Скакунковский как-то весь точно замаслился, побагровел и издал какой-то особенный звук, бывший одновременно и рычаньем и вздохом
Гм! Какая милашка!! пробормотал он, не спуская глаз с женщины в жёлтом платке.
Та хихикнула, закрылась рукавчиком и, бросив на Скакунковского многообещающий взгляды устремилась к квартире 197. Дверь этой квартиры оставалась отворённой настежь и из неё по-прежнему валил синий чад, в котором молодая вакханка тотчас же и скрылась.
С-славная девка! сладостно пролепетал очарованный Скакунковский, смотря ей вслед, и тотчас же вскрикнул тоном открытия: А знаешь ли что? Это ведь наша Матрёна!
И действительно, в ту же минуту в квартире 197 послышался пронзительный вопль, затем как бы возня и женщина в жёлтом платке вылетела стремительно, как пуля, обратно на лестницу, а за спиною её мелькнули две распростёртых руки в пеньюаре, которые в ту же минуту захлопнули дверь.
Вслед затем произошёл диалог.
Начался он с того, что женщина в жёлтом платке, постояв несколько времени перед запертой дверью, робко протянула руку к колокольчику и позвонила.
В ту же минуту за дверью раздался голос дамы с жгучими глазами:
Кто там?
Я, отвечала женщина в жёлтом платке.
Кто я?
Матрёна, сударыня.
Да ведь я тебя выгнала!
Да за что же, сударыня?
За что? Ах ты, подлянка! Ах, ты, мерзавка! У неё полон двор любовников, а она ещё спрашивает за что! Иди к своим любовникам, иди! Ты зачем пришла? А? Понимаю! Ну так ступай, шляйся где хочешь, потаскуха противная!
Простите, барыня, я больше не буду.
Тебя простить? Тебя?.. Ни за что! Баринов бифштекс сгорел, жильцы приходили, а ты у любовника была! И тебя простить? Н-ни за что!! Вот, погоди, барин придёт, он тебя рассчитает! Уходи, уходи, куда знаешь!
Голос дамы смолк и на площадке стихло.
Литераторы спустились на несколько ступенек ниже по лестнице, но не успели они дойти до следующей площадки, как сверху опять раздался звонок, и знакомый голос дамы с жгучими глазами спросил:
Кто там?
Пустите, барыня! Ей-Богу, в последний раз!
Врёшь, потаскуха? Ты сколько раз говорила, что в последний раз и каждый раз делала то же Жди барина!
Что ж я, на лестнице, что ли, буду ждать?
Где хочешь! На лестнице, под лестницей, мне что за дело!
Простите, барыня! Ей-богу же, в последний
Уйдёшь ты или нет? спрашиваю я тебя наконец
(Пауза).
Уйдёшь, или нет?
(Пауза).
Это невыносимо становится! От этого чада у меня голова разболелась! Понимаешь ли ты, проклятая, что у твоей барыни из-за тебя голова разболелась?!.. Чёрт с тобой, теперь уж прощаю, но смотри, в другой раз
Громыхнул крюк, прошуршала клеёнка отворённой двери и на лестнице всё смолкло
Какова сценка? А? Жанровая? сказал Скакунковский.
Н-да Жанровая сквозь зубы пробормотал Мехлюдьев.
Он был ещё более мрачен, и глубокие думы бороздили морщинами его лоб под нависшими косицами волос.
Скакунковский был, напротив, весел и оживлён.
Какова хозяйка-то, хозяйка-то, а? Вот потешная баба!.. «Поэзия жизнь моя»!.. Ха-ха-ха! Нет, тебе у них будет превесело!.. Каков-то поэт этот самый, который в иллюстрациях пишет Как его? Ветлин, Ивовый Прут, Дубовая Почка Древесные все псевдонимы Потеха! Счастливец ты, право (трещал без умолку Скакунковский). Ты, вот, ничего не замечаешь, что у тебя под носом делается, а я проницателен! Ты, небось, не заметил, какие она на тебя взгляды бросала?.. О, я её тотчас раскусил! Этот канальский пеньюар Клянусь, чем угодно, что она нарочно пуговицу расстегнула Я, брат, проницателен, я чертовски проницателен!.. Мой совет будь с ней осторожен!.. Ха-ха!.. А Матрёна-то, Матрёна! Какова? Славная штучка, ведь, а? Неправда ли, а?.. Ведь очень годится?.. Да куда тебе, впрочем Ведь ты размазня!.. Вот если бы я Эх, если бы я не был женат!!.. Как сыр бы в масле катался Я бы, небось, уже маху не дал!.. семенил и метался то с правого, то с левого боку приятеля совсем расходившийся коротыш.
