Она моя навеки, она поклялась мне в тои её Богом, и никакая уже сила не отымет её от меня. Её ещё не было на свете, как получил я от её отца на неё полное право, но ты разрушил мои права, теперь же...
Страшилище хотело уже увлечь свою жертву, но сосед, предусмотрев его намерение, брызнул на лежащую без чувств девушку из маленькой скляночки несколько капель святой воды. Сатана отскочил от постели и страшно заревел.
Сосед начал делать снова свои заклинания и наконец сказал:
Ты успел обольстить несчастную, также как и отца её; ты погубил её, но не возьмешь её, пока не дашь ей время проститься с отцом, которому принадлежала она по правам гораздо священнейшим.
Я согласен дать время; но сколько ты на это требуешь?
Пока не догорит эта восковая свечка, сказал сосед, показывая на маленькой огарок, горящий на столе.
О! согласен! согласен!
Клянись же!
Чудовище начало бормотать что-то понятное одному только соседу, и как только он окончил, как сосед потушил огарок и тотчас положил его в чашку, полную Святой водой.
Сатана задрожал, заскрежетал зубами и исчез в виде пламени. Несчастная девица пришла наконец в чувство.
Слава Богу! сказал сосед. Мы спасли Аннушку; но надобно быть осторожными, и для того сей час отнесите эту чашу с водою и огарочком к священнику. Он знает, как сохранить её, только расскажите всё как происходило.
Дядя хотел было сам отнести; но сосед, зная хитрость нечистых духов, не хотел вверить ему сего сокровища, и сам отнёс воду и огарок Священнику, который тотчас внёс их в церковь.
Так Сатана лишился своей жертвы.
Аннушка не видала уже более духа, оправилась от своей болезни, но была всегда печальна. Спустя три года, один молодой человек увидел Аннушку, полюбил ее и, не смотря на то, что ему рассказали всё с ней случившееся, присватался и взял её за себя.
Долго и счастливо жили они вместе, любили друг друга, и враг не мог уже нарушить покоя Аннушки. Когда же умер отец её, то снова по ночам соседи видали над домом его летающих страшилищ, но вреда от того никому не было.
II. Изгнанные домовые.
В одном Французском городе, а именно в Ренне, жил один Стряпчий, о котором многие отзывались не лучшей стороны. В народе шла молва, что он многих обидел, пустил по миру и заставил умереть в печали и нужде. Стряпчий помер, и с самого дня его смерти появились в огромном его доме домовые и начали разные свои шалости. Кому не известно, что домовые шалят, производят шум, стук, но никому не бывают видимы. Шалости домовых нагнали такой страх на всю родню стряпчего и на всех живущих в доме, что все выехали, и дом сделался необитаем. Не смотря однако ж на это, соседи долго слышали шум в опустелом доме.
По прошествии 9 месяцев после смерти стряпчего шум в доме совершенно смолк. Наследники старались продать его, но покупатели боялись: ибо едва только кто, приторговавшись, входил в дом посмотреть на то, что покупает, как шум возобновлялся, Так продолжалось довольно долго; было много охотников; но дом никто так и не мог купить. Наконец нашелся один старый драгунский капитан, который смеялся над всеми суеверными бреднями, не верил ни в домовых, ни в привидений, и который, не смотря на разные слухи, купил этот дом за дешевую цену и смело переехал в него.
Наступил вечер. Офицер приказал развести в большом зале в камине огонь, приготовил пару добрых пистолетов, палаш и сел, ожидая появления своих неприятных и незваных жильцов.
Скоро послышалось ему, что кто-то ходит около него. Он обернулся, но никого не увидал. Через несколько минут он почувствовал, что его кто-то крепко схватил за ухо. Офицер рассердился, схватил пистолет, обернулся и увидел позади себя у софы приготовленный на одну персону прекрасный ужин.
Ого! если меня схватили за ухо только для того, чтобы я сел поужинать, громко сказал офицер, то это можно было сделать и не так неучтиво.
