Кто идёт? закричал берсальер, и курок его карабина громко щелкнул. Другие нацелились в нас.
Amici! Друзья! проговорила княгиня. Где офицер? Ведите нас к офицеру.
Берсальеры поговорили вполголоса, и один из них отправился вперёд и пропал в темноте вечера. Мы стояли и ждали.
Через несколько минут вдали показались трое офицеров-итальянцев. Они громко говорили и размахивали руками.
Que cosa! закричал один из них, подходя к нам, и я слышал, как он взвёл курки у пистолета.
Князь выдвинулся вперёд со своим импровизированным парламентерским флагом и заговорил с ним бойко по итальянски.
Русская княжна, говорил он, пожелала сделать визит вашему лагерю.
Его перебила княжна.
И выпить за здоровье храбрых сынов Италии. E viva Italia una!
Bravo! закричал один.
Una bravada, сказал другой.
Comtessa, сказал первый, окликнувший нас. Военные законы очень строги. Мы не иначе можем принять вас, как под известными условиями.
Какими?
Вы оставите здесь ваших лошадей и позволите завязать глаза вам и вашим спутникам.
Хорошо!
Затем вы и ваши спутники дадут честное слово, что они не будут замечать ничего на наших позициях.
Разве мы шпионы?! вскричала княжна.
Comtessa! Простите!.. Но это требование войны.
Хорошо! Я даю честное слово.
А синьоры? обратился он к нам.
Я тоже даю, сказал князь и крепко пожал протянутую ему руку.
И я также, сказал я, пожимая его руку.
В таком случае позвольте только завязать вам глаза.
Мы сошли с лошадей и отдали их на попечение нашему денщику и окружавшим нас солдатам. Нам всем троим завязали глаза нашими платками. Первый, встретивший нас, высокий, стройный итальянец, предложил руку княжне. Два других взяли нас под руки и мы отправились.
XXXIV.
Мы поднимались, опускались, всходили на горки, на лесенки, наконец, спутники наши остановились и попросили нас снять наши повязки.
Просим извинения, сказал высокий итальянец. Мы принимаем вас по-походному, на биваках. Но вы сами этого захотели.
Мы были в палатке довольно просторной, из полосатого тику. Но собственно палатки здесь не было. Это было вырытое в полу-горе помещёние, убранное тиком.
Прекрасная мебель, простая, но очень удобная и очевидно складная, была расположена вокруг стола, накрытого чистой узорчатой скатертью. По углам стояло три кровати, очевидно также складных, покрытых красивыми, бархатными одеялами. Перед каждой кроватью был низенький столик, а на полу лежал хорошенький коврик. На столе ярко горел карсель[11].
«Какая разница, невольно подумал я, с конурами в наших бастионах, с тем убогим помещёнием, в котором мне привелось провести ночь».
Я удивляюсь, сказал князь по-французски, тому комфорту, с которым вы устроились. И неужели бомбы и ядра вас не тревожат здесь?
O Signore! Ваши бомбы и ядра нам не могут вредить. Над нами более четырех сажен земли. Мы под землёй (И он притопнул ногой по земле, на которой была разостлана прекрасная узорчатая циновка). Что касается до комфорта, то не взыщите, какой есть. A la guerre, comme a la guerre![12] Вот у англичан там действительный комфорт
Другой офицер, низенький, красивый брюнет, не спускал глаз с княжны. Он щурился, впивался в неё своими черными, бархатными глазами и невольно потуплял их перед жгучим, немигающим взглядом княжны.
Третий офицер позвал денщика и что-то тихо распорядился.
Через четверть часа нам принесли целый десерт из груш, фиг, апельсинов, фиников, принесли засахаренные фрукты, принесли бокалы и шампанское.
Высокий signor принялся угощать нас и хозяйничать.
Signor! сказал князь. Позвольте мне вписать ваши имена в записную книжку (и он вынул и раскрыл её). На случай нашей вторичной встречи, при более мирных условиях.
Мы вам дадим лучше наши карточки.
И мы обменялись нашими визитными карточками.
На картах итальянцев стояли имена:
Paolo Cantini, Antonio Sphorza и Juseppo Malti.
На карточке князя, которую положил передо мной мой сосед, было награвировано крупным шрифтом:
Le prince Michel Lobkoff-Krassowsky, aide de camps de S. A. I. le grand D
XXXV.