Они уже были на улице, и вдруг он заскакал, забрызгал и повлёк приятеля за рукав, восклицая:
Посмотри, посмотри, какая хорошенькая! Вон там, в белой шляпке с синими лентами Не видишь? Эх, какой ты! Пойдём поскорее!
Он поволок его было за собою, но вдруг остановился, побледнел и с убитым видом поник головою.
Что с тобою?
Катарр прохрипел Скакунковский угасшим голосом, опять катар разыгрался И вот опять гланды Вот и гланды бьются Ах я, несчастный!
Хм Вонзим по одной предложил Мехлюдьев.
Скакунковский безнадёжно махнул рукой.
Куда уж Приду домой и горчичник поставлю компресс Ты налево? Ну, а мне направо Прощай
И с лицом умирающего он подал руку приятелю и поплёлся в сторону к Лиговке Мехлюдьев зашагал по направленно к Невскому
День склонялся уж к вечеру. Косые лучи заходящего солнца скользили по крышам и стенам домов, отливая пурпуром и золотом. С каким-то захлёбывающимся восторгом чирикали воробьи. Деревца маленького садика, что посреди Пушкинской улицы, приветливо кивали прохожим своими, пока ещё голыми, прутьями, на которых появились, однако, уже почки Люди сновали взад и впёред Дребезжали дрожки, грохотали кареты
А Мехлюдьев был по-прежнему мрачен. Он шагал насупившись, уставившись в землю и не глядя по сторонам!.. как будто весь мир с его радостями не существовал для него
Отчего он был мрачен? У Скакунковского, положим, катар, но отчего же Мехлюдьев-то мрачен? спросит, может быть, наш, благосклонный читатель Разрешение этих вопросов он найдёт в следующей главе.
II. У поэтического очага.
В 8 часов того же дня. Мехлюдьев уже «обитал» нанятую им комнату, в квартире 197. Мебели в ней по-прежнему ещё не было, но зато, согласно обещанию хозяйки. стоял новенький, с молоточка, крытый ситцем, диван и «обитание» Мехлюдьева. самой силой вещей, могло выражаться только в форме тех занятий, которым он в тот момент предавался.
А именно, он лежал на диване, этом единственном во всей комнате, удовлетворяющем привычкам всех цивилизованных обществ предмете, напоминая всем своим положением мореплавателя, застигнутого штилем среди водной пустыни, и уныло взирал на брошенный посреди комнаты свой чемодан.
Если жильца можно было сравнить с мореплавателем, то чемодан его этот самый уже неизбежно следовало уподобить одному из тех обломков. которые носятся по морю, после того как потерпевший крушение корабль опустился на дно.
О, как стар, измождён был этот бедный, четырехугольный товарищ Мехлюдьева, этот безмолвный свидетель многих безрадостных дней его скитальческой жизни!..Бедный, верный товарищ! Давно, уж давно он утратил и форму былую, и цвет первобытный, каковые имел во дни своей юности, когда он, ещё свежий и девственно-чистый, куплен был на Апраксином рынке!.. Кто из учёных, будь-то Нибур, Шампольон, Момзен или, чёрт знает как их ещё там зовут, всех этих знаменитых археологов. историков и прочих учёных мужей, кто из них, повторяем, будь он хоть семи пядей во лбу. хоть трудись от рожденья над исследованием ниневийских и помпейских раскопок мог бы определить и назвать, не боясь ошибиться, материал, из которого он (т. е. чемодан, конечно, а не учёный муж) был некогда сделан? Какая именно кожа послужила для его оболочки и идём даже дальше точно ли именно кожа. а не что либо другие? Мы уверены, что все эти вопросы его (т. е. не чемодана уже, а учёного мужа, конечно) поставили бы непременно в тупик!
И он, этот бедный инвалид. как и хозяин его, был тоже скиталец Сколько стен и полов обшаркал он своими боками! Сколько дождей и снежных метелей выдержал он, ныряя по мостовой петербургской, служа сиденьем извозчику, и претерпевая толчки от тяжёлых его сапожищ!.. Он выглядел таким хилым измученным старцем!.. Те медные, красивые шляпки гвоздей. который предназначены были его украшать, давно уже выпали Скобы сломались Сломались и те деревянные планки, которыми было подбито некогда дно, точнее, их совсем уже не было Замок был давно уж оторван и его заменяла просто. обхватывавшая по всем направлениям корпуса хилого старца бечёвка И вот теперь, сиротливо торча посреди пустынного пола, он глядел на унылую фигуру лежащего на диване хозяина, и из разверстого зева его, откуда лезло голенище сапога, манжетка крахмальной сорочки и край какой-то рукописи казалось, излетала скорбная жалоба: «Доколе. доколе, о Господи?!..»
