Наконец, молодой герцог встал, вышел из комнаты и спустился во винтовой лестнице во двор; но когда ему подводили коня, управляющий подумал, что вряд ли это тот самый молодой, веселый принц, проезжавший несколько часов назад по мосту. Вскочив в седло, молодой человек бросил последний взгляд на пустынное окно и, не сказав на прощанье ни слова, выехал на дорогу, по которой совсем недавно прибыл в замок с надеждой в сердце. Это была та самая дорога, по которой Гела так часто ходила с ним к маленькому холму в лесу; оказавшись возле узкой тропинки, принц свел лошадь с дороги, привязал к дереву и медленно пошел по направлению к месту их прежних свиданий.
Вскоре он остановился под дубом. Его покрытая листвой крона и мох у подножия были зелеными и свежими, как и прежде. Когда принц был здесь в последний раз, он любил и надеялся, но теперь все изменилось! Он присел у корней, и стал вспоминать ушедшие мечты.
Внезапно из глубины леса донесся звон колокола. Но он не мог, как в былые дни, благоговейно сложить руки и излить скорбь в молитве. Нет, слыша звук этого колокола, теперь призывавшего Гелу, его Гелу, к послушанию, ему казалось: он должен броситься к монастырским воротам, стучать в них рукоятью меча и требовать: «Вернись, Гела, вернись, ибо твоя жертва напрасна!»
Но он поспешил вниз по склону к своей лошади, отвязал ее и вскочил в седло.
Прочь отсюда, мой верный конь! громко крикнул он. Выбери дорогу сам, ибо любовь и горе смутили рассудок мой. Неси меня туда, где требуют моего присутствия рыцарский долг и честь повелителя!
И верное животное, словно поняв слова своего хозяина, помчалось, унося его все дальше и дальше на юг, сквозь тусклые сумерки, под ярким светом полной луны. Без отдыха, но и без устали, оно несло его вперед, и когда на следующий день солнце поднялось в зенит, они достигли цели: молодой герцог стоял перед воротами Штауфенбурга.
Жертва Гелы оказалась не напрасной. Слова, сказанные старым монахом в то утро в замковой часовне, исполнились. После смерти своего дяди, юный Фридрих Швабский был возведен на трон Германии, и все, чего ожидал от него народ Германии, исполнилось в полной мере.
Его сильная рука дала разделенной земле единство, силу и величие, какие не смог дать ей ни один последующий правитель; а когда корона римской империи была также возложена на его голову, гордый народ Италии склонился перед Фридрихом Барбароссой, выказал ему почтение и признал его власть над собой.
Лавры многочисленных побед украшали чело императора; его род процветал, его страна была счастлива, его имя с благословением произносил каждый; и когда Гела, все еще юная, закрыла глаза на смертном одре, она знала, что не напрасно отказалась от Фридриха и своего счастья.
Вблизи своего любимого замка император основал город и назвал его в честь своей возлюбленной, Геласхаузен; и когда, во время своих переездов, оказывался в лесу долины Кинцига, то отводил свою лошадь с дороги, привязывал к стволу дерева и поднимался на холм к величественному дубу. Там, прислонив к стволу голову, в которой посреди золотых нитей сияло множество серебряных, он закрывал глаза и видел восхитительные сны.
Люди назвали это дерево «дубом императора».
Солнце Малой Азии снова озарило своими сияющими лучами голову императора, хотя теперь она сияла ему в ответ серебром.
Вопль отчаяния донесся из Земли обетованной, и заставил престарелого императора покинуть Германию; встав во главе своей армии, он повел ее со всем благоразумием, отвагой и воинским мастерством, невзирая на жар азиатского солнца, несмотря на злобу врагов, предательство, муки голода и всепоглощающей жажды.
Теплым летним вечером армия достигла крутого берега бурного горного потока. По другую его сторону лежала дорога, по которой им следовало продолжить свой путь.
