Да.
Габриель, повторил солдат с изумлением. И вы священник? прибавил он.
Да, священник, миссионер.
А кто вас воспитывал? спрашивал солдат.
Добрейшая и благороднейшая женщина, которую я почитаю за лучшую из матерей!.. Потому что она пожалела меня, покинутого ребенка, и воспитала, как сына!
Это Франсуаза Бодуэн, не так ли? сказал растроганный солдат.
Да! ответил, в свою очередь, изумленный Габриель. Но как вы могли это узнать?
Жена солдата? продолжал Дагобер.
Да отличного человека, который из преданности к командиру по сей день живет в изгнании вдали от жены, от сына моего славного приемного брата я горжусь, что могу называть его так!
Мой Агриколь моя жена!.. Когда вы их покинули?
Как!.. вы отец Агриколя?.. Боже, я не догадывался, как ты ко мне милостив!.. воскликнул Габриель, молитвенно складывая руки.
Ну, что же с моей женой, с моим сыном? дрожащим голосом спрашивал Дагобер. Давно ли вы имели о них известия? Как они поживают?
Судя по тем известиям, какие я имел три месяца тому назад, все хорошо.
Нет уж слишком много радостных событий право, слишком много! воскликнул Дагобер.
И ветеран, не будучи в силах продолжать дальше, упал на стул, задыхаясь от волнения.
Только теперь Роза и Бланш вспомнили о письме их отца относительно покинутого ребенка по имени Габриель, взятого на воспитание женой Дагобера. Они дали теперь волю своему ребяческому восторгу.
Наш Габриель и твой один и тот же Габриель какое счастье! воскликнула Роза.
Да, деточка, он и ваш, и мой; он принадлежит нам всем!
Затем, обращаясь к Габриелю, Дагобер воскликнул:
Твою руку еще раз твою руку, мой храбрый мальчик Извини уж я говорю тебе ты ведь мой Агриколь тебе брат
Ах как вы добры!..
Еще чего недоставало! Ты вздумал меня благодарить после всего, что ты для нас сделал!
А знает ли моя приемная мать о вашем возвращении? спросил Габриель, чтобы избежать похвал солдата.
Пять месяцев назад я писал ей об этом но я писал, что еду один потом я тебе объясню причины А она все еще живет на улице Бриз-Миш? Ведь там родился мой Агриколь!
Да, она живет все там же.
Значит, мое письмо она получила. Я хотел ей написать из тюрьмы в Лейпциге да не удалось!
Как из тюрьмы?.. Вы были в тюрьме?
Да я возвращался из Германии через Эльбу и Гамбург Я бы и до сих пор сидел в тюрьме в Лейпциге, если бы не одно обстоятельство, заставившее меня поверить в существование чертей то есть добрых все-таки чертей
Что вы хотите сказать? объясните, пожалуйста.
Трудно это объяснить, так как я сам ничего не понимаю! Вот эти девочки, и, лукаво улыбаясь, он показал на сестер, считали, что понимают больше меня Они меня уверяли: «Вот видишь, нас вывел отсюда архангел, а ты еще говорил, что охотнее доверишь нас Угрюму, чем архангелу»
Габриель!.. я вас жду! послышался отрывистый голос, заставивший миссионера вздрогнуть.
Дагобер и сестры живо обернулись Угрюм глухо заворчал. Это был Роден. Он стоял в дверях коридора. Лицо его было спокойно и бесстрастно, он бросил быстрый и проницательный взгляд на солдата и обеих сирот.
Что это за человек? спросил Дагобер, которому очень не понравилась отталкивающая физиономия Родена. Какого черта ему от тебя надо?
Я еду с ним! грустно и принужденно ответил Габриель. Затем он прибавил, обращаясь к Родену: Простите, сейчас я буду готов.
Как, ты уезжаешь? с удивлением спросил Дагобер. В ту минуту, когда мы нашли друг друга? Нет, уж извини я тебя не пущу, нам надо многое обсудить. Мы вместе поедем это будет настоящий праздник.