И лежащий на своём одиноком диване хозяин его отвечал ему в свою очередь глубоким, исполненным мрачного отчаянья вздохом, потому что и сам он, увы, вот уж сколько лет всё не может решить: когда же, когда, наконец, снизойдёт и в его мятежную душу покой?!..
Там где-то, в кухне монотонно журчала вода из-под крана, а думы Мехлюдьева все больше и больше свирепели, можно сказать, в унылом своём направлении.
Тяжёлая, скверная штука жизнь человеческая! Что может в ней порадовать душу? Деньги? Дружба? Женская любовь? Чепуха! Чепуха и тлен!.. Деньги истрачиваются, друг может оказаться свиньёй. женщина наставить рога Он всё это знает, он ни во что это не верит, и вот почему это не может удовлетворить его великой души Да. великой! Он может гордо, с полным сознанием права, сказать самому себе, что он, Мехлюдьев, обладает великой душой!.. Разве нет? А его захватывающие. грандиозные планы?.. А этот огонь, этот неугасимый, палящий, адский огонь, который. как пламя вулкана, сжигает денно и нощно всю его душу?.. И это огонь не низких страстей, не презренной наживы, а тот святой, чистый огонь Прометея. который он похитил с небес огонь великой творческой деятельности!!.. И пусть он пылает, этот огонь, пусть он сожрёт без остатка всё его существо Да, да, он это знает, что огонь этот сожрёт, сожрёт, сожррёт (сучил кулаком в воздухе Мехлюдьев)!! Пусть он сожрёт без остатка. пусти от Мехлюдьева останется труп но этот труп жить будет вечно тьфу, не труп собственно, а имя, великое, лучезарное имя беллетриста Мехлюдьева. которое останется в наследство потомкам!.. Да, оно останется. останется. Чёрт побери!!
(В этих случаях Мехлюдьев всегда ударял кулаком по столу, ударил бы он и теперь. но так как упомянутого предмета под рукой не оказывалось, то недостаток его с успехом восполнила спинка дивана).
А что имя его будет жить он останется в этой уверенности до последнего часа! Ведь рано или поздно, а он создаст, наконец, гениальную вещь! И он знает, что ему для этого нужно. Ему нужен покой, да, полный, абсолютный покой! Все великие вещи созидались только при этом условии Данте писал в монастыре. Тассо в тюрьме Гм положим, тюрьма это уж слишком Но всё-таки ему-то, ему-то. Мехлюдьеву. нужен покой! И как давно уже он стремится к покою! Ради покоя он чуть ли не каждую неделю переменяет квартиры, и вот эта самая обнажённая комната, в которой он теперь лежит на диване, по счёту, начиная с Нового года. четырнадцатая Четырнадцать комнат, это в четыре-то месяца. с января по апрель!! Ужасно!.. Но что ж делать, если работа его требует спокойной обстановки? Хорошо, если бы здесь был обретён, наконец, столь желанный покой
Дзынь! раздался в передней сильный звонок
Мехлюдьев всем туловищем привскочил на месте.
Вслед затем громыхнул и стукнул дверной крюк.
Куничка! воскликнул чей-то тенорок. Куничка! Здравствуй! (Мехлюдьев догадался, что голос должен принадлежать хозяину-поэту). Ты заждалась меня? Да?
Раздались долгие и сочные звуки поцелуев.
Ну, вот и я! восклицал тенорок. Ну, Куничка, какую я мебель купил! Прелесть что такое! Орех, всё орех! Трюмо, стол перед-диванный, шифоньерка, шкаф для книг Да, вот сейчас принecyт. Матрёна. Матрёна! зазвенел пронзительно тенорок, как разбитый стакан, но тотчас же упал до шёпота: А? Что? Сдала? Ну и, прекрасно! Кто!.. Ли-те-ра-тор? Неуж жели? Матрёна, отворяй обе половинки? Вот так! Посмотри-ка на лестнице. Несут?
Несут! радостно провозгласила Матрёна.
С лестницы доносились голоса, сперва глухо, а потом всё громче и громче. Слышались тяжёлые шаги и треск задеваемой за стены мебели.
