XLVI.
Три раза штурмующие волны подкатывались к рвам бастионов, и три раза, расстроенные, отбитые, бежали назад. Я помню, как последний раз выстраивались шеренги. Офицеры были впереди колонн.
Помню их бледные, отчаянные лица; их сабли, сверкавшие на утреннем солнце. Но это было уже мужество отчаяния. Их было немного. Лучшие храбрейшие легли около бастионов.
Как-то хрипло звучали рожки. В атаке уже не было общего, дружного натиска. Солдаты, словно слепые, зажмурясь, с отчаянным криком: «Vive la France!» лезли на возвышения, падали во рвы бастионов или скатывались вниз и, повинуясь общей смертельной панике, бежали назад. Смерть гналась за ними. Свинцовый дождь преследовал их, и тысячи трупов усеяли всё пространство около бастионов. Пыль и дым покрыли эту кровавую жатву.
Если после первого приступа ещё было сомнение в удаче, то после второго уже никто не сомневался, что победа будет наша, что штурм будет отбит.
В горячке боя множество слухов самых нелепых, неизвестно откуда и от кого, долетало до нас. Помню, во время первого приступа, когда второй залп картечи врезался в штурмующую массу, кто-то внизу закричал:
Батюшки! уже пятый бастион взят, и батарею Жерве, слышь, сбили.
Я вскочил на бруствер, чтобы взглянуть туда по направлению к пятому бастиону, но густой дым застлал всё поле. Помню, как сердце сжалось, но почти тотчас же, сквозь дым, я увидал, как черная волна отбежала прочь от бастионов, и я вздохнул покойно и радостно.
После второго приступа наш начальник, капитан Керн, обходил батареи с каким-то генералом, толстым, седым, и несколькими офицерами. Кто был этот генерал, я до сих пор не знаю, но как теперь вижу сияющее лицо Керна.
Теперь уж, ваше превосходительство, говорил он, неприятель ничего нам не сделает, приступай хоть до завтра. Теперь я уж покоен и могу чай пить. Эй, ставить самовар!
И когда неприятель в третий раз делал отчаянную попытку овладеть бастионами, наш капитан преспокойно сидел на банкете, курил сигару и с торжеством пил чай.
Это было часов около шести. Штурм кончился. Дым и пыль ещё носились над полем, усеянным убитыми и ранеными. Тёмные тени бежали по холмам и долинам, и солнце как будто боялось осветить страшную картину кровавого разрушения.
Но бой ещё был не кончен. У подножия кургана и во рву кипели отчаянные вспышки, последние усилия разрозненных кучек храбрецов, искавших смерти или плена.
Помню, с каким торжеством наши солдатики приводили пленных на бастион. Помню, как один уже седой фельдфебель рвался из рук и заливался горькими слезами.
De grace! Убейте меня! Убейте меня!.. молил он. Я не хочу пережить страма великой армии!
Но его разумеется не убили, а связали и погнали вместе с другими.
XLVII.
В семь часов настала полная тишина. Солнце так радостно светило и в сердцах всех нас, защитников севастопольских твердынь, также сияло солнце.
Какой-то молоденький прапорщик всех обнимал со слезами и кричал:
Урра! Теперь мы вздохнём! Теперь ему, с с, только хвост в спину, да в три шеи; уррра!!
Один толстый майор Шульц приставал ко всем с шампанским.
Помилуйте, как же можно пить в восьмом часу утра.
А разве нельзя, нельзя? допрашивал он пьяным языком. Ведь я пью же!
И он, действительно, пил прямо из горлышка.
Полноте! Нехорошо, майор, мы и так пьяны от радости.
Нехорошо?!.. Ты говоришь нехорошо!.. Хорошо! Слушаюсь умудрил!
И он швырнул бутылку и закричал:
Эй! ты, сычук, антихрист! Давай ещё полдюжины!!..
На бастион к нам пришли офицеры с других бастионов; пришли Туторин и Сафонский, который к этому дню выписался из лазарета.
Как будто нельзя драться без двух пальцев?! говорил он. Вздор! Все можно; все, что истинно захочешь. Но он был бледен и жёлт.