Невозможно он старший по званию я обязан повиноваться!
Твой начальник? Но одет как буржуа.
Он не обязан носить духовное платье
Ну, а раз он не в форме и раз тут нет полицейских, пошли-ка его к
Поверьте мне, что если бы можно было остаться, я бы ни минуты не колебался!
Действительно, что за противная рожа! прошептал Дагобер сквозь зубы.
Затем он прибавил:
Хочешь, я ему скажу, что он доставит нам большое удовольствие, если уедет один?
Прошу вас, не надо, сказал Габриель. Это бесполезно Я знаю свои обязанности и согласен во всем с моим начальником. Когда вы приедете в Париж, я приду повидать вас, матушку и брата Агриколя.
Ну, нечего делать. Недаром я солдат и знаю, что за штука субординация, с досадой заметил Дагобер. Надо покоряться. Значит, послезавтра мы увидимся в Париже?.. Однако у вас дисциплина-то строгонька!
О да! очень строга! подавляя вздох, сказал Габриель.
Ну, так поцелуй меня скорее и до скорого свидания: двадцать четыре часа быстро пройдут.
Прощайте, прощайте, с волнением говорил Габриель, обнимая ветерана.
Прощай, Габриель, прибавили сестры со слезами в голосе.
Прощайте, сестры! сказал Габриель и вышел вместе с Роденом, не пропустившим в этой сцене ни слова, ни жеста.
Через два часа Дагобер и сироты выехали из замка, чтобы отправиться в Париж, не зная, что Джальма задержался в Кардовилле, так как раны его были опасны.
Метис Феринджи остался с молодым принцем, так как, по его словам, он не хотел покинуть земляка.
Теперь мы проводим нашего читателя на улицу Бриз-Миш к жене Дагобера.
Часть V. УЛИЦА БРИЗ-МИШ
1. ЖЕНА ДАГОБЕРА
Следующие события происходили в Париже, на другой день после того, как спасшихся после кораблекрушения приютили в замке Кардовилль.
Улица Бриз-Миш, упираясь с одной стороны в улицу Сен-Мерри, а с другой, выходя на небольшую площадь Клуатр, имела необыкновенно мрачный и угрюмый вид.
Конец улицы, выходивший на площадь, имел в ширину не более восьми футов и был вдобавок сдавлен возвышавшимися с обеих сторон громадными грязными черными и растрескавшимися стенами. Они были так высоки, что на улицу почти не проникало ни света, ни воздуха. Только изредка, в летние долгие дни попадали туда немногие солнечные лучи, а во время сырой, холодной зимы там клубился ледяной пронизывающий туман, делая совсем темным это подобие колодца с его грязной мостовой.
Было около восьми часов вечера; при бледном сиянии фонаря, красноватый свет которого еле проникал сквозь сырую мглу, два человека, стоявшие у угла одной из стен, обменивались следующими словами:
Итак, говорил один, вы будете стоять, как условлено, на улице, пока не увидите, что они вошли в дом N5.
Хорошо.
И когда они войдут, то, чтобы удостовериться окончательно, вы подыметесь к Франсуазе Бодуэн
Под тем предлогом, что мне нужен адрес горбатой швеи, сестры той особы, которой дано прозвище Королевы Вакханок.
Отлично Кстати ее адрес необходимо получить у Горбуньи. Ведь женщины этой категории, как птицы, снимаются с гнезда и пропадают бесследно
Будьте спокойны. Я постараюсь добиться от Горбуньи сведений о сестре.
А чтобы придать вам бодрости, скажу, что буду вас ждать в кабачке напротив монастыря, где мы и выпьем подогретого винца.
Это будет очень кстати: такой дьявольский холод!
Не говорите! У меня сегодня в кропильнице вода замерзла, а сам я от стужи превратился в мумию, сидя на стуле при входе в церковь. Эх, поверьте, не так-то легко ремесло подавальщика святой воды
Хорошо, что есть и доходы Ну, ладно желаю успеха. Не забудьте, N5 узенький коридор рядом с лавкой красильщика
Ладно ладно
И собеседники расстались.