Офицер встал и подошёл к софе, но как только он сел, стол сам собою отодвинулся на середину зала. Офицер пошёл за столом, но тот беспрестанно отходил от него то в ту, то в другую сторону.
Офицер начал бегать за столом в намерении схватить его, но ни тут-то было, стол бегал прытче его.
Ну к чёрту! Право, так шутить с королевским офицером не годится! вскричал уставший офицер и бросился на софу. Лишь только он сел, как стол сам собою подвинулся к нему и остановился в надлежащем положении. Вкусные по виду и запаху кушанья разрезывались сами собою и клались на тарелку; бутылка откупорилась также сама собою, и невидимые хлебосолы налили полный стакан вина.
Так и быть, сказал офицер, надобно забыть произошедшее из благодарности за такое угощение!
Сказав это, офицер хотел было взятый им кусок хлеба и говядины поднести ко рту; уже кусок касался почти губ, как вдруг кусок выскочил у него из рук и очутился на середине залы.
По залу прокатился громкий хохот.
С досады и для большей смелости, офицер схватил стакан вина, приложил к губам, хотел отпить, но по усам потекло, а в рот не попало: вино лилось, но не в рот, а на пол. Как ни вертел офицер стакан и как ни старался он выпить, но никак не мог.
Опять по залу прокатился громкий хохот и топотня.
Можно вообразить, как рассердился офицер на такую шутку. Он схватил пистолет и обнажил палаш, но не видал перед собою никого; и так, не зная кого наказать за дерзость, положил пистолет на камин. В ту же минуту, как он это сделал, у обоих пистолетов сами собою выскочили кремни и пропали. Офицер присмирел немного, зазвонил в колокольчик и приказал вошедшему своему человеку подать свой ужин. Тотчас стол был накрыт; но каково было удивление офицера, когда все кушанья, которые вносил человек его и которые офицер ясно видел на блюдах, как скоро были поставлены на стол, то пропадали. Офицер сам наливал в стакан из бутылки вино; но налитый стакан пропадал со стола и снова являлся порожний.
По залу снова прошёсся шум и хохот; все люди, прислуживавшие барину, со страху разбежались.
Офицер струсил не на шутку и пошел к одному своему старинному приятелю ужинать и посоветоваться что ему делать. Этот его товарищ имел познания в тайной магии и, выслушав друга своего, накормил его ужином и дал ему какое-то заклинание, научив, как употребить его.
Обрадованный капитан тотчас возвратился домой и по-прежнему поместился в зале. Поправив в камине огонь, он приступил, по наставлению друга своего, к действию заклинаний: он поставил в одном углу стул, столик и свечку, очертил около всего этого мелом тройной круг, сел на стул и начал читать заклинание. Он прочел его в первый раз, по зале пронёсся шум, прочёл в другой раз, шум увеличился; но когда начал читать в третий раз, то всё утихло, и едва он закончил, как явился пред ним из полу дух в виде прекрасного какого-то существа; на голове его горели пять ярких звезд. Зал сам собою осветился.
Что тебе угодно? сказал дух. Я готов служить тебе, ибо должен повиноваться повелениям того, кто вручил тебе это заклинание.
Когда так, то скажи, пожалуйста, кто эти проклятые домовые, которые не допускают никого жить в этом моём доме?
Смотри!
Офицер взглянула в ту сторону залы, на которую показал дух, и ясно увидел до полусотни разных мохнатых и уродливых, больших и малых привидений, которые прыгали, вертелись, кривлялись и делали друг над другом разные штуки. Они порывались подскакивать и к офицеру; но какая то невидимая сила удерживала их в той стороне залы; дух о пяти звездах стоял спокойно и сказал:
Вот те, которые не позволяли никому жить в твоем доме; они присланы сюда душами тех, которые пронырством и крючкотворством умершего стряпчего лишились всего имущества и принуждены были умереть от горя и нужды. Никакая человеческая власть не в силах их изгнать отсюда; но я могу; ибо они повинуются мне, как я мудрому Соломону.
Изгони же их, и я буду тебе благодарен.