Сын Барбароссы, Фридрих, «цвет рыцарства», с отрядом отборных рыцарей, смело вошел в реку и благополучно добрался до другого берега.
Император был готов последовать за ним. Не слушая предостережений своих слуг, старый герой, не ведавший, что такое страх, пришпорил своего коня и ринулся в воды Селефа. Некоторое время золотые доспехи блестели среди волн, несколько раз седая голова показалась над водой, но затем стремительные воды увлекли коня и всадника в темные глубины, и император навеки сокрылся с глаз своей армии. Доблестные рыцари и верные друзья бросились в поток, желая спасти своего императора или умереть вместе с ним, и разделили с ним его судьбу. Сраженные горем воины бродили по берегам реки, в надежде, что она хотя бы вернет им его тело. Но наступила ночь, и набросила черную вуаль на печаль и скорбь дня.
* * *
Все вокруг погрузилось в сон, еще более глубокий, чем обычно. Луна сияла высоко в небе, и в ее лучах воды Селефа мягко струились, подобно расплавленному серебру. Но вот они грозно вспенились; показалась седая голова, золотые доспехи засверкали над водой, и из воды медленно показался Барбаросса, верхом на своем верном коне. Бесшумно, император двигался по водам, и из глубин, навстречу ему, поднимались верные воины, следовавшие за императором всюду, не оставившие его и в смерти. Капли, сверкающие, подобно бриллиантам, срывались с доспехом и с легким всплеском падали в сверкающий поток.
Молча двигались они по волнам; ни единый звук не нарушал ночную тишину; вскоре они свернули к берегу и поднялись на каменистый склон.
На вершине холма Барбаросса и его безмолвные воины остановились. На мгновение взгляд императора задержался на его дремлющей армии, он вытянул руку, словно благословляя ее на прощание, затем тронул поводья, и конь с всадником, неподвластные более земному тяготению, понеслись вперед, к любимому отечеству.
Они миновали Босфор. Далеко внизу мерцали башни Константинополя с золотыми крестами на вершинах, но Барбаросса не обратил на них внимания. Его голова была наклонена, так что седые пряди развевались на ночном ветру, а взгляд был устремлен на землю, над которой, с быстротой штормового ветра, облачной тропой, мчались лошади.
Вскоре под ними зашумели немецкие леса, и на губах императора появилось нечто напоминающее прежнюю улыбку.
На юге распростерлись итальянские равнины, забравшие лучшие годы его жизни и юношескую энергию, но император отвернулся от них. Может быть, он уже предвидел, сколько битв и сражений суждено увидеть этим полям.
Он вдохнул воздух родины. Он ощущал аромат сосновых лесов Шварцвальда, волны Неккара мерцали под ним и вот, в серебристом сиянии полной луны, он увидел Штауфенбург, колыбель императорской семьи.
Барбаросса поднял руку, благословляя его зубчатые стены и башни, но продолжил свой путь на север.
В ночной темноте под ним зашумели леса Шпессарта, ни один лунный луч не мог пробиться сквозь их пышные кроны. А потом блеснули воды Кинцига, показались стены Геласхаузена, а на вершине холма любимый замок императора, с высоким эркерным окном и окном комнаты Гелы напротив.
Барбаросса склонился к холке своего коня и окинул взглядом места, где был счастлив юношей.
Вскоре он оказался над дорогой, а затем и над знакомым лесом и раскидистым «императорским дубом». Голова старика все еще была склонена, словно его взгляд мог пронзать переплетенные кроны деревьев. До его слуха донесся чистый звон колокола. Внизу, в монастыре, возносили полночную молитву, и эти звуки, когда-то едва не разбившие ему сердце, сейчас действовали словно заклинание, способное вернуть любимый образ. Грудь его вздымалась, как в былые времена, одновременно от радости и горя; «Гела, моя Гела!» сорвалось с его губ и достигло монастыря, в подземелье которого упокоилась его любимая.
