Перестань, шепнула Эллис, перестань, а то я тебя не снесу. Ты тяжел становишься.
Ступай домой, отвечал я ей тем же голосом, каким я говаривал эти слова моему кучеру, выходя в четвертом часу ночи от московских приятелей, с которыми с самого обеда толковал о будущности России и значении общины. Ступай домой, повторил я и закрыл глаза.
XXIV
Но я скоро раскрыл их. Эллис как-то странно ко мне прижималась; она почти толкала меня. Я посмотрел на нее и кровь во мне застыла. Кому случалось увидать на лице другого внезапное выражение глубокого ужаса, причину которого он не подозревает, тот меня поймет. Ужас, томительный ужас кривил, искажал бледные, почти стертые черты Эллис. Я не видал ничего подобного даже на живом человеческом лице. Безжизненный, туманный призрак, тень и этот замирающий страх
Эллис, что с тобой? проговорил я наконец.
Она она отвечала она с усилием. Она!
Она? Кто она?
Не называй ее, не называй, торопливо пролепетала Эллис. Надо спасаться, а то всему конец и навсегда Посмотри: вон там!
Я обернул голову в сторону, куда указывала мне трепещущая рука, и увидал нечто нечто действительно страшное.
Это нечто было тем страшнее, что не имело определенного образа. Что-то тяжелое, мрачное, изжелта-черное, пестрое, как брюхо ящерицы, не туча и не дым, медленно, змеиным движением, двигалось над землей. Мерное, широкое колебание сверху вниз и снизу вверх, колебание, напоминающее зловещий размах крыльев хищной птицы, когда она ищет свою добычу; по временам неизъяснимо противное приникание к земле, паук так приникает к пойманной мухе Кто ты, что ты, грозная масса? Под ее веянием я это видел, я это чувствовал все уничтожалось, все немело Гнилым, тлетворным холодком несло от нее от этого холодка тошнило на сердце и в глазах темнело и волосы вставали дыбом. Это сила шла; та сила, которой нет сопротивления, которой все подвластно, которая без зрения, без образа, без смысла все видит, все знает, и как хищная птица выбирает свои жертвы, как змея их давит и лижет своим мерзлым жалом.
Эллис! Эллис! закричал я как исступленный. Это смерть! Сама смерть!
Жалобный звук, уже прежде слышанный мною, вырвался из уст Эллис на этот раз он скорее походил на человеческий отчаянный вопль и мы понеслись. Но наш полет был странно и страшно неровен; Эллис кувыркалась на воздухе, падала, бросалась из стороны в сторону, как куропатка, смертельно раненная или желающая отвлечь собаку от своих детей. А между тем, вслед за нами, отделившись от неизъяснимо-ужасной массы, покатились какие-то длинные, волнистые отпрыски, словно протянутые руки, словно когти Громадный образ закутанной фигуры на бледном коне мгновенно встал и взвился под самое небо Еще тревожнее, еще отчаяннее заметалась Эллис. «Она увидела! Все кончено! Я пропала!.. слышался ее прерывистый шепот. О, я несчастная! Я могла бы воспользоваться, набраться жизни а теперь Ничтожество, ничтожество!»
Это было слишком невыносимо Я лишился чувств.
XXV
Когда я опомнился я лежал навзничь в траве и чувствовал во всем теле глухую боль, как от сильного ушиба. На небе брезжило утро: я мог ясно различать предметы. Невдалеке, вдоль березовой рощицы, шла дорога, усаженная ракитами: места мне казались знакомые. Я начал припоминать, что произошло со мною, и содрогнулся весь, как только пришло мне на ум то последнее безобразное видение
«Но чего же испугалась Эллис? подумал я. Ужели и она подлежит ее власти? Разве она не бессмертна? Разве и она обречена ничтожеству, разрушению? Как это возможно?»
Тихий стон раздался вблизи. Я повернул голову. В двух шагах от меня недвижно лежала распростертая молодая женщина в белом платье, с разбросанными густыми волосами, с обнаженным плечом. Одна рука закинулась за голову, другая упала на грудь. Глаза были закрыты, и на стиснутых губах выступила легкая алая пена. Неужели это Эллис? Но Эллис призрак, а я видел перед собою живую женщину. Я подполз к ней, наклонился.