Вот, ваше превосходительство, говорил наш штабс-капитан Керну, теперь надо будет самим помышлять о штурме, чтобы по горячим следам прогнать всю эту сволочь.
Не знаюсь-с, отвечал скромно Керн, это будет зависеть от старших-с.
А наш Хрулев что делал, господа! говорил один офицерик, просто беда! Когда на второй бастион «он» ворвался и засел во рву, так он туда, выбивать, с кучкой Севцев: «за мной благодетели!.. Урра!..» И выбил из рва, как пить дал.
Молодец! Герой!..
Я бродил по бастиону без цели и дум. В душе так радостно, сердце поет ликующую песню. Чего же лучше?.. Но устаток и сонная ночь брали свое. Я шатался, голова кружилась.
Точь в точь, как на Пасху, после Христовой заутрени. Радостные лица, все веселы и довольны, все торжествуют. И лёгкая дрожь в сердце. Мурашки бегают по спине. Так приятно вздрагивается, зевается и голова слегка кружится и шумит.
Только этот несносный запах пороха слышится повсюду, далее сквозь утреннюю свежесть; да порой вдруг ветерок с поля нанесёт кислый, острый запах крови. Бррр!
Я машинально, бессознательно присел около бруствера, облокотился. Засунул руки в рукава мундира и не помню как заснул, как мёртвый и проспал до самых полден. Пьяный маиор разбудил меня.
Вставай гусь! Соня-храпушка! Парламентёры приехали.
Я вскочил.
Впереди, в полной парадной форме, стояли два французских офицера и один из них держал белое знамя.
XLVIII.
Спросонок мне представилось, что эти парламентеры приехали просить мира. Но дело шло просто о перемирии для уборки тел.
Вскоре на всех бастионах, наших и неприятельских, забелели белые флаги. С обеих сторон множество народа шло и бежало в долины затем, чтобы побрататься на несколько часов и потом снова приняться, с новыми силами, за убийство этих новых друзей и братий.
Замечательно, что везде при встречах начинали первое знакомство и разговоры наши солдатики и нигде французы. Они, обыкновенно, молча, озабоченные и угрюмые, как волки, сходились с нашими молодцами.
Я помню, стоял влево от Малахова. Мимо меня проходила группа французов, с носилками и как раз им наперерез шла кучка с нашего, т. е. с пятого бастиона.
Низенький коренастый солдатик Смальчиков, по прозванью Свистулька лихач и франт заломив ухарски шапку набекрень, подоткнув штаны в сапоги шел, раскачиваясь и покуривая носогрелку.
Бонжур камрад! отпустил он первому попавшемуся тщедушному французику.
Bonjour mon brave! пробурчал французик и хотел прошагать мимо. Но Свистулька остановил его.
Алло, Шанжа, камрад! И он протянул руку к коротенькой глиняной трубочке, которая дымилась в зубах француза и показал на свою, полтавскую здоровую носогрелку, с гвоздиком на медной цепочке. Затем тотчас же, без церемонии, всунул в рот француза свою носогрелку и взял у него его трубочку. Бона табак! А-яй бона! Сам пан тре! И он несколько раз кивнул головой и затянулся из трубочки француза. И твоя бона табак. Ты слышь, как трубку-то выкуришь, ты её, мусье, об сапог, тук, тук, тук!! И он хотел показать как надо выколачивать. Но белая глиняная трубочка от первого же удара о здоровый каблук разлетелась вдребезги.
Вот так хранцузка носогрелка!
И вся публика дружно захохотала.
Прощай камрад! Коли полезешь на баскион, мою трубочку в зубах дерзки, чтобы я тебя заприметил и не шибко приколол. И Свистулька хотел пройти мимо. Но французик остановил его. Он быстро вытащил из ранца несколько глиняных трубочек и предложил ему три штуки, приложив сперва к сердцу и затем положил прямо в руку Свистульке.
Спасибо камрад. Больно мерси благодарствуй!.. Слышь ты! у нас всё лес и трубки деревянны. А у вас глина, да камень (и он поднял камешек и показал французу). И трубки у вас глиняны, да каменны. Нашего брата как ни колоти он не расшибётся, как моя носогрелка, потому что казённый, а вашего стукни раз и капут мусью как твоя трубочка. Понял?!. Ну, шагай с Богом дальше! Алон шалон путромансо; хрансе-каранце. Парлараларатибара!