«Гм чёрт возьми, довольно беспокойно, однако!» размышлял на своём диване Мехлюдьев. А, впрочем, что ж делать? Мебелью обзаводятся, нельзя же Ну а потом будет тихо Хозяева, кажется, хорошие люди Какой только у него противный, визгливый голос! Итак, с завтрашнего же дня работа, работа! И никуда ни ногой! К чёрту жур-фиксы, шлянье! За работу!
Вдруг Мехлюдьев с испугом приподнялся на диване Он вспомнил, что, покупая для предстоявшей работы великолепную почтовую, с золотым обрезом бумагу, он забыл купить лиловых чернил! Какая забывчивость! У него уже были чернила красные, синие, зелёные Если бы существовали в продаже желтые и они у него непременно бы были Но как же вдруг без лиловых чернил?
Сколько уже месяцев он лелеет в душе мечту своей жизни создать великую, небывалую вещь и в результате усилий чистые листы почтовой с золотым обрезом бумаги, на которых одно только заглавие. с рамными завитками и финтифлюшками. сделанными всеми чернилами, так что всё вместе имеет вид, в роде следующего:
Впрочем, позвольте несколько предварительных слов.
Это был совершенно примитивный рисунок, напоминавший, несколько те отдалённые века, когда первобытный человек в своём инстинктивно-понимаемом стремлении к одухотворению природы высекал на камне аляповатые фигуры людей и животных, долженствовавшие изображать эпизоды его охотничьей жизни, влагая в них, в эти младенческие потуги эстетической мысли, священный трепет, внушаемый ему, первобытному человеку, созерцанием таинственных явлений природы. Глядя на эти завитки, зигзаги и выкрутасы, украшавшие первую страницу предназначенного удивить мир романа, мы должны бы были понять во всей силе намерение автора их тотчас же, по первому абзацу, взять вас, так сказать, за шиворот, потрясти вашу душу неописуемым ужасом и проникнуть и скорбью, и гневом. каковые, подразумеваются, водили пером этого мрачного автора Да. этот рисунок необходимо должен был вселять панический ужас Женщина непременно вздрогнула бы и перевернула поскорее страницу Ребёнок неминуемо должен был бы разреветься
Мы сочли необходимым предпослать эти несколько строк на тот случай, если читатель наш принадлежит к числу людей слабонервных
III. Начинание
На первой странице тетради, предназначавшейся для пресловутого романа Мехлюдьева, изображено было следующее:
MИPOBAЯ ПРОКАЗА роман МЕХЛЮДЬЕВА в 3-х книгах. Книга I. ЧАСТЬ I. Глава I.
И больше ничего! Больше ничего!.. Неумолимый рок!
О. сколько раз, бывало, вот так же, как и теперь, погрузится он взором в этот рисунок, и идея романа, потрясающая, грандиозная идея восстанет в хаосе сцен и картин, которые вот уже сколько времени носятся прихотливой гирляндой перед умственными очами будущего их воплотителя в стройные образы! Сколько раз, бывало, погрузится в чернила перо и обсохнет Опять и опять погрузится перо и снова обсохнет, не начертав на бумаге ни единой строки!
С чего начать? Как приступить?..
Должно ли служить для начала описание скверной петербургской погоды, осеннего неба, изображение нищеты и разврата в обстоятельном, натуралистическом стиле?.. Этот приём тем благодарный, что таким образом читатель сразу же ставится в известное положение. Автор распоряжается с ним, как с виолончелью (сравнение прекрасное!), зажимает его, так сказать, между коленей, берёт за горло и смычком своей фантазии начинает водить по струнам души его, извлекая стенания На же тебе! На же тебе! На же тебе, такой ты, сякой, попробуй-ка вырваться! Вот как надо с читателем!
Или, напротив, лучше сперва разнежить его каким-нибудь тихим поэтическим вечером, под небом благодатного юга, где бы звёзды мерцали и луна проливала таинственный свет, а в траве стрекотали кузнечики?..
А не то, может быть, лучше всего оглушить его сразу каким-нибудь эффектно-патетическим воплем?..
Все это вопросы существенные! Публика наша черства и груба. Тонким художеством её не проймёшь! Нужно непременно что либо такое, что сразу бы ей ударило в нос, ошарашило по голове, как обухом, в этом залог всего успеха Мехлюдьев так именно, и смотрит на публику. Пусть публика пока не знает Мехлюдьева, но он-то сам её знает! О, Мехлюдьев её знает отлично!