Эллис? Ты ли это? воскликнул я.
Вдруг, медленно затрепетав, приподнялись широкие веки; темные пронзительные глаза впились в меня и в то же мгновенье в меня впились и губы, теплые, влажные, с кровяным запахом мягкие руки крепко обвились вокруг моей шеи, горячая полная грудь судорожно прижалась к моей.
Прощай! Прощай навек! явственно произнес замиравший голос и все исчезло.
Я приподнялся, шатаясь на ногах словно пьяный и проведя несколько раз руками по лицу, огляделся внимательно. Я находился возле большой ой дороги, в двух верстах от своей усадьбы. Солнце уже встало, когда я добрался домой.
Все следующие ночи я ждал и, признаюсь, не без страха появления моего призрака; но он не посещал меня более. Я даже отправился однажды в сумерки к старому дубу, но и там не произошло ничего необыкновенного. Впрочем, я не слишком жалел о прекращении такого странного знакомства. Я много и долго размышлял об этом непонятном, почти бестолковом казусе и я убедился, что не только наука его не объясняет, но что даже в сказках, в легендах не встречается ничего подобного. Что такое Эллис в самом деле? Привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир, наконец? Иногда мне опять казалось, что Эллис женщина, которую я когда-то знал, и я делал страшные усилия, чтобы припомнить, где я ее видел Вот-вот казалось иногда, сейчас, сию минуту вспомню Куда! Все опять расплывалось, как сон. Да, я думал много и, как водится, ни до чего не додумался. Спросить совета или мнения других людей я не решался, боясь прослыть за сумасшедшего. Я, наконец, бросил все свои размышления: правду сказать, мне было не до того. С одной стороны, подвернулась эманципация с разверстанием угодий и пр. и пр.; а с другой, собственное здоровье расстроилось: грудь заболела, бессонница, кашель. Все тело сохнет. Лицо желтое, как у мертвеца. Доктор уверяет, что у меня крови мало, называет мою болезнь греческим именем «анемией» и посылает меня в Гастейн. А посредник божится, что без меня с крестьянами «не сообразишь»
Вот тут и соображай!
Но что значат те пронзительно чистые и острые звуки, звуки гармоники, которые я слышу, как только заговорят при мне о чьей-нибудь смерти? Они становятся все громче, все пронзительней И зачем я так мучительно содрогаюсь при одной мысли о ничтожестве?
Собака
Но если допустить возможность сверхъестественного, возможность его вмешательства в действительную жизнь, то позвольте спросить, какую роль после этого должен играть здравый рассудок? провозгласил Антон Степаныч и скрестил руки на желудке.
Антон Степаныч состоял в чине статского советника, служил в каком-то мудреном департаменте и, говоря с расстановкой, туго и басом, пользовался всеобщим уважением. Ему незадолго перед тем, по выражению его завистников, «влепили станислашку».
Это совершенно справедливо, заметил Скворевич.
Об этом и спорить никто не станет, прибавил Кинаревич.
И я согласен, поддакнул фистулой из угла хозяин дома, г. Финоплентов.
А я, признаюсь, согласиться не могу, потому что со мной самим произошло нечто сверхъестественное, проговорил мужчина среднего роста и средних лет, с брюшком и лысиной, безмолвно до тех пор сидевший за печкой. Взоры всех находившихся в комнате с любопытством и недоуменьем обратились на него и воцарилось молчанье.
Этот мужчина был небогатый калужский помещик, недавно приехавший в Петербург. Он некогда служил в гусарах, проигрался, вышел в отставку и поселился в деревне. Новейшие хозяйственные перемены сократили его доходы, и он отправился в столицу поискать удобного местечка. Он не обладал никакими способностями и не имел никаких связей; но он крепко надеялся на дружбу одного старинного сослуживца, который вдруг ни с того ни с сего выскочил в люди и которому он однажды помог приколотить шулера. Сверх того он рассчитывал на свое счастье и оно ему не изменило; несколько дней спустя он получил место надзирателя над казенными магазинами, место выгодное, даже почетное и не требовавшее отменных талантов: самые магазины существовали только в предположении и даже не было с точностью известно, чем их наполнят, а придумали их в видах государственной экономии.
Антон Степаныч первый прервал общее оцепенение.
