Над всей ареной разнесся гонг: глубокий, скорбный, удивительно чистый. Его звук еще долго стоял у меня в ушах, предвещая мое собственное будущее. Толпа взревела от восторга. Я отвернулся, перелистнул страницу блокнота и заточил сломанный карандаш скальпелем, который достал из сумки.
Первый плазменный заряд, пущенный в атакующих рабов, словно бы обжег меня самого. Им не оставалось ничего другого, кроме как сражаться. Стоявшие по периметру лорарии держали в руках светящиеся копья и готовы были опустить их в любой момент, вынуждая рабов либо продолжать бой, либо умереть на месте.
Я вздрогнул.
Криспин вскочил с места и принялся размахивать обнаженным мечом. Острый как бритва керамический клинок засверкал над головами сидевших под нашей ложей простолюдинов. Брат что-то бессвязно кричал вместе с толпой, разгоряченной насилием. Я подумал, что сэр Феликс дал бы Криспину затрещину, чтобы тот не доставал без необходимости меч из ножен. Сам я не взял с собой никакого оружия, кроме длинного ножа, сказав Робану, что в его присутствии не нуждаюсь в другой защите. Это польстило рыцарю, но сейчас я чувствовал себя маленьким и беззащитным рядом с вооруженным и облаченным в броню братом.
Один из «Дьяволов Мейдуа» наступил на лицо упавшего раба и сломал ему нос. Алая кровь побежала по щекам и подбородку, смывая белую краску. Гладиатор еще раз топнул, толпа охнула, а затем взревела. Сапог поднялся и опять опустился на лицо раба. Тот даже не дернулся. Он уже умер не мог не умереть. Это было представление: пустое и бессмысленное. Оно предназначено не для меня, а для таких, как мой брат, как вопящие сервы и плебеи на трибунах с их кебабами и сахарной ватой, подслащенными напитками и дешевым пивом.
Молодой мастер Криспин, прозвучал из глубины ложи хриплый, грубый голос.
Я оглянулся и с удивлением понял, что это сказала женщина: коренастая, с колючими карими глазами. Ее спутанные рыжеватые волосы были подстрижены над ушами. Некрасивое обветренное лицо искривилось в жутковатой улыбке. Я ухватил Криспина за его нелепый короткий плащ.
Он обернулся, расплескав по полу голубой напиток, и ухмыльнулся уродливой женщине:
Пора?
Да, молодой мастер.
Едва не облив себя от возбуждения, Криспин поставил бокал на стол и почти вприпрыжку помчался к стоявшим в коридоре за открытой дверью лорариям. Рев толпы хлынул в ложу, куда более громкий и резкий без смягчающего эффекта защитного экрана.
Вы идете, мастер Адриан? шагнув вперед, спросил сэр Робан.
Нет.
Я отвернулся и попытался стереть темное пятнышко с листа, но добился лишь того, что испачкал палец. Сосредоточился на своем блокноте, стараясь не думать о развернувшейся внизу кровавой бойне. По правде говоря, я с радостью пошел бы с Робаном, если бы ликтор направлялся в какое-нибудь другое место, а не в гладиаторское крыло возле выхода на арену.
Значит, я должен остаться здесь?
Нет, нет. Криспину вы нужны больше, чем мне в закрытой ложе.
Хорошо, сир.
Я сидел в одиночестве и думал об отце, пока внизу семеро мужчин, переодетых имперскими легионерами, расправлялись с тремя десятками рабов-заключенных, орудуя плазмометами и энергетическими копьями. Зловоние горелой плоти и опаленной ткани поднималось над полем бойни, смешиваясь с запахами кебаба и попкорна, витающими над трибунами. Это была чудовищная, жуткая смесь. Я перелистывал страницы блокнота: портреты людей и пейзажи, окружающие замок.
Рисовать я любил с детства. А став старше, понял, что в этом занятии кроется что-то особенное. Фотография может запечатлеть внешний вид, представить цвет и подробности с максимальным разрешением, на которое не способен ни глаз, ни разум человека. Запись генома или инъекция памяти РНК[7] может воспроизвести организм с абсолютной точностью. Но так же, как вдумчивое чтение дает человеку возможность воспринять и обобщить истинный смысл написанного, рисование позволяет художнику запечатлеть дух увиденного.