И вся публика снова захохотала.
XLIX.
Мы с Туториным и ещё двумя офицерами, с Малахова, долго ходили по холмам и долинам, которые снова оживились. Везде работали кучки солдат, преимущественно французов, убирали тела, клали на носилки и относили в общую могилу. С нашей стороны было очень мало убитых, но груды неприятельских тел были навалены во рвах или около бастионов. В некоторых местах, где дружно ударила картечь, целые десятки лежали друг на друге. Помню один солдат, весь залитый кровью, сидел, без головы, облокотившись на другого и подняв обе руки кверху.
Направо, на поле, где раньше начали убирать, тел уже не было, но везде были лужи крови, точно турецкие кровавые букеты, разбросанные по серо-зелёному ковру.
Это что за караван идёт? спросил Туторин, смотря вдаль и приставив руку ко лбу, в виде козырька.
Действительно там виднелась пыль и целая кавалькада ехала мелкою рысью.
А ведь это она!.. опять побегушников, да сервантесов набрала и катит. Смотрите! Точно какой-нибудь генерал штабноый, с адъютантами.
Я догадался о ком говорил он, и сердце радостно забилось. Но я всё-таки спросил его.
Кто это она?
Да наша «дикая девка»!.. Княжна Этакое безобразие! Точно на смех, для приманки держат её при армии Хоть-бы кто-нибудь догадался её подстрелить невзначай
Полноте! вскричал я. Разве у неё не человечья душа?! Разве вы не христианин!
В том-то и дело, что я христианин и желаю добра нашему брату, а в ней по крайней мере семь чертей сидит, если не целый десяток.
Я с удивлением посмотрел на него.
Неужели вы верите в чертей и в то, что они могут сидеть в человеке?! И я пожал плечами.
Нет, я не верю и это так только говорится. А что её постоянно мечет из стороны в сторону, чтобы какую-нибудь пакость учинить и человека загубить это верно. Ведь и теперь, например, посмотрите, какая барышня, княжна, поедет любоваться или дивоваться на убитых людей. Ведь это и нашему брату тошно и страшно А она вон целую стаю набрала и отправилась. Вы думаете, что если бы она не сомустила, то все эти поехали бы совершать этакую прогулку? Ни за что!..
Да ведь мы же с вами пошли?
Так ведь не гурьбой же. Не на комедию, прости Господи!.. Променад делать.
Полноте! Просто женское любопытство. А одной страшно. Вот она и подобрала компанию.
Ей страшно?!.. Нет, вы ещё не знаете, что это за госпожа. Её сам чёрт не испугает.
Что же? Тем лучше. Ведь храбрость вещь почтенная.
Он посмотрел на меня с недоумением и замолчал.
L.
Между тем, кавалькада подъехала к нам.
Княжна ехала впереди, вся в черном, на черной англизированной лошади. Подле неё ехал граф Тоцкий, за ними Гигинов, Гутовский и ещё трое или четверо штабных офицеров.
Я смотрел на неё и тщетно искал того кроткого, тихого выражения лица, которое я видел на ней, в последнее наше свидание. Это опять было лицо гордой, страстной, безумной женщины. Широко раскрытые большие, жгучие глаза жадно рыскали по полю. Тонкия ноздри раздулись. Она как будто жадно вдыхала в себя запах крови.
А! Ночной спутник! Здравствуйте! закричала она, подъехав и протягивая ко мне руку в замшевой, черной перчатке, с раструбом. Господа! быстро обратилась она в компании. Я устала ехать. Мы пойдем пешком.
И не дожидаясь ответа, она опёрлась на мои плечи и быстро соскочила с лошади.
Ну! куда же пешком, запротестовал Гигинов. Тут пожалуй в лужу попадешь, в крови перепачкаешься.
Кто не хочет идти пешком, тот может ехать. Я не мешаю. Дайте мне руку, прибавила она, обращаясь ко мне, ведите меня.
Куда же вас вести, княжна? Везде одно и то же. Кровь и смерть. Что может быть интересного.