Дух обернулся, дунул на толпу домовых и они исчезли. Офицер поблагодарил духа, который также вскоре исчез, и дом совершенно очистился от домовых.
III. Видение. Страстная любовь.
(Повесть)
В старину рассказывали, что любовь производила чудеса. Век рыцарства наполнен такого рода происшествиями, которые свидетельствуют, что точно любовь управляла всеми действиями тогдашнего времени; ныне она также видна, но только в романах, а в сущности почти невероятна, и, следовательно, тем более примечательна.
Некогда во одной французской провинции, известной под именем Лангедока, жили Альфонс и Юлия; они оба были детьми зажиточных поселян одной деревни; оба имели одинаковые наклонности, одинаковые почти недостатки, одинаковые вкусы, и следовательно, неудивительно, что они полюбили друг друга. Время укрепило эту любовь; и никакая порочная мысль с обеих сторон не оскверняла этого чувства.
Альфонсу минуло 24 года, а Юлии 18. Родители, давно замечавшие любовь детей, наконец изъявили согласие на брак, и отлагали день совершения его единственно для того, чтобы изготовиться отпраздновать его пышнее.
Двоюродный дядя Юлии, со стороны матери, был богатый купец города Марселя и, нажив огромный капитал, хотя ничем не помогал отцу невесты, но был очень уважаем. Его ожидали к свадьбе, потому что он сам вызвался оказать им такую честь.
Дни, которые были проведены в ожидании этого дяди, казались обоим любящимся целыми годами, а приезд его был для них несказанной радостью.
Он приехал; обрадованная племянница расцеловала руки своего дяденьки.
Надобно сказать, что этот дядя имел у себя сына, которого называли Эрнестом, и который, пользуясь богатством и слабостью отца своего, предавался спокойно всем порывам страстей. Его все называли повесою; девицы и даже молодые мужчины, воспитанные в страхе Божием, его избегали, как язвы.
Лишь только Эрнест увидел Юлию, как в его сердце вспыхнула сильная страсть, которая дотоле была ему неизвестна. Он сейчас же увидел, что не имел надежды, но не привыкнув себе ни в чем отказывать, он дал полную волю своей страсти. Невинность Юлии, скромность её, добродетель, образ обращения, совершенно непринуждённого, и весёлый нрав умножали силу этой страсти и заставили его открыться в любви. Юлия удивилась и спокойно сказала ему, что чрез три дни рука её будет принадлежать тому, кому она уже давно обещана. Повеса начал уверять ее, что так как это есть первая любовь его, которой он никогда еще не испытывал, то он и не может ей противиться; он продолжал подкреплять свои уверения, напоминая о своем богатстве. Юлия рассердилась в первый раз в своей жизни, ушла от него, не отвечая, и также в первый раз почувствовала печаль, которую поспешила сообщить милому своему Альфонсу.
Альфонс, выслушав Юлию, постарался ее успокоить тем, что вероятно отец её, давший уже слово и распустивший об этом слухи, не захочет изменить обещания, а к тому же и отец Эрнеста, конечно, не согласится, чтобы сын его взял неравную партию. Альфонс успокоил Юлию, но сам страшился сего случая, ибо знал, что богатство Эрнеста может много сделать.
Юлия рано легла спать, потому что не хотела видеть соперника своего друга; а Эрнест, пользуясь этим отсутствием Юлии, в вечерней беседе стариков сообщил им о своей страсти. Отец его, имевший другие намерения насчёт его супружества, никак не хотел согласиться; но когда Эрнест решительно объявил, что он умрёт, если не будет мужем Юлии, и тогда отец его согласился на всё.
Отца Юлии уговорить было легко, потому что он не знал ничего на свете лучше богатства, а присоединив к тому ещё и то, что дочь его будет женою не крестьянина, а Марсельского купеческого сына, можно, наверно, предположить, что с его стороны мало было сопротивления. Любовь в его глазах было такое чувство, которое рождалось только после свадьбы, а иначе еще, это была только игра воображения.