Художник видит натуру не такой, какая она есть или может быть, а такой, какой она должна быть. Каким должен стать наш мир. Вот почему портрет по человеческим понятиям всегда побеждает фотографию. Мы поэтому обращаемся к религии, даже если наука возражает, поэтому любой схоласт может превзойти машину. Фотография фиксирует мир как таковой, фиксирует факт. Факты привязывают меня к моей старости. Меня же интересует истина, а истина заключена в карандаше или в чернилах, которыми я пишу эти записки. Но не в цифровом коде или лазерном луче. Истина кроется не в механическом повторении, а в мелких и тонких погрешностях, в несовершенстве, свойственном как искусству, так и человеку.
«Красота есть истина»[8], сказал поэт.
Истина. Красота.
Он ошибался. Это не одно и то же.
Не было никакой красоты на этой арене, но там была истина. Я видел ее, когда люди умирали ради развлечения семидесяти тысяч зрителей. Или, скорее, услышал сквозь крики, аплодисменты и смех восторженной публики, когда Криспин ступил на арену в клубах дыма, а лорарии и сервиторы оттаскивали трупы рабов к лифту. Тишина. Глубокая, звенящая тишина. Та, что не в ушах, а в голове. Толпа поскольку она была единым существом кричала, чтобы заглушить эту тишину в душах. Я слышал ее, но не понял, что это такое. Не понял, что она означает.
Застегнув камзол, я развернулся и направился к двери. Мне необходим был воздух. Внезапно я осознал, что не могу больше терпеть эту сцену. Это был не мой мир, не то, что я хотел бы унаследовать вместе со всем прочим. Когда я выходил из ложи, простолюдины аплодировали рукоплескали Криспину.
И ему это нравилось.
Глава 7
Мейдуа
Снаружи воздух был холодней, а возбужденный шум Колоссо сделался глухим и отдаленным. День клонился к вечеру, и огромное бледное солнце над низкими башнями Мейдуа покраснело по контуру. Вдали, словно грозовой фронт, возвышался черный замок мой дом на акрополе. И я был один. Мужчины и женщины, что проходили по улицам возле цирка, казались мне такими же чуждыми, как представители иной расы.
Наверное, отец был прав, сомневаясь во мне. Если я не способен выдержать Колоссо, разве можно ожидать, что я сумею править префектурой так же, как он? Разве можно ожидать, что я сумею сделать трудный и кровавый выбор, в котором и заключена суть правления? Пока я торопливо шел прочь от колизея, мимо ипподрома и большого базара, мысли мои вернулись к дому Оринов, к разрушенным залам Линона на удалении в половину планетной системы от меня. Я твердил себе, что не готов сделать ничего подобного, что я не настолько решителен или жесток. Думал об убитых рабах, о сапоге гладиатора, топтавшем выбеленную плоть до тех пор, пока не треснул череп под ногой. Я прибавил шагу, жалея, что не смогу идти так быстро, чтобы покинуть весь этот мир.
Сразу за цирком город начал подниматься вверх, уже зажглись фонари, и тени от башен перерезали узкие улицы. Над головой промчался флайер, а вдали небо перечеркнул раскаленный след стартующей ракеты. Мне хотелось оказаться сейчас на ней и лететь куда-нибудь, куда угодно. Я понимал, что должен вернуться назад, если не в ложу колизея, то хотя бы к своему шаттлу, но сама мысль о возвращении, о Криспине, наслаждающемся этой кровавой забавой, вызывала у меня раздражение. Я постоял немного в тени триумфальной арки, наблюдая за грунтомобилями, что еле плелись в напряженном уличном движении в окрестностях колизея.