Итальянцы угощали нас на славу. Мы выпили за 'Italia una, за благоденствие Милана, за взятие Рима, за всех красавиц, за здоровье княжны, una bellissima principessa di tutti, за здоровье всех русских княжон, за здоровье всех и каждого.
Прошло уже более часа. Мы говорили по-итальянски, по-французски, по-русски, говорили все в один голос, кричали и смеялись.
Signor Sphorza становился все более и более любезным. Его глаза искрились и лоснились. В его голосе зазвучала страстная нотка. Он целовал два или три раза ручку княжны. Наконец, он схватил эту руку и уже не выпускал её из своей. Он что-то шептал княжне на ухо, о чем-то молил.
Я видел, как глаза княжны померкли и она страшно побледнела. Затем я видел, как Сфорца обхватил её талию, но затем произошло что-то, о чем я не могу дать ясного отчёта.
Брякнул выстрел и Сфорца упал. Мы все вскочили и все видели, как одно мгновение княжна стояла над ним с протянутым маленьким пистолетом в руке. Но это было только одно мгновение.
Все лицо её быстро изменилось; кровь прилила к нему, слезы заблестели на глазах. Она отбросила пистолет, упала на колени перед телом Сфорца, обняла его и голосом, в котором звучали слезы и рыдания, звучным, страстным голосом проговорила.
О Mio caro! Mio amore! Tanto dolore, tanto soffrire! (О! Мой дорогой! Моя любовь! Столько горя! Столько страдания!)
И она поцеловала его.
Затем в следующее мгновение, она вскочила и, обхватив голову руками, захохотала громко, дико, неистово, и я чувствовал, как от этого страшного хохота хмель оставил мою голову и мороз побежал по спине.
Мы втроём бросились к ней: я, Cantini и князь. Мы облили холодной водой ей голову, вывели из палатки на сырой, холодный, подземный воздух и она как будто очнулась. Несколько времени она сжимала лоб и виски руками и потом вдруг проговорила.
Пора, едемте! и быстро двинулась.
Княжна! вскричал князь, останавливая её так нельзя. Нам надо завязать глаза.
Да! да! завязать глаза Когда расстреливают, то всегда завязывают глаза Я это забыла.
В это время Malti вышел из палатки и на вопрос Cantini, быстро, отрывисто ответил:
Уже умер!
Кантини обратился к князю.
Нам очень неприятно, сказал он, что этот трагический случай расстроил Но мы не смеем вас долее удерживать. Принимая женщину (добавил он вполголоса) в лагере, во время войны, мы многим рискуем Наши законы строги, очень строги
И нам опять завязали глаза и повели. Только теперь Malti вёл меня и князя и я чувствовал, как рука итальянца дрожала в моей руке.
Голова моя горела. Мне казалось, что мы тотчас же дошли до наших лошадей и нам развязали глаза.
Кантини очень любезно простился с нами, а Мальти молча пожал нам руки, и я опять почувствовал, как дрожала его рука, сжимая мою руку.
Мы сели на лошадей. Княжна пустила лошадь во весь карьер и мы понеслись.
Тише, княжна! Тише! кричал князь. Можно сломать шею. Ни зги не видно
Но она неслась, как бешеная.
XXXVI.
Мы скакали по довольно ровной местности, скакали, освещённые красноватым огнём какого-то зарева. Было почти полное затишье и вдруг среди этой тишины, где-то далеко, хлопнул выстрел и князь стремглав слетел с лошади.
Мы с трудом удержали наших лошадей. Лошадь князя унеслась вперёд.
Он лежал на земле без движения. Мы подбежали к нему и денщик быстро открыл потайной фонарик.
Слабый, красноватый свет его осветил кровь, которая тихо струилась из груди князя: рана была против сердца Он был убит. Сомнений не могло быть.
Я взглянул на княжну. На её бледном лице снова появилось то странное выражение, с которым она обратилась к убитому Сфорца, и вдруг она, ломая руки, обняла труп князя, припала к нему и я снова услыхал тот же сильный мелодичный голос, в котором дрожали слезы, и те же самые слова:
О! mio caro, mio amore! Tanto dolore, tanto soffrire!