В разрушении? Это самое интересное Почему анатомы с таким наслаждением режут трупы? О! Я понимаю это наслаждение. Смерть больше может раскрыть человеку, чем скрытная, холодная, обыденная жизнь Посмотрите какой курьёзный echantillon[19]!
И она остановилась перед трупом солдата, которому картечь ударила в голову. Лица нельзя было разобрать. Это была одна сплошная, кровавая масса и только мутные синеватые глаза глядели как-то испуганно и укоризненно. Все спутники подошли и обступили нас кругом.
Смотрите, говорила она, как он глядит. Наверно ни один живой не будет так смотреть. При жизни он, может быть, от всех прятал страх, недовольство и ни перед каким офицером не смел заявить протеста, а теперь, смотрите, смотрите разве он не упрекает всех, кто послал его на эту бойню, разве из глаз у него не текут кровавые слезы?
И действительно, на всем лице его застыли кровавые потоки.
Бррр! Просто безобразие! проговорил Тоцкий, нервно вздрагивая.
Княжна взглянула на него насмешливо.
Здесь правда, а не безобразие. Разве во всех нас не то же самое! Разве мы не полны крови и всяких гадостей? Но все это скрыто под изящной оболочкой, к которой мы привыкли и находим её очень красивой.
Всё это гамлетовская философия, сказал Гигинов А на деле меня просто тошнит от этой правды.
Я молча смотрел на неё. Её лицо злобно-насмешливое, улыбающееся; её глаза, хладнокровно рассматривающие эту безобразную картину смерти, которую не мог вынести ни один из нас все это как-то невыносимо тяжело действовало на душу.
Я невольно потянул её в сторону. Она в полоборота посмотрела на меня и улыбка её сделалась ещё насмешливее.
У вас, княжна, не женские нервы, сказал я, у вас даже не наши солдатские нервы. Вы исключительная натура. Родившись мужчиной, вы были бы образцом твердости, мужества, храбрости и неумолимой жестокости
Да! но так как я не мужчина, то я могу выбросить все эти добродетельные качества за борт и мирно прозябать в качестве российской женщины
И она быстро двинулась вперёд.
LI.
Это впереди Малахов курган? спросила она.
Да! это Малахов курган.
Это тот, который считают главным теперь, когда на это указали французы? Пойдемте туда, я давно на нём не была Притом так жарко, со мной нет зонта. Хочется куда-нибудь в тень.
Я рассказал ей, как я неожиданно, вчера ночью, попал на этот курган, рассказал мои ощущения во время штурма. Она слушала меня и тихо всходила на холм, тяжело дыша. От всей её стройной фигуры веяло таким сильным ароматом. Она так близко прижималась ко мне, так сильно опиралась на руку, что голова моя невольно начала слегка кружиться. Мне показалось даже, что она нарочно, два раза прижала мою руку к её волнующейся груди.
Княжна, сказал я вполголоса. Я боюсь вас!.. Я начинаю вас бояться.
Она тихо, кокетливо засмеялась.
Неужели я такое пугало?!. Чем же я так страшна?..
Вашим бесчеловечием, вашею жестокостью Вашим стремлением к разрушению волнениям бурям Порой мне кажется, что вами владеет какой-то очаровательный демон
Какой вздор! Какие глупости!!. Это вы, вероятно, в каком-нибудь раздирательном французском романе вычитали?!
Как бы желал, продолжал я, видеть вас такой, какой я встретил вас после этой ужасной ночи Помните!.. У вас на квартире.
Я была больна, слаба Вы желали бы видеть меня постоянно больной, слабой! Merci, благодарю за желание Вы, как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам под крылышко. Этого вы от меня не дождётесь!.. Я хочу быть равной. Нет! Я хочу быть выше мужчины в котором гораздо более дряни, всякого вздора, чепухи чем во всякой женщине Пустите! Мне жарко
И она быстро выдернула руку из моей руки и начала обмахиваться душистым платком.
Княжна, сказал я, вы забываете, что природу нельзя победить. Что силы женщины слабее сил мужчины; что её организм совсем другой.
Вздор! Вздор! Это вы только себе вообразили. Разве не было амазонок?! Разве наши киргизки не ведут все мужские работы? Да у нас на севере в Беломорье женщины делают всё. Они гораздо крепче, сильнее мужчины.