Легкий свежий ветер подул из-за поворота дороги, принеся с собой запах соли и моря и карканье далеких птиц. Угасающий день был чист и ясен, но легкий холодок напоминал о том, что лето уже на исходе, и я плотнее застегнул камзол. Нужно вернуться домой, и будь проклят отец вместе со всем тем, что он скажет мне по этому поводу. До замка было недалеко: несколько миль на северо-запад вверх по извилистым улочкам, петляющим вокруг известнякового утеса до самой лестницы и Рогатых ворот.
Я направился по набережной Красного Зубца, ведущей к водопаду и большой плотине. Река кишела рыбачьими лодками и тяжелыми баржами, перевозившими добытую руду из верховий. Резкие и грубые голоса далеко разносились над водой. Я помедлил немного, заглядевшись на старомодную галеру с гребцами-сервами, что боролась с медленным течением великой реки, возвращаясь к далеким горам. Стук барабана и голос гортатора[9] были с такого расстояния едва различимы.
«Гребите к дому, парни! Гребите к дому», повторял он в такт ударам барабана.
Так я и стоял, пока грузовая баржа с дьяволом Марло на борту не заслонила это зрелище. Сервы не могли с ней тягаться. Им запрещалось использовать даже те технологии, что были позволены работникам гильдии. Оставалось только грести в поте лица, рассчитывая лишь на силу своих рук.
Я уже подумывал о том, чтобы развернуться и пойти к пристани и рыбному рынку, куда любил наведываться в детстве. Здесь стояли лавки ниппонцев, готовивших рыбу с рисом, а в Нижнем городе устраивались представления, где стравливали зверей. Но я помнил об опасности, угрожавшей палатинскому аристократу, который рискнет открыто разгуливать по улицам в подобающем своему сословию наряде. Повернув перстень-печать на большом пальце, я нерешительно покрутил тонкий обруч терминала. Инстинкт говорил мне, что нужно вызвать поддержку или хотя бы предупредить Киру, что я иду к шаттлу.
Но мне дорого было мое уединение, как и всем молодым людям в трудные для них периоды жизни. Свернув с набережной, я подождал, пока проедут грунтомобили, пересек улицу и двинулся по извилистому переулку мимо витрин магазинов и палаток, где продавались еда и иконы Капеллы из пластика и поддельного мрамора. Вежливо отказался от предложения какой-то женщины заплести мои волосы, пропустил мимо ушей крики о том, что такие длинные космы носят только катамиты[10]. В те времена в моде были короткие стрижки, как у Криспина или Робана, но я и возможно, это символизировало мой провал в роли наследника не обращал внимания на вкусы простолюдинов. Мне хотелось возразить этой женщине, что сын архонта тоже носит длинные волосы, но я сдержался и свернул за угол.
Я уже сказал, что чувствовал себя чуть ли не представителем другой расы. В результате долгой семейной истории генетических изменений я был, несмотря на невысокий для Марло рост, все же выше большинства плебеев, проходивших мимо. Волосы мои были темнее, а кожа бледнее, чем у них. В свои почти двадцать стандартных лет я чувствовал себя древнее этих преждевременно постаревших торговцев и рабочих, поскольку понимал, что за их морщинистыми лицами и загрубелыми руками скрывается возраст немногим старше моего. Собственные тела уже предали их. Возможно, дело в происходившем на Колоссо варварстве, или мои воспоминания омрачены тем, что случилось на прогулке, но в тот момент лица мейдуанцев казались мне почти карикатурами. Набросками, выведенными детской рукой. Грубой резьбой в исполнении того, кто имел слабое представление о людях. Такой пористой и жирной, потемневшей от солнца кожи у меня не будет никогда. Я не мог отделаться от вопроса: кто же из нас настоящий человек? Может быть, я с моими перекроенными Коллегией генами и королевскими манерами? Или они, в своем естественном состоянии, более человечны, чем я смогу когда-нибудь стать? Тогда мне казалось, что я. Но, подобно капитану из притчи, заменявшему доску за доской в обшивке, пока корабль не стал совсем как новый, я размышлял о том, сколько строк в родословной нужно переписать, чтобы человек перестал быть собой, вообще перестал быть человеком.