В сей же вечер отец Юлии послал к Альфонсу сказать, что условие их о браке с его дочерью разрушилось по непредвиденным обстоятельствам, и что он его просит не ходить более в его дом.
Легко можно представить себе положение Альфонса: в сердце его замерли все чувства; он машинально вышел из дому отца своего в лес и там в слезах провёл всю следующую ночь.
Показалась заря.
«Вот, сказал он сам себе в ужасном горе, последний из моих дней! Вчера я был еще счастлив; вчера еще я вкушал сладостные надежды и вдруг лишился всего. Чего ждать еще? Неужели того, чтоб горе повергло меня на долговременный и мучительный одр болезни? Чтобы смерть помаленьку и с адскими мучениями исторгла жизнь мою? Нет! Я должен умереть, не пережив моего несчастья; но прежде я должен увидеть мою Юлию, пожелать ей счастья, получить последний поцелуй и тогда умру спокойно».
Ночь проведенная им без сна и ужасное горе снова лишили его сил: он пал на землю и благодетельный сон сомкнул его ресницы.
Между тем отец, на следующее после объяснения утро, вошёл к Юлии и сказал ей, что она должна выкинуть из головы Альфонса и приготовиться послезавтра стать женою богатого Эрнеста, её двоюродного брата[2].
Боже мой! вскричала Юлия. Батюшка! Неужели вы хотите разлучить меня с Алъфонсом? Неужели?.. она не могла договорить и упала в постель.
Эрнест должен быть твоим мужем, и никто другой, прервал отец строгим голосом. Ты должна любить Эрнеста, я тебе приказываю, а вместе с тем запрещаю отныне видеться и говорить с Альфонсом; я еще вчера объявил ему это. Отец вышел, дочь осталась без чувств.
Этот и следующий дни прошли весьма печально для несчастных любовников. Юлия не выходила из своей горницы и не осушала глаз. Альфонс бродил оба дня около жилища своей любезной. Ужасная скорбь снедала его сердце; он хотел видеть Юлию или своего соперника, но не мог видеть ни того, ни другого.
Настала ночь. Альфонс вошел на двор отца Юлии. Спущенная с цепи собака стерегла богатые житницы и конюшню. Она узнала доброго Альфонса, не залаяла, но начала ласкаться.
Доброе животное! сказал Альфонс, О как много ты превосходишь добротою сердца твоего человека; тот, кто единожды приобретёт твою привязанность, тому уже нечего страшишься потерять ее.
Собака поласкалась и побежала на задний двор. Альфонс с трепетом подошел под окошко Юлии. Прислушивается; слышит тяжёлые вздохи и всхлипывания своей любезной; сердце его сжимается.
Юлия еще раз хочет увидеть небо, которое обещало ей радости и которое теперь есть безмолвный свидетель её горя. Она отворяет окно и видит своего друга.
Боже мой! вскричала Юлия. Это ты Завтра наступит день, который должен был соединить нас с тобой навеки и сделать счастливыми Но завтра нас хотят разлучить Есть лучший свет, там мы соединимся Милый Альфонс, прости, но поди домой. Если тебя увидят
Боюсь Прости Скоро увидишь ты, как я люблю тебя!
Альфонс не мог выговоришь ни слова; все чувства его замерли.
Они поцеловались, поклялись снова любить друг друга вечно, услышали какой то шум в соседней горнице и расстались. Юлия закрыла окна, а Альфонс отошёл от убежища, где заключалось всё, что было для него наидрагоценнейшего на свете.
* * *
Едва лишь начало на дворе светать, как родители Юлии вошли в её комнату, чтобы одевать невесту в церковь. Но что же они увидели? Мертвый и обезображенный труп их дочери лежал на окровавленной постели.
Ужас и скорбь овладели несчастными. На крик и вой их сбежался весь дом; но пособить было уже нечем. Юлия была холодна как лед, и приготовления к свадьбе переменились на приготовления к погребению.
Эрнест и отец его испугались, и в ту же минуту уехали в Марсель, а отец Юлии проклинал и алчность свою к богатству, и знатного дядю и любовь.