Но кони продолжали свой неспешный путь по золотой равнине Тюрингии к горе Кифхойзер, где Фридрих Барбаросса должен был сегодня вечером держать совет со своими верными рыцарями, о народе Германии и его будущем.
Замок, в былые дни так часто открывавший ему и его двору свои гостеприимные ворота, в чьих залах устраивались многочисленные веселые пиршества, о чьем богатстве и великолепии рассказывают нам старинные хроники, этот замок по-прежнему оставался грозной неприступной крепостью, но Барбаросса не стал стучать в его ворота.
Лошади тихо опустились на землю и остановились у потайного входа на склоне горы.
Император ударил мечом по камню, и громкое эхо разнеслось по проходу. Отворилась каменная дверь, и Барбаросса со своими верными рыцарями вошел в просторный зал горы Кифхойзер. Еще не успела закрыться скала позади них, когда послышались тихие шаги, распахнулись волшебные врата, и вошла прелестная Гела, облаченная в свадебный наряд, в каком ее положили в гроб.
Рука смерти коснулась ее сердца, но не погасила любви. Когда крик Фридриха достиг ее слуха, она открыла глаза, словно пробудившись от глубокого сна, и покинула склеп, чтобы отыскать своего возлюбленного. И теперь стояла перед ним, красивая и грациозная.
Юношеская мечта Барбароссы осуществилась. Гела, его первая любовь, была рядом с ним, чтобы заботиться о нем так, как не могла бы делать это в земной жизни. Именно она, оставшаяся верной ему, отныне правила волшебным королевством Кифхойзера и заботилась о любимом и его рыцарях. Только она знала, как тоскует сердце Барбароссы при воспоминаниях о славном прошлом. Она приводила рыцарей, его верных товарищей в священной войне, в зал. Они рассаживались вокруг мраморного стола, за которым сидел Барбаросса, с длинной седой бородой, обвевавшей его, подобно императорским горностаям, и они, за золотыми кубками, наполненными из неисчерпаемых запасов горных погребов, вспоминали славные дни, которые провели когда-то вместе, о «золотом веке» Священной Германской империи. А менестрели, ходившие с ним в Святую землю, и вернувшиеся в заколдованную гору, настраивали свои инструменты, и песни, рождавшиеся в их душах, устремлялись к их губам и громким эхом отдавались под заколдованными сводами Кифхойзера.
Когда сердце Барбароссы жаждало известий об отчизне, Гела в полночь выходила через дверь в скале, спускалась вниз по «Золотому лугу», прислушивалась у дверей и заглядывала в окна. Обо всем, что видела и слышала, о причитаниях и радостях, она честно рассказывала императору по возвращении. А то, что не сумела увидеть и услышать Гела, видели и слышали другие глаза и уши. Как когда-то, вороны Одина слетали из жилищ богов в жилища людей, чтобы поведать небесному правителю обо всем, что случилось на земле, так и те вороны, которые вили свои гнезда в расселинах Кифхойзера, летали над равнинами, слушая слова радости и горя, и приносили их в свои жилища.
В тихий полуночный час, гора разверзалась, и маленькие гномы, тайно обитавшие в сводчатых залах, выскальзывали в лунном свете и, подобно Соломону, знавшему язык птиц, слушали, о чем переговариваются вороны. Затем они несли эти вести старому императору, перед которым являлись время от времени, чтобы наполнить его сокровищницу золотом.
Щедрой рукой Барбаросса отдавал часть этих сокровищ благочестивым и честным смертным, которых Гела приводила в волшебное королевство Кифхойзера, чтобы ее возлюбленный мог радоваться, видя новое поколение, хоть и отличавшееся от того, которое было в его дни, но все еще хранившее с любовью память о благородном Барбароссе и лелеявшее надежду на его возвращение на землю.