Один из них направился к площади Клуатр, а другой пошел в противоположную сторону к улице Сен-Мерри, и вскоре увидел номер дома, который ему был нужен. Дом этот, как и все на этой улице, был высокий, узкий и производил впечатление какой-то печали и нищеты.
Найдя дом, человек стал прогуливаться около его ворот.
Если внешность этих зданий поражала своим отталкивающим видом, то ничто не могло сравниться с их тошнотворной, мрачной внутренностью. Дом под N5 особенно выделялся неопрятностью и запущенностью: на него просто страшно было взглянуть
Вода, струившаяся со стен, стекала на темную и грязную лестницу; на третьем этаже для обтирания ног было положено несколько охапок соломы, но эта солома, превратившаяся в навоз, еще более увеличивала отвратительный, невыносимый смрад, порожденный недостатком воздуха, сыростью и гнилыми испарениями сточных труб, так как несколько отверстий, устроенных на лестнице, еле пропускали редкие тусклые лучи бледного света.
В этой части Парижа, одной из самых населенных, в омерзительных, холодных, вредных для здоровья домах, скучилось в ужасной тесноте множество рабочего люда. Жилище, о котором мы говорим, принадлежало к их числу. Нижний этаж занимал красильщик, и зловонные испарения его мастерской еще более усиливали тяжелый запах этого полуразвалившегося дома.
В верхних этажах расположилось несколько рабочих семей и несколько артелей. Одну из квартир пятого этажа занимала Франсуаза Бодуэн, жена Дагобера. Свечка освещали убогое жилище, состоявшее из комнаты и чулана. Агриколь жил в мансарде под крышей.
Сероватые старые обои на стене, у которой стояла кровать, кое-где лопнувшие по трещинам стены; занавесочки на железном пруте, прикрывавшие окна; пол, не натертый, но чисто вымытый и сохранивший свой кирпичный цвет; в углу комнаты печка с котлом для варки еды; на комоде из простого дерева, выкрашенного в желтый цвет с коричневыми жилками, железная модель дома, шедевр терпения и ловкости, все части которого были сделаны и пригнаны одна к другой Агриколем Бодуэном.
Распятие из гипса, висевшее на стене и окруженное ветками освященного самшита[100], и несколько грубо раскрашенных изображений святых указывали на набожность жены солдата. Почерневший от времени ореховый шкаф, неуклюжий, довольно большой по размерам, помещавшийся в простенке, старое кресло, обитое полинялым трипом (первый подарок Агриколя матери), несколько соломенных стульев, рабочий стол с грудой грубых холщовых мешков довершали всю меблировку комнаты с плохо прикрывавшейся старой дверью; в чулане хранились кухонные и хозяйственные принадлежности.
Как ни печальна и бедна казалась эта обстановка, она указывала еще на относительное благосостояние, которым могли похвалиться только немногие рабочие. На кровати было два матраца, чистые простыни и теплое одеяло; в шкафу хранилось белье.
Наконец, в этой комнате жена Дагобера жила одна, между тем как обыкновенно в таком помещении ютилась целая семья, вынужденная спать вместе, считая большим счастьем, если можно было поместить девочек на отдельной постели от мальчиков. Большой удачей считалось и то, если одеяло и простыни не были сданы в ломбард.
Франсуаза Бодуэн, сидя у печки, готовила ужин сыну. В эту сырую, холодную погоду в комнате с плохо закрытой дверью крошечный очаг давал мало тепла.
Жене Дагобера было около пятидесяти лет. Она носила кофточку из синего с белыми цветочками ситца и бумазейную юбку; белый чепчик покрывал голову и завязывался под подбородком.