Как, милостивый государь мой! начал он. Вы не шутя утверждаете, что с вами произошло нечто сверхъестественное я хочу сказать: нечто не сообразное с законами натуры?
Утверждаю, возразил «милостивый государь мой», настоящее имя которого было Порфирий Капитоныч.
Не сообразное с законами натуры! повторил с сердцем Антон Степаныч, которому, видимо, понравилась эта фраза.
Именно Да; вот именно такое, как вы изволите говорить.
Это удивительно! Как вы полагаете, господа? Антон Степаныч потщился придать чертам своим выражение ироническое, но ничего не вышло или, говоря правильнее, вышло только то, что вот, мол, господин статский советник дурной запах почуял. Не потрудитесь ли вы, милостивый государь, продолжал он, обращаясь к калужскому помещику, передать нам подробности такого любопытного события?
Отчего же? Можно! отвечал помещик и, развязно пододвинувшись к середине комнаты, заговорил так:
У меня, господа, как вам, вероятно, известно а может быть, и неизвестно небольшое именье в Козельском уезде. Прежде я извлекал из него некоторую пользу, но теперь, разумеется, ничего, кроме неприятностей, предвидеть нельзя. Однако побоку политику! Ну-с, в этом самом именье у меня усадьба «махенькая»: огород, как водится, прудишко с карасишками, строения кой-какие ну, и флигелек для собственного грешного тела Дело холостое. Вот-с, однажды годов этак шесть тому назад вернулся я к себе домой довольно поздно: у соседа в картишки перекинул, но притом, прошу заметить, ни в одном, как говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку. И представьте вы себе, господа: только что я задул свечку, завозилось у меня под кроватью! Думаю крыса? Нет, не крыса: скребет, возится, чешется Наконец ушами захлопало!
Понятное дело: собака. Но откуда собаке взяться? Сам я не держу; разве, думаю, забежала какая-нибудь «заболтущая»? Я кликнул своего слугу; Филькой он у меня прозывается. Вошел слуга со свечкой. «Что это, я говорю, братец Филька, какие у тебя беспорядки! Ко мне собака под кровать затесалась». «Какая, говорит, собака?» «А я почем знаю? говорю я. Это твое дело барина до беспокойства не допущать». Нагнулся мой Филька, стал свечкой под кроватью водить. «Да тут, говорит, никакой собаки нету». Нагнулся и я: точно, нет собаки. Что за притча! Вскинул я глазами на Фильку, а он улыбается. «Дурак, говорю я ему, что ты зубы-то скалишь? Собака-то, вероятно, как ты стал отворять дверь, взяла да и шмыгнула в переднюю. А ты, ротозей, ничего не заметил, потому что ты вечно спишь. Уж не воображаешь ли ты, что я пьян?» Он захотел было возражать, но я его прогнал, свернулся калачиком и в ту ночь уже ничего не слыхал.
Но на следующую ночь вообразите! то же самое повторилось. Как только я свечку задул, опять скребет, ушами хлопает. Опять я позвал Фильку, опять он поглядел под кроватью опять ничего! Услал я его, задул свечку тьфу ты черт! Собака тут как тут. И как есть собака: так вот и слышно, как она дышит, как зубами по шерсти перебирает, блох ищет Явственно таково! «Филька! говорю я. Войди-ка сюда без свечки!» Тот вошел. «Ну, что, говорю, слышишь?» «Слышу», говорит. Самого-то мне его не видать, но чувствую я, что струхнул малый. «Как, говорю, ты это понимаешь?» «А как мне это понимать прикажете, Порфирий Капитоныч? Наваждение!» «Ты, я говорю, беспутный человек, молчи с наваждением-то с своим» А у обоих-то у нас голоса словно птичьи, и дрожим-то мы как в лихорадке в темноте-то. Зажег я свечку: ни собаки нет, ни шума никакого а только оба мы с Филькой белые, как глина. Так свечка у меня до утра и горела. И доложу я вам, господа, верьте вы мне или нет а только с самой той ночи в течение шести недель та же история со мной повторялась. Под конец я даже привык и свечку гасить стал, потому мне при свете не спится. Пусть, мол, возится! Ведь зла она мне не делает.
