях было еще много расстрелов невидных работников. Тюрьмы переполнены нашими. В Москве до сих пор сидят, кроме Абрамовича и взятых с ним, члены ЦК Югов[193], Яхонтов[194], Трояновский[195], Г. Кучин (Оранский) [196] последние двое уже больше 4 месяцев, затем оба брата Малкины (Алексей[197] и Борис[198]), быв[ший] офицер Стойлов, быв[ший] женевский студент Коган, редактор «Впереда» [199]С. С. Кац[200], экономист Г. Кипен[201], известный П. Н. Колокольников[202] (арестов[анный] после речи на кооперат[ивном] съезде, где критиковал кооператив[ную] политику большевиков), быв[ший] офицер И. Кушин[203] (секретарь ЦК), быв[ший] америк[анский] эмигрант Равич[204] и др. В числе арестованных с Абрамовичем по делу раб[очего] съезда сидит до сих пор член латышск[ого] ЦК Вецкальн[205], личн[ый] друг Фр. Платтена[206] и быв[ший] председатель одного союза плотников в Швейцарии. В Петерб[урге] сидит старый меньшевик Назарьев[207], кооператор раб[очий] Бройдо, рабочий Панин и еще другие рабочие. В Нижнем, Перми и других губернских центрах арестованы все видные работники, не успевшие скрыться. В Москве обычная история с этими арестами такова: после долгого времени хлопотами удается добиться передачи дела судебным властям, они приходят к заключению, что нет материала для процесса, а тогда, как это было в жандармское время, их записывают «за чрезвычайной комиссией», за которой они могут сидеть без конца, если чрезвыч[айка] не добудет одобрения своей идее послать всех политических противников в «концентрационные лагеря», т. е. в новые тюрьмы, где специально при случае будут расстреливать заложников.
3. В общем положении советской республики, кроме очень усилившейся внешней опасности с юга, важно отметить быстрое приближение к финансовому банкротству (по смете доходы на вторую половину 1918 г. 2,5 миллиарда, расходы 37 миллиардов); годовой дефицит 40 миллиардов и неизбежный голод вместе с катастрофой топлива в обеих столицах. Промышленность исчезает, а по мере ее исчезновения все большую часть коммунистов приходится пристраивать в разного рода учреждения, благодаря чему совет[ская] власть испытывает бюрократическое наводнение, с которым тщетно пытается бороться и которое совершенно парализует ее организаторск[ую] работу в экономической и социальной области. Специальный недуг, против которого сами большевики пытаются теперь бороться гипертрофия полицейского аппарата, ставшего уже самодовлеющей силой, подавляющей прочие органы власти. На этой почве, может быть, когда-нибудь произойдет разрыв между нашими Робеспьерами и нашими эбертистами[208] представителями чистого люмпенства.