Следующая улица вела вверх и вправо. Фасады домов из стекла и известняка изящно обвивала виноградная лоза, хотя время для сбора урожая было не самое подходящее. Я шел мимо контор поставщиков продовольствия и заведений, где простолюдину за умеренную плату могли вырвать гнилые зубы. Я слышал, что со временем они не вырастут заново. Это всегда казалось мне странным, но потом я подумал о директоре Фэн и ее имплантах из нержавеющей стали. Почему она выбрала именно их, хотя могла иметь идеально белые зубы? Эти мысли так захватили меня, что я не распознал рев мотоцикла и даже не догадался о его приближении, пока тот не уткнулся мне в спину.
От удара мне вышибло дыхание, и я упал на мостовую, придавив собой нож. Превозмогая боль в спине, я с трудом поднялся на колени. Мои слишком черные волосы упали на глаза, и я оценил преимущества короткой прически Криспина. Эта мысль чуть не рассмешила меня, хотя я попытался понять, что же произошло. Куда пропали все окружающие? И где та улица с увитыми лозой домами, которые так восхищали меня всего мгновение назад? Должно быть, я, сам того не заметив, свернул в переулок, круто повернувший к утесу и нашему акрополю. Снизу башни Обители Дьявола по-прежнему казались поднявшимся из земли дворцом буйного бога хаоса.
Где-то вдали зазвонили, отмечая закат, колокола Капеллы, и голоса капелланов, усиленные мощными динамиками, установленными в храмах и на высоких столбах по всему Мейдуа, взревели, созывая прихожан на молитву.
Врежь ему, Джем! послышался окрик, и что-то тяжелое и металлическое звякнуло по камням.
Я обернулся и увидел крупного мужчину на мотоцикле с примитивным бензиновым двигателем, извергающим в воздух ядовитые газы. Где он раздобыл эту вещь в Гильдии перевозчиков или на нелегальном рынке, я так и не узнал. Он сжимал в руке длинную трубу и, судя по его позе, именно ею только что стучал по мостовой. Возможно, эта же труба сбила с ног меня. Но мое внимание привлекло лицо этого человека. Левая ноздря была вырезана, и при свете зажженного уличного фонаря в глубине жуткой раны виднелась кость. А на лбу у него черными зловещими буквами было вытатуировано судебное обвинение: «ГРАБИТЕЛЬ».
Врежь ему! произнес другой голос.
Я повернул голову в конце переулка ожидали еще двое мужчин на мотоциклах, подзадоривая своего приятеля. Став на ноги, я поднял руки вверх.
Сдаюсь, сказал я, вспомнив уроки, как нужно вести себя в таких ситуациях, а затем незаметно нажал кнопку тревоги наручного терминала. Сдаюсь.
Я смутно помнил, как еще в детстве меня учили сразу же сдаваться, если оказался один и без оружия против группы людей, в расчете на то, что они затребуют выкуп. Все палатинские дома признавали такие требования как часть правил ведения пойны[11].
Только передо мной были не палатины.
На кой черт нам твое «сдаюсь»? сказал один из тех двоих, что стояли в стороне от меня.
Так ты, что ли, пат? спросил второй. Чего ты так вырядился? Он провел языком по кривым зубам. У него полно монет, вот увидите.
Ни один из возможных ответов не удовлетворил бы их алчность. У меня было лишь мгновение, чтобы оценить ситуацию. Мужчина с трубой нажал на газ, заднее колесо мотоцикла прокрутилось на месте, отбрасывая в стороны пыль и мелкие камни. Затем он рванул ко мне, замахнувшись для нового удара. Годы тренировок внезапно вылетели из моей головы, и я метнулся вбок в надежде, что невысокий бордюр остановит нападавшего. На бегу активировал большим пальцем пояс-щит и ощутил сдержанный гул, когда энергетическая завеса окутала меня. Звуки вокруг сделались приглушенными, но, увы, я сообразил, что даже на мотоцикле противник будет двигаться слишком медленно, чтобы щит принес хоть какую-то пользу. Поле Ройса становится эффективным при куда больших скоростях, чем та, с которой способен перемещаться человек. Оно защитило бы меня, если бы у мерзавца был пистолет, но против этой трубы нет.