Однако, я вижу, вы не трусливого десятка, с полупрезрительным, полуснисходительным смехом перебил Антон Степаныч. Сейчас видно гусара!
Вас-то я бы ни в каком случае не испугался, промолвил Порфирий Капитоныч и на мгновенье действительно посмотрел гусаром. Но слушайте далее. Приезжает ко мне один сосед, тот самый, с которым я в картишки перекидывал. Пообедал он у меня чем бог послал, спустил мне рубликов пятьдесят за визит; ночь на дворе убираться пора. А у меня свои соображения. «Останься, говорю, ночевать у меня, Василий Васильич; завтра отыграешься, даст бог». Подумал, подумал мой Василий Васильич, остался. Я ему кровать у себя же в спальне поставить приказал Ну-с, легли мы, покурили, покалякали все больше о женском поле, как оно и приличествует в холостой компании, посмеялись, разумеется; смотрю: погасил Василий Васильич свою свечку и спиной ко мне повернулся; значит: «шлафензиволь»[6]. Я подождал маленько и тоже погасил свечку. И представьте: не успел я подумать, что, мол, теперь какой карамболь произойдет? Как уже завозилась моя голубушка. Да мало что завозилась: из-под кровати вылезла, через комнату пошла, когтями по полу стучит, ушами мотает, да вдруг как толкнет самый стул, что возле Василия Васильевичевой кровати! «Порфирий Капитоныч, говорит тот, и таким, знаете, равнодушным голосом, а я и не знал, что ты собаку приобрел. Какая она, легавая, что ли?» «У меня, говорю, собаки никакой нет и не бывало никогда!» «Как нет? А это что?» «Что это? говорю я. А вот зажги свечку, так сам узнаешь». «Это не собака?» «Нет». Повернулся Василий Васильич на постели. «Да ты шутишь, черт?» «Нет, не шучу». Слышу я: он черк, черк спичкой, а та-то, та-то все не унимается, бок себе чешет. Загорелся огонек и баста! След простыл! Глядит на меня Василий Васильич и я на него гляжу. «Это, говорит, что за фокус?» «А это, говорю я, такой фокус, что посади ты с одной стороны самого Сократа, а с другой Фридриха Великого, так и те ничего не разберут». И тут же я ему все в подробности рассказал. Как вскочит мой Василий Васильич! Словно обожженный! В сапоги-то никак не попадет. «Лошадей! кричит. Лошадей!» Стал я его уговаривать, так куда! Так и взахался. «Не останусь, кричит, ни минуты! Ты, значит, после этого оглашенный человек! Лошадей!..» Однако я его уломал. Только кровать его перетащили в другую комнату и ночники везде запалили. Поутру, за чаем, он остепенился; стал советы мне давать. «Ты бы, говорит, Порфирий Капитоныч, попробовал на несколько дней из дому отлучиться: может, эта пакость от тебя бы отстала». А надо вам сказать: человек он сосед мой был ума обширного! Тещу свою, между прочим, так обработал чудесно: вексель ей подсунул; значит, выбрал же самый чувствительный час! Шелковая стала; доверенность дала на управление всем имением чего больше? А ведь это какое дело тещу-то скрутить, а? Сами изволите посудить. Однако уехал он от меня в некотором неудовольствии: я-таки его опять рубликов на сотню наказал. Даже ругал меня; говорил, что ты-де неблагодарен, не чувствуешь; а я чем же тут виноват? Ну, это само собою, а совет я его к сведению принял: в тот же день укатил в город, да и поселился на постоялом дворе у знакомого старичка из раскольников. Почтенный был старичок, хотя и суров маленько по причине одиночества: вся семья у него перемерла. Только уж очень табаку не жаловал и к собакам чувствовал омерзенье великое; кажется, чем, например, ему собаку в комнату впустить согласиться скорей бы сам себя пополам перервал! «Потому, говорит, как же возможно! Тут у меня в светлице на стене сама Владычица пребывать изволит, и тут же пес поганый рыло свое нечестивое уставит». Известно необразование! А впрочем, я такого мнения: кому какая премудрость далась, тот той и придерживайся!
Да вы, я вижу, великий филозоф, вторично и с тою же усмешкой перебил Антон Степаныч.
Порфирий Капитоныч на этот раз даже нахмурился.