И снова зазвучал тот же неистовый отчаянный хохот, от которого холод охватывает сердце. Я схватил её за руки, но она быстро, с нечеловеческой силой, оттолкнула меня и в одно мгновение вскочила на лошадь и исчезла в темноте ночи. Мы только слышали, как в отдалении зазвучал её звонкий, неистовый смех.
В следующее мгновение я бросился за ней, но хохот замолк. Страшная тьма окружила меня со всех сторон. Я оступился и упал на землю.
Почти в то же самое мгновение в ближней неприятельской траншее загремел перекатный штуцерный огонь. И почти вслед за ним грянули огнём и наши батареи.
Всё пространство, как бы по мановению волшебного жезла, ярко осветилось зловещим, красноватым светом, и в стороне от меня, не более, казалось мне, в шагах десяти, двадцати раздался резкий, захватывающей крик русского «ура!»
Не успел я опомниться и сообразить, что это такое, как мимо меня промелькнуло несколько рядов солдат, которые бежали, спешили с ружьями на перевес. Офицеры с саблями наголо также бежали, что-то громко крича, и размахивали саблями, который блестели от огней выстрелов.
Я также выхватил саблю и бросился вслед за этими колоннами.
На одно мгновение в моей отуманенной голове промелькнули все события этого вечера или ночи, и я чувствовала только одну непреодолимую потребность драться вместе с своими, бить, колоть, защищать своих и погибнуть, вместе с ними.
Помню, я старался не отставать от колонны, но пороховой дым со всей его сернистой вонью лез в горло, ссохшееся от быстрого бегу. Я задыхался. Пот в три ручья лил с меня.
Навстречу мне попался солдатик, который бежал с какой-то высоты.
Куда!? вскричал я, схватив его за шинель
Ложементы!..[13] Ваше-бродие. Прет здорово!.. Не фатат
Я так же бессознательно отпустил, как и схватил его и, собрав последние силы, бросился на высоту.
XXXVII.
Перепрыгивая через тела убитых и раненых, я, кажется, не бежал, а шел, изнемогая и шатаясь. На встречу мне, с возвышения, медленно отступая и поминутно отстреливаясь, шла горстка солдат. Некоторые из них были с нашего бастиона и узнали меня. Высокий, рыжий Синдюхин, с лицом, опалённым и закопчённым порохом, с радостью бросился ко мне.
Ваше-бродие ведите нас!.. всех командиров перебили!.. Просто смерть!
И вдруг в это самое мгновение я почувствовал неизвестно откуда налетевший прилив бодрости и силы. Я кое-как собрал, установил в колонну эту растерзанную толпу и велел барабанщикам бить наступление, а сам бодро встал впереди и закричал, насколько мог сильно.
Идём, братцы! Вперёд! И не оглядываясь, бойко двинулся вперёд, при громе выстрелов и мигающем их свете.
Войдя на возвышение, я увидал, в нескольких десятках шагах от себя чернеющий бруствер нашего ложемента, с наваленными на нем турами и мешками, и только что наша колонна выдвинулась из-за бруствера, как в одно мгновенье весь он вспыхнул огоньками и затем весь скрылся за дымом. Но эти огоньки, хоть на одно мгновенье, осветили кепи и эспаньолки французских chasseures de Yaincenne, склонившихся над ружьями и стрелявших в нас.
Вслед за залпом я видел, только как вокруг меня, из моего строя, попадали солдатики. С отчаянной решимостью я кинулся вперёд с криком:
За мной молодцы; за Русь-матушку. Ура!
Урррра! подхватили молодцы и, не знаю, как, в одно мгновенье, я очутился в ложементе.
Кругом меня закипела какая-то отчаянная возня. Стучали и звенели штыки и приклады. Раздавались крики, стоны, брань. Какой-то французский офицер подскочил прямо ко мне и уставил на меня пистолет, но в то же мгновенье солдатик, что работал подле меня, ударил его штыком в грудь и он упал.
Мне кажется, я никогда не забуду, как он схватился за штык, закричал, с каким-то злобным хрипом, и уставил прямо на меня остолбенелые, широко раскрытые глаза. Этот страшный, отчаянный взгляд преследует меня и до сих пор, а ужасные глаза нередко мерещатся мне в темноте ночи.
Я бросился в сторону. С ожесточением, не помня себя, я рубил направо и налево.
Помню, несколько раз сабля моя звенела, сталкивалась с французским ружьем; несколько раз что-то горячее брызгало мне в глаза,
Я опомнился в руках у моих солдат, которые громко говорили мне, что всё кончено, неприятель выгнан, отступил. Я не вдруг понял, что мне говорят и кто мне говорит. Наконец рассудок вернулся и я принялся за дело.
Тотчас же я отрядил двух из моих людей в ближайший пункт за подкреплением; но не успели они выйти из ложемента, как подкрепление явилось.
Шинель моя была пробита в пяти местах; на ноге царапина и лёгкая контузия.
XXXVIII.
Я счастливо отделался и счастливо добрался до нашего бастиона. Там ещё не спали и все ждали, чем кончится ночная возня. Все набросились на меня с расспросами. Но я едва двигался. В горле у меня пересохло. Я спросил вина, выпил залпом чуть не бутылку какой-то бурды и завалился спать.
На другой день помню как теперь, день был ясный, жаркий. Французы лениво перестреливались с нами. Я проснулся поздно и выглянул из своей конурки на свет Божий. Все наши бастионные над чем-то возились, громко говорили и хохотали.
На стол-то подсыпь, на стол! говорил Сафонский и Туторин чего-то подсыпал на стол, чего, я не мог разобрать.
Я был весь как разбитый, еле двигался и еле смотрел. Все блестело на солнце и целые стаи мух носились, перелетали с места на место.
Он насели на стол, покрыли его точно черной скатертью.
Пали! закричал Сафонский и Туторин быстро поднес зажженную спичку к столу. В одно мгновение вся столешница вспыхнула и густой клуб беловатого дыма медленно поднялся над столом и исчез в воздухе.
Важно! Ха! ха! ха!.. Вот так камуфлет!
Весь стол был покрыт мёртвыми мухами. Множество их повалилось вокруг стола. Некоторые были ещё живы, прыгали, жужжали, другие бойко бежали прочь от стола. Матросики давили их, тяжело пристукивая сапогами и приговаривали:
Погоди! Куда спешишь? Поспеешь! Хранцузска надоедалка!
В это время, откуда ни возьмись, шальная граната прилетела прямо на стол и почти в то же мгновение с сухим треском разорвалась, разбрасывая во все стороны осколки.
Все отскочили и попадали на землю, точно мухи. Одному матросу осколок прилетел в грудь и убил наповал. Двух тяжело ранило, а Сафонскому два пальца словно отрезало.
Этот удар вдруг вызвал в моей памяти сцену вчерашней ночи. Шальной выстрел, убитый князь и она, её дикий хохот так ясно зазвучал в ушах и слился со стонами раненых.
Кровь прилила к сердцу. Точно тяжелый кошмар надавил его.
«Где же она!? схватил я себя за голову. Погибла, убита? Попала в плен?..»
Я не знаю, что я терял в ней, но я чувствовал что потеря эта тяжела. Точно долгая, глубокая страсть разом оборвалась в сердце и оно опустело.
И как странно: я мог это всё забыть и проснуться без воспоминания о ней.
XXXIX.
Когда суматоха прошла, раненых и убитого убрали и всё на бастионе пришло в прежний порядок, то снова все обратились ко мне с расспросами: что со мной было и как я провел ночь?
Я рассказал.
Это вы, значит, отбивали вчерашний ложемент, что вчера выкопали перед носом у француза. Сегодня он уже опять у него.
По где же она? вскричал я. Неужели погибла!..
Нашли о ком плакаться, проговорил Фарашников. Коли убита, так и слава Богу. Немало здесь начудила и немало сгубила.
Я не могу понять: зачем она над убитым ею итальянцем проговорила: Mio carol?..
Да это она над каждым убитым говорит. Когда убили у неё жениха, у неё на глазах она также обняла его и проговорила: Mio caro!..
Да разве он был итальянец?
Нн-нет, русский, да ведь и она русская.
Мне было досадно и тяжело это бесчеловечие, это равнодушие к несчастной, к сумасшедшей. Для меня, по крайней мере, она несчастная И какими, думал я, кровавыми слезами плакало её сердце, когда перед ней, на её глазах, безжалостная пуля поразила то сердце Mio caro! Mio amore!