Бледное и худое лицо с правильными чертами выражало необыкновенную доброту и покорность судьбе. Действительно, трудно было отыскать мать лучше и добрее: не имея ничего, кроме своего заработка, она не только вырастила и воспитала сына, но и Габриеля, несчастного брошенного ребенка, у нее хватило мужества взять его на попечение. В молодости она, так сказать, взяла вперед все свое здоровье и посвятила его двенадцати годам неутомимого, изнуряющего труда, который из-за лишений, которым она себя подвергала, был просто убийственным, так как и тогда (имея по сравнению с нынешним временем прекрасную заработную плату) ей только путем страшного труда и бессонных ночей удавалось заработать иногда до пятидесяти су[101] в день, на что она и воспитывала сына и приемыша. За двенадцать лет здоровье Франсуазы разрушилось, силы пришли к концу; но по крайней мере оба ребенка не чувствовали недостатка и получили то образование, какое люди из народа могут дать своим детям. Агриколь поступил в ученье к господину Гарди, а Габриель готовился в семинарию, благодаря предупредительной протекции господина Родена, вступившего с 1820 года в весьма близкие сношения с духовником Франсуазы, набожность которой всегда была слишком преувеличенной, малопросвещенной.
Женщина эта принадлежала к простым, поразительно добрым натурам, к мученицам самопожертвования, доходящего подчас до героизма Наивные, святые души, разумом которых является сердце!
Единственным недостатком или, скорее, следствием этого доверчивого простодушия было неодолимое упорство, с каким Франсуаза считала себя обязанной слушаться духовника на протяжении уже многих лет. Она считала его влияние самым возвышенным, самым святым, и никакая человеческая сила, никакие доводы не могли ее переубедить. Когда возникал об этом спор, ничто не могло поколебать превосходную женщину; молчаливое сопротивление, без гнева и горячности, со свойственной ее характеру кроткостью, было спокойно, как совесть Франсуазы, но так же непоколебимо.
Словом, жена Дагобера принадлежала к числу тех чистых, невежественных и доверчивых созданий, которые, помимо воли, могут стать ужасным орудием в руках злых и ловких людей.
Уже в течение весьма долгого времени благодаря своему расстроенному здоровью и сильно ослабевшему зрению жена Дагобера могла работать не больше двух-трех часов в день. Остальное время она проводила в церкви.
Через некоторое время Франсуаза встала, освободила угол стола от наваленных грубых серых холщовых мешков и с нежной материнской заботливостью начала накрывать стол для сына. Вынув из шкафа кожаный футляр, в котором находились погнутый серебряный кубок и серебряный прибор, истертый от времени, так что ложка резала губы, она тщательно перетерла и положила около тарелки это серебро, свадебный подарок Дагобера. Это и были все драгоценности Франсуазы как по ценности предметов, так и по связанным с ними воспоминаниям. Много горьких слез пришлось ей пролить, когда необходимость, вызванная болезнью или перерывом в работе, заставляла нести в ломбард священные для нее вещицы.
Затем Франсуаза достала с нижней полки шкафа бутылку воды и начатую бутылку вина; поставив их около прибора, она вернулась к печке, чтобы присмотреть за ужином.
Хотя Агриколь и не очень опаздывал, лицо бедной женщины выражало живейшее беспокойство, а покрасневшие глаза доказывали, что она плакала. Бедная женщина после долгих, тяжелых сомнений поняла наконец, что ослабевшее уже давно зрение скоро не позволит ей работать даже те два-три часа в день, к чему она привыкла в последнее время.
В молодости Франсуаза была превосходной белошвейкой, но по мере того, как ее утомленные глаза слабели, ей приходилось заниматься все более грубым шитьем, причем, конечно, соответственно понижался и ее заработок; теперь она могла шить только грубые армейские мешки со швом около двенадцати футов и она, при своих нитках, получала два су за штуку. Работа была не из легких, более трех мешков в день она сшить не могла, и ее заработок равнялся шести су. Содрогаешься от ужаса при мысли о великом множестве несчастных женщин, истощение, лишения, возраст и болезни которых настолько ослабили их силы и разрушили здоровье, что работа, на которую они способны, едва может приносить им ежедневно эту ничтожную сумму Таким образом, заработок снижается по мере возрастания потребностей, связанных со старостью и болезнями