Крепость на холме пришла в упадок. Там, где когда-то слышались шаги воинов, паслись стада, но раз в столетие, в полночь, замок представал во всем своем древнем великолепии; гремел подъемный мост, сторожа подавали громкие и ясные сигналы, трубя в рога, а по замковому двору, через двери с вырезанными над ними гербами, в ярко освещенные залы, проходила блестящая процессия. Барбаросса вел за руку прелестную Гелу, а за ними следовали его рыцари и вассалы, жаждавшие вдохнуть воздуха верхнего мира.
Но в то время, как рыцари проводили несколько коротких часов за пиршественными столами, среди удовольствий прошлого, император и Гела поднимались на самую высокую стену замка и с тоской смотрели вниз, на равнины любимой Германии.
Все вокруг было окутано сном. Ночь и спокойствие смиряли заботы, терзавшие днем человеческие сердца, и наполняли их надеждой.
Они спят и видят сны, говорил старый император, но придет день, мой народ проснется и увидит: то, что разделяет сейчас их сердца, ушло навеки. Храбрецы извлекут из ножен мечи и покроют их славой. Менестрели разнесут ее в своих песнях, и в нашей великой единой Германии наступит мир и благоденствие, от Северного моря до прекрасных равнин Италии. Тогда и мы обретем вечный покой.
Так говорил престарелый император, глядя поверх зубчатой стены, простирая руки и благословляя свое бывшее королевство. Но едва на востоке занимался первый проблеск зари, Барбаросса и его Гела спускались вниз, веселье прекращалось, процессия возвращалась через замковый двор и мост обратно в гору, а позади них волшебный замок таял в утреннем тумане.
* * *
Настало желанное утро, народ проснулся, прекратились междоусобицы. «Единство и сила», как было завещано ему его императором, сплотили людей отныне и до века.
Теперь Барбаросса может упокоиться, ибо от Северного моря до равнин Италии гремит слава великого объединенного отечества.
Так исполнилось пророчество престарелого императора, бывшее мечтой его народа.
Король Лаурин
В Тироле, где проживает великое множество добрых маленьких гномов, есть прекрасная долина, в которой в давние времена стоял большой фермерский дом, владелец которого переселился сюда с другой стороны гор, соблазненный красотой и плодородием этого замечательного места.
В те дни еще можно было найти хороших слуг, преданных своему хозяину и его семейству. Но фермер считал, что старые слуги лучше новых, поэтому привез с собой слуг с другой стороны высокого горного хребта.
Наступила весна; зазеленели горные пастбища, пора было выгонять стада из долины; но старая пастушка, в течение многих лет делавшая это, добросовестности и умению которой фермер полностью доверял, заболела и умерла.
Это вызвало у него некоторое беспокойство, поскольку для выпаса скота на горных лугах все было готово.
Ступай в нашу родную долину, Тони, сказал старый фермер своему единственному сыну и наследнику. Там живет моя пожилая кузина; говорят, ее дочь славная девушка; может быть, тебе удастся уговорить ее стать нашей пастушкой.
На следующий день, рано утром, молодой человек отправился выполнять поручение.
Ночные тени все еще прятались между скал, словно сказочные великаны, но вершины ледника уже сияли утренним светом. Юноша, привыкший к красотам родных гор, едва замечал великолепие Альп, но спешил вперед, беспокоясь за скот. Вскоре он добрался до узкого горного перевала между двумя высокими ледниками, от которого дорога спускалась вниз, в его родную долину.
Здесь стоял высокий крест, с перекладиной, простершейся к ледникам, подобно огромным рукам; если бы он мог говорить, то мог бы поведать об опасностях, подстерегающих путешественников, один из которых, в благодарность за свое спасение, воздвиг его в этом пустынном месте.
Тони опустился на колени, чтобы помолиться, как это было принято в те времена в той стране. Голова его была низко опущена, так что он не видел мрачного лица, смотревшего на него